Горизонт событий
– Оно попросту не способно ничему научиться , верно?
– Ну все как на прошлой неделе.
– В следующий раз ничего, кроме пива.
– Ты бы все-таки поддерживал его, Джейми.
– Я? С какой радости? Он же весь обтрухался.
– Не говори так, дорогой, это некрасиво.
– А где та девушка, с которой он был на прошлой неделе? Почему, интересно, она нам не помогает?
– О, так ты не знаешь?
– Чего?
– Она его бросила.
– В чем дело?
– Внемлите!
– Подпорки выбиты – вперед. Смотрите-ка, оно живет, пошел, пошел, взметая пыль, скользит его тяжелый киль.
– На поэзию потянуло, Эдди?
– Почему же и нет?
– Ладно, что мы с этим-то делать будем?
– М-м. Ни одно такси его, такого изгвазданного, не возьмет, правильно?
– Где я?
– В Каире, Пиппи.
– При дворе Клеопатры.
– Состоишь у меня в камердинерах.
– О нет, только не это. Не Каир.
– Ну тогда в Париже. В будуаре мадам Помпадур.
– Дважды Эдди?
– Да, Пип, что тебе, мой сладкий?
– Это ты?
– Это я.
– Скажи мне только одно.
– Все что угодно, бесценный мой, все что угодно.
– Ты голубой?
– О господи, на сей раз у него точно крыша съехала.
– Заткнись, Джейми. Да, Пиппи, голубой, как небо, спасибо, что спросил.
– Слава богу…
– Эдди, клянусь. Если ты попробуешь воспользоваться его состоянием…
– Чш-ш. Смотри, он отключился, окончательно и бесповоротно. Вырубился вмертвую, бедный ягненочек.
– Вот же засранец. Ладно, пожалуй, я все же попробую дотащить его до дому.
– Мы попробуем, большое спасибо, что так мило меня попросил.
– Ты хочешь сказать, что не доверяешь мне?
– Нет, не хочу, но могу, если тебе сильно захочется.
– С добрым утром, Билл.
– С добрым утром, мистер Янг, сэр.
– Тут у меня письмо в почтовом ящике. К профессору Цуккерману.
– Оставьте мне, сэр. Я прослежу, чтобы профессор его получил.
– Да ладно. Мне все равно нужно его повидать. Я тогда и остальную его почту прихвачу.
– Очень хорошо, сэр.
– Да, не правда ли? Чудо как хорошо.
Я пересек лужайку, решив, что будет Билл кричать, чтобы я сошел с травы, или не будет – это мне теперь по тамтаму.
На втором этаже распахнулось окно, над лужайкой поплыли сразу два голоса:
– Ну и ну!
– Какие мы нынче утром веселые.
– Особенно если учесть, в каком состоянии они пребывали вчера.
– Привет, ребята, – сказал я, махнув им рукой. – Лихо мы вчера погудели.
– Можно подумать, он хоть что-нибудь помнит.
– Это кто-то из вас дотащил меня до дому и уложил?
– Мы оба .
– Спасибо. Простите, что так надрызгался. До встречи.
Я взлетел по лестнице к квартире Лео и бодро стукнул в дверь.
– Войдите!
Лео стоял у шахматного столика, вглядываясь в позицию и подергивая себя за бороду. Увидев меня, он удивленно заморгал.
– Профессор Цуккерман?
– Да.
– Э-э, мое имя Янг, Майкл Янг. Мы с вами соседи.
– Разве доктор Бармби переехал?
– Нет, соседи по почтовым ящикам. Янг, Цуккерман. Алфавитное соседство.
– А, да. Понимаю. Конечно.
– Ваш переполнен, и кое-какая почта попала в мой, вот я и подумал…
– Дорогой мой юный друг, вы очень добры. Боюсь, я прискорбнейшим образом пренебрегаю очисткой моего почтового ящика.
– О, не страшно. Мне это не составило никакого труда.
Лео принял от меня стопку почты. Я быстро пробежался глазами по комнате: ноутбук, книги по холокосту, у шахматной доски – кружка с шоколадом.
– Вы производите впечатление человека кофейного, – сказал он. – Не желаете чашечку?
– Большое спасибо, – ответил я, – но мне нужно бежать. Хм, – я взглянул на доску, – у вас белые или черные?
– Черные, – ответил Лео.
– Тогда вы проигрываете, – сказал я.
– Я ужасно играю в шахматы. Друзья посмеиваются надо мной.
– Как клево. А я ни черта не смыслю в физике.
– Вам известно, чем я занимаюсь? – удивился он.
– Да нет, просто ляпнул наугад.
– А вы что изучаете? Я улыбнулся:
– Я знаю, вид у меня слишком молодой, но вообще-то я заканчиваю диссертацию. По истории.
– По истории? Вон оно что? И какой же период?
– Да так, никакой в особенности.
Он окинул меня быстрым взглядом, словно заподозрив, что я пытаюсь провернуть некий студенческий розыгрыш.
– Вы, наверное, сочтете меня нахалом, – сказал я. – Но не позволите дать вам совет? Существует нечто, что вам совершенно необходимо сделать.
– Что именно? – Брови Лео изумленно полезли вверх. – Что мне совершенно необходимо сделать?
Я взглянул в эти синие глаза и… нет, подумал я. Не с глазу на глаз. И не все сначала. Может быть, отправлю ему письмо в ближайшие дни. Анонимное.
– Возьмите эту пешку, – сказал я, указывая на доску. – Иначе конь поставит вам вилку и вы потеряете качество на размене. Ладно, простите, что потревожил. Возможно, еще увидимся.
Я доехал на велосипеде до торговой улочки, именуемой Кингз-Пэрейд. Проснувшись поутру, я обнаружил, что еды в доме практически не осталось.
– Ах да, еще одно, – обратился я к хозяйке расположенной напротив Корпуса[170]продуктовой лавки. – У вас не найдется кленового сиропа?
– На второй полке, милый. Прямо над «Брэнстоном».
– Прекрасно, – сказал я. – Уж больно он, знаете, хорош с беконом.
Следом я решил заглянуть заодно уж и в музыкальный магазин. Вот-вот должен был выйти последний альбом «Ойли-Мойли».
– «Ойли-Мойли»? Сроду о них не слышал.
– Не смешите меня, – сказал я. – Я же покупал у вас их альбомы. «Ойли-Мойли». Знаете, Пит Браун, Джефф Уэбб. Бросьте, это одна из величайших групп мира.
– Вы сказали, Пит Броун? Могу дать вам Джеймса Броуна.
– Да не О-У… А-У! Браун. Пишется как название электробритвы.
– Впервые о нем слышу.
Магазин я покинул, пыхтя от злости. Придется вернуться, когда за прилавком появится кто-нибудь помозговитей.
Однако, пока я переходил улицу, в памяти моей кое-что всплыло. Одна статейка из журнала.
Отец Питера Брауна родился в Австрии, стране Моцарта и Шуберта. Может быть, по этой причине некоторые из пишущих о классической музыке критиков впадают от его песен в такую ярость, что выставляют себя полными козлами, проводя параллели между кое-какими темами «Открытой шири» и «Зимним путем» Шуберта.
Одна из пациенток доктора Шенка носила фамилию Браун.
Только не говорите мне, не говорите, что я воспрепятствовал созданию «Ойли-Мойли». Это было бы слишком жестоко.
Впрочем, тут нет никакого смысла. Ведь все же сработало . Все сработало. Я возвратился туда, откуда мы начали. Воду эту никто не пил. Гитлер появился на свет. Я видел книги на полках Лео. И дважды Эдди там, где ему следует быть.
Навстречу мне топал пижонистый типчик с маленькой козлиной бородкой, какую и я когда-то пытался отпустить.
– Прошу прощения, – сказал я.
– Да?
– Как вам нравится «Ойли-Мойли»?
– «Ойли-Мойли»?
– Вот именно. Что вы о них думаете?
– Извини, приятель… – Он покачал головой и потопал дальше.
Я предпринял еще пару попыток, хотя по-настоящему ни на что уже не надеялся. «Ойли-Мойли» нет больше. Стерты с лица земли.
И я поворотил назад, к Святому Матфею, и с каждым моим шагом весна уходила от меня все дальше.
В воротах я столкнулся с доктором Фрейзер-Стюартом.
– Ага! – вскричал он. – А вот и юный Янг. Так-так-так. Ну-с, и что же у нас с диссертацией?
– Диссертацией?
– Оскорбите мою шляпу, прокляните носки и назовите штаны дураками, но только не изображайте такую вот невинность, юноша. Вы же обещали принести мне сегодня переработанный вариант.
– А, верно, – ответил я. – Да, конечно. Еще бы. Он у меня дома, в Ньюнеме. Я как раз собираюсь туда, сделать распечатку.
– Сделать распечатку? Неужто вся наша страна успела обратиться в Америку? Что ж, очень хорошо. Идите и сделайте распечатку. Жду вас после полудня. Но только без сенсуалистской околесицы, если вы будете столь любезны.
Вернувшись в Ньюнем, я, после изначально обреченных на неудачу поисков дисков и кассет с музыкой «Ойли-Мойли», соорудил себе завтрак из поджаренного бекона, не самых лучших на свете шотландских оладий и яичницы (пустяк дело), облив все четвертью пинты вермонтского кленового сиропа.
Затем, удовлетворенно отрыгивая эту счастливую комбинацию вкусовых ощущений, перешел в кабинет и включил компьютер.
«Das Meisterwerk» пребывал на месте. С исправлениями. Все честь по чести. Я начал было читать его, но после второго абзаца на меня навалилась такая отчаянная скука, что я сдался. Ту т мне пришла в голову новая мысль, и я полез в сеть.
Установив связь, я набрал http://www.princeton.edu и поискал на начальной странице указатель студентов. Затем, наткнувшись на нечто, именующее себя «спайготом», попал с его помощью на страницу http:// www.princeton.edu/-spigot/pguide/students.html.
Я поискал на ней Бернсов, однако, если не считать мало мне интересного списка библиотечных книг о шотландском поэте, ничего не нашел.
Джейн тоже отсутствовала, хотя, с другой стороны, она-то навряд ли уже успела по-настоящему там обосноваться. Я прервал связь и немного посидел, размышляя; ощущение одиночества, опустошенности одолевало меня.
На стене над своей головой я видел череду книг, которые использовал для диссертации. Бесконечные исследования нацизма, научные журналы Австро-Венгрии девятнадцатого столетия, толстое, ощетинившееся закладками издание «Mein Kampf». С обложки написанной Аланом Булло-ком биографии на меня смотрело лицо Адольфа Гитлера.
Я же смотрел на него.
– Так или этак, mein милый Fьhrer, – сказал я ему, – я позволил тебе жить. И в кого меня это обратило? И так или этак, благодаря тебе Рудольф Глодер остался в безвестности. Что ты с ним сделал? Погиб ли он в «Ночь длинных ножей»? Был ли рядом с тобой на том собрании крошечной Немецкой рабочей партии в задней комнате мюнхенской пивной? Собирался ли выступить, когда ты вскочил на ноги и похитил его перуны? Ушел ли оттуда обманутым в своих честолюбивых надеждах? Может, ты с ним и вовсе знаком не был. Хотя, постой, вы же служили в Первую мировую в одном полку, верно? Может, ты исхитрился каким-то образом спровадить его на тот свет. Может, все дело в этом. Но если бы ты знал, если б имел хоть малейшее представление о том, с какой ненавистью произносится по всему миру твое имя, как бы ты к этому отнесся? Рассмеялся бы? Или запротестовал? Не показывают ли тебе в аду телепрограммы, принуждая смотреть, как история изничтожает тебя? Не заставляют ли смотреть фильмы и читать книги, в которых все твои идеи, вся твоя слава выглядят вульгарной, омерзительной бессмыслицей, чем они на деле и были? Или ты ждешь, ждешь, когда еще один из вас поднимется наверх, точно рвота к горлу? Меня тошнит от тебя. Тошнит от никогда не существовавшего Глодера. Тошнит от всей вашей оравы. Тошнит от истории. История – поганая штука. Поганая.
Я положил книгу обложкой вниз и снял телефонную трубку.
– Будьте добры, мне нужен номер международной справочной.
Сказать по правде, Джейн, услышав мой голос, от радости не заплясала. Но с другой стороны, и не рассердилась. Просто осталась такой, какой была всегда – немного скучающей, немного насмешливой.
– Тебе, конечно, и в голову не пришло, что здесь сейчас шесть утра, верно?
– О черт. Извини, лапа. Забыл начисто. Я перезвоню попозже?
– Ну, раз уж я все равно проснулась, могу и поговорить. Полагаю, номер ты вытряс из Дональда, так?
– Нет-нет. Дональд стоял стеной. Он жизнь готов отдать, лишь бы тебя защитить. Да ты и сама знаешь. Номер я выяснил сам.
– О. Какие мы умные Пипики.
– Так что, по душе тебе там?
– Ты позвонил, только чтобы спросить об этом?
– Я соскучился по тебе, вот и все. Мне одиноко.
– Ох, Пип, не грузи ты меня, ладно? Не по телефону.
– Извини. Нет, я, собственно, позвонил, чтобы попросить тебя об услуге.
– А, так дело в деньгах?
– Деньгах? Нет, конечно, при чем тут деньги! И когда я вообще просил у тебя денег?
– Тебе как, в хронологическом порядке изложить или по порядку убывания сумм?
– Ладно, ладно, ладно. Нет, я хочу, чтобы ты отыскала для меня одного студента.
– Ты хочешь чего ?
– Его зовут Стив Бернс. Думаю, он живет в Диккинсон-Хаузе, однако на сайте университета его имени нет. Завтракает он, как правило, в блинной «ПД» на Нассау, а по временам заглядывает в «А и Б», пропустить стаканчик «Сэма Адамса».
– Пип, ты хочешь сказать, что знаешь Принстон? Я думала, до твоей прошлогодней поездки в Австрию ты никуда дальше Инвернесса не выбирался.
– О, я много чего знаю, – небрежно сообщил я. – Ты бы поразилась, обнаружив, что именно. Да, и если сама попадешь в «ПД», передай от меня кое-что Джо-Бет. Она там официанткой работает. Скажи, что Ронни Скотт положил на нее глаз, так пусть она будет с ним поосторожнее. У него лобковых вшей без счета. Вши и член с гулькин нос. Не забудь уведомить ее об этом.
– Сколько ты выпил, Пип?
– Выпил? Я?
– Вчера же было «Воскресенье самоубийц», так? Неужто ты опять к «Серафимам»[171]таскался?
– Ну, может, и заглянул ненадолго…
– И выдул стакан пунша с водкой, а после заблевал всю лужайку, как на прошлой неделе. Немедленно ложись спать, Пип. Кстати, что с диссертацией? Закончил?
– Все сделано, – сказал я, и при этих словах рука моя потянулась над клавиатурой к мышке и отволокла «Meisterwerk» в корзину. – Все завершено и сделано, без сучки с задоринкой.
Я еще раз щелкнул мышью и нажал на кнопку «Очистить корзину».
Корзина содержит 1 файл, занимающий 956К дискового пространства. Вы действительно хотите его удалить?
– О да, – сказал я, щелкая на «Да». – Завершено и подписано.
– Ты пьян. Я тебе в другой раз позвоню. Только помни, Пип. Держись подальше от водки.
Я положил трубку, взглянул на экран.
Ладно. Так – значит, так. Если передумаю, найдется какой-нибудь олух-компьютерщик, который все восстановит.
Да только не похоже, что я передумаю.
Я снова снял трубку, набрал номер.
– Ангус Фрейзер-Стюарт.
– О, здравствуйте, доктор Фрейзер-Стюарт. Это Майкл Янг.
– Чем могу служить?
– Я насчет моей диссертации…
– Вы внесли исправления, о которых я вас просил?
– Видите ли, я понял, что вы были к ней несправедливы.
– Прошу прощения, сэр?
– Она еще у вас?
– Оригинал? Полагаю, да. Валяется где-то в столе. А почему мы спрашиваем?
– Да я вот подумал, не сильно ли вас затруднит достать мою диссертацию и взглянуть на нее еще раз?
Он неодобрительно фыркнул, бросил трубку, и я услышал, как выдвигаются ящики письменного стола, а где-то на заднем плане тенькает, тренькает и бренькает странноватая индонезийская музыка.
– Вот она, передо мной. Что нового я смогу в ней увидеть? Или на ее полях записаны симпатическими чернилами блестящие исторические озарения, которые только теперь и стали зримы? Что?
– Простите, мне следовало попросить вас об этом еще пару недель назад…
– О чем, юный Янг? Мое время, знаете ли, не так чтобы совсем лишено ценности.
– Если вы отсчитаете первые двадцать четыре страницы…
– Первые двадцать четыре… да. Готово. И что мне с ними сделать? Положить на музыку?
– Нет. Я хочу, чтобы вы свернули их в трубку, такую, знаете, плотную-плотную. И хочу, чтобы вы взяли эту трубку, засунули ее в вашу жирную, тщеславную, самодовольную задницу и продержали там с недельку. Думаю, так вам удастся оценить ее по достоинству. Приятного дня.
Я положил трубку и некоторое время просидел, хихикая.
Телефон звонил. И пусть его. Я работал с компьютером. Набирал тексты «Ойли-Мойли».
Может, мне удастся нажить состояние, занявшись рок-н-роллом? Не исключено. Ничто не исключено.
Минут через пятнадцать я встал и пошел бродить по дому, переходя из комнаты в комнату.
Этот маленький дом всегда нравился мне. И до Грантчестерских лугов с их высокими травами рукой подать, и от центра здешней жизни не очень далеко. Так я думал прежде. Но теперь дом представлялся мне удаленным на многие-многие мили – от всего на свете.
Или, может быть, это я удалился от всего на многие мили? Что со мной? Откуда эта пустая дыра в душе? Чего мне не хватает?
Я услышал, как открылась и захлопнулась крышка почтового ящика, услышал, как что-то шлепнулось на коврик у входной двери. И пошел посмотреть, что там.
Всего лишь «Кембридж ивнинг ньюс». Не забыть бы отказаться от доставки, напомнил я себе. Нечего деньги тратить.
Я подошел к кухонному столу и начал убирать с него остатки завтрака. Ну, и что же дальше? Жизнь, посвященная мытью тарелок после завтрака? Квартирка на одного человека? Посудомоечная машина, установленная на «экономную мойку», вакуумная затычка для винных бутылок, ночи точно в середине постели?
И вдруг в голове у меня заплясал маленький гоблин.
Нет… невозможно. Я потряс головой.
Гоблин, не обратив на это никакого внимания, продолжал выделывать коленца.
Послушай, сказал я себе. Я вовсе не собираюсь тешить этого бесенка, занимаясь проверкой. Это невозможно. Невозможно. И точка.
Острые каблучки гоблина начали причинять мне боль.
А, ладно, черт с ним. Сейчас я тебе покажу. Пустое это дело. Пустое.
Громко топая, злясь на себя за уступчивость, я направился в прихожую. Наклонился, поднял газету и вернулся на кухню.
Ну и ничего, сказал я. Совершенно ничего в ней не будет.
Я положил газету на стол, все еще не решаясь заглянуть в нее. Но надо же как-то угомонить этого дурацкого, настырного гоблина.