ОДНОГЛАЗКА, ДВУГЛАЗКА, ТРЕХГЛАЗКА

Гримм, 130

«Одноглазка, Трехглазка, Двуглазка» — так должно было бы звучать название нашей сказки, ведь это значит больше, чем простое перечисление. Развитие мотивов доказывает это. «Жила-была женщина, и было у нее три дочери; стар­шую звали Одноглазкой, оттого что был у нее один только глаз на лбу; средняя звалась Двуглазкой, оттого, что у нее, как и у всех людей, было два глаза; а младшую звали Трехглазкой (Как уже было указано выше, Двуглазка во всяком случае не сред­няя, а младшая дочь, так что последовательность должна быть таковой: Одноглазка, Трехглазка, Двуглазка. Дальнейший ход событий и окон­чание сказки доказывают это.), потому что было у нее три глаза, и третий был у нее посреди лба».

Германский миф повествует о потере изначально бывше­го одного ока. Один хотел напиться из источника карлика Мимира. В этом источнике были скрыты мудрость и разум. Один получил право выпить из источника не раньше, чем он поставил в залог свое око. Так повествует об этом песнь вельвы, прорицательницы:

Знаю я, Один,

где глаз твой спрятан:

Скрыт он в источнике

славном Мимира!

Каждое утро

Мимир пьет мед

с залога Владыки —

довольно ли вам этого?

Перев. с древнеисландского А. Корсуна.

Бальдур (Бальдр), Светлый, Любимый всеми бог, жив­ший в Брайдаблике — «Брайдаблик» означает «Широкое Видение», — был убит слепым Хедом. Бальдур олицетво­рял способность тех благословенных времен, когда человек был еще ясновидцем. Эта божественная способность угасла, слепой Хед пришел к власти. Один хотел познать развитие будущего. Он сумел это только тогда, когда проделал то, что принесла человечеству смерть Бальдура: он должен был отказаться от ясновидения. Воплощенный в Одине дух на­рода должен был предшествовать судьбе народа. Поэтому здесь не говорится: Один пожертвовал глаз, а — Один по­жертвовал свой глаз.

Что касается греческой эпохи, то здесь Гомер образным языком древности изображает приключения Одиссея. Одис­сей умен и хитер и является персонификацией греческого рассудочного человека, который должен найти путь из бес­конечной дали и бездонной глуби душевного мира (моря) к устойчивости, к «надежной почве», на которую вступает мыслящий. Одиссей встречается с живущим в гроте цикло­пом Полифемом. Циклоп — ср.: «Zyklos» и «Optik» — оз­начает «Зрящий Вокруг». Одиссей выкалывает ему глаз стрелой, закаленной в огне: греческий рассудок побеждает ставшее атавистическим ясновидение, которое принадлежит давно прошедшей эпохе, но,как неусмиренная природная сила, обнаруживается то тут, то там. Рассудочный человек нового времени должен победить эти рудиментарные за­датки.

Каждый ребенок в определенном смысле повторяет нача­ло развития человечества, и это время Одноглазки тоже повторяется в нем. Ребенок — это преимущественно спящее и сновидящее существо.

В иных, еще не тронутых цивилизацией племенах тип Одноглазки еще встречается единичным образом. Это природно-ясновидящий человек, живущий в состоянии снови­дения. Гораздо чаще встречается человек - Трехглазка, прежде всего за пределами нашего европейского культурного пространства. Он, вероятно, пребывает в состоянии бодрство­вания в чувственном мире, но древние способности яснови­дения еще наличествуют, так что он не может продвинуться к логическому мышлению. Лишь человек нового времени — по-существу европейский — это выраженный человек-Двуглазка. Он живет в чувственном мире, обретает свои представления с помощью восприятия, формирует их в по­нятия и идеи и, мысля, постигает мир в своем Я. Переход от эпохи Одноглазки и Трехглазки к эпохе Двуглазки означа­ет сначала определенное обеднение. Мифологическая эпоха предвидела время «Сумерек Богов» и затемнения Богов, как необходимый с точки зрения судьбы проходной этап, кото­рый однажды снова будет сменен «светлой» эпохой. Миф говорит: Бальдур вернется, когда восплачут все существа.

Древние, прошедшие, ставшие атавистическими способ­ности могут еще быть представлены в отдельных людях, они могут даже преобладать и создавать трудности душе, продвигающейся вперед в своем развитии. Прошедшее и будущее пребывают в конфликте. Такую ситуацию изобра­жает наша сказка. Она должна быть понята с точки зрения развития человечества и отдельного человека.

«И оттого, что Двуглазка выглядела так же, как и все остальные люди, сестры и мать очень ее не любили. Они ей говорили:

— Уж ты со своими двумя глазами никак не лучше про­стого люда, ты совсем не нашего роду.

Они постоянно толкали ее, давали ей платья поплоше, и приходилось ей есть одни только объедки, и они еще изде­вались над ней, как только могли.

И вот пришлось Двуглазке однажды идти на поле пасти козу; но была Двуглазка очень голодна — поесть дали ей сестры совсем мало. Села она на меже и заплакала, да так стала плакать, что полились у нее из глаз слезы ручьями».

Три основных силы живут в человеческой душе: чувство­вание, мышление и воление. На образном языке сказок — это три дочери одной матери. Изображенная в нашей сказ­ке-драме мать несет на себе печать прошлого. Чувствование развивается в человеке первым и живет еще целиком из яс­новидения (Одноглазка). Мышление разума (Трехглазка) живет уже в чувственном мире, но духовное не постигается еще полностью мышлением, оно принимается в состоянии сновидения. И лишь третья дочь (Двуглазка) живет цели­ком и полностью в чувственном мире, воля направлена в основном на исследование внешнего мира. В то время, как мать и обе другие дочери обладают сновидчески-ясновидческим опытом, который их насыщает и питает, душа, осво­бодившаяся от этого опыта, голодает. Вследствие этого сила излучения ее сущности идет на убыль, ее аура истончается. (Ей дают платья поплоше.)

«И вот в горе глянула она, вдруг видит — стоит перед нею женщина и спрашивает ее:

— Двуглазка, чего это ты плачешь?

Двуглазка говорит:

— Как же мне не плакать? Очень уж не любят меня мои сестры и мать за то, что у меня, как и у всех людей, два глаза; все толкают меня, дают мне донашивать старые платья, и есть мне приходится только то, что от них остается. Сегодня дали они мне так мало поесть, что я осталась совсем голодная.

И говорит ей ведунья:

— Двуглазка, вытри слезы, я скажу тебе такое слово, что отныне ты никогда не будешь голодная. Стоит тебе только сказать своей козе:

— Козочка, ме-е,

Столик, ко мне! -

и будет стоять перед тобой чисто убранный столик с са­мыми прекрасными кушаньями на нем, и сможешь ты есть, сколько твоей душе будет угодно. А когда наешься ты досы­та и столик будет тебе не нужен, то скажешь ты только:

— Козочка, ме-е,

Столик, на место! —

и он снова исчезнет.

И, сказав это, ведунья ушла. А Двуглазка подумала: "Надо будет сейчас попробовать, правда ли то, что она говорит, уж очень мне есть хочется", — и сказала:

— Козочка ме-е,

Столик, ко мне!

И только вымолвила она эти слова, как стоял перед нею столик, накрытый белой маленькой скатертью, а на нем та­релка, нож и вилка, и серебряная ложка, а кругом самые прекрасные кушанья; и шел от них пар, и были они еще горячие, словно их только что принесли из кухни. Тогда Двуглазка прочитала самую короткую молитву, какую она знала: "Господи, не оставь нас во всякое время. Аминь", и села она к столу и стала есть. Наевшись досыта, она сказа­ла, как научила ее ведунья:

— Козочка, ме-е,

Столик, на место!

И вмиг исчез столик и все, что стояло на нем. "Славное, однако, хозяйство ", — подумала Двуглазка, и стало ей хо­рошо и весело».

Если Двуглазка-душа равнодушно принимает потерю своей духовной лучезарной ауры, то помощь ей не оказывается. Если же она испытывает боль от этого — сказка говорит, она плачет от того, что лишена всего, — тогда происходит изменение. Когда все существа восплачут, вернется Бальдур, говорит германский миф. Всеобъемлющая боль от всеобъемлющего лишения снова возвращает ясновидение, делает человека ясно видящим мир. Боль творит изменение. В то время, когда Двуглазка плачет, появляется старая ве­дунья. Мы все ее знаем, как знаем и то, насколько часто мы не следовали ее совету, а после говорили: если бы я только послушался своего предчувствия. Слова «предчувствие» и «предок» (По-нем. «Ahnung» и «Ahne». - Прим. лерев.) имеют родственный корень. Полное предчувст­вий знание рождается из печали и нужды и дает мудрый совет: «Стоит тебе только сказать своей козе: "Козочка, ме-е, столик, ко мне", — и будет стоять перед тобой чисто убран­ный столик с самыми прекрасными кушаньями на нем».

«Ты, любопытная коза», — говорит кто-то и, ничего не подозревая, употребляет при этом старое образное выраже­ние. И правда, ни одно животное не отличается таким любо­пытством, как коза, заглядывающая во все углы и за все заборы, повсюду лакомящаяся травой и ветвями. Так она стала символом того влечения, которое называют любопытством и любознательностью.

«Вести козу на поле» означает: использовать свою естест­венную любознательность, то есть вбирать в себя чувствен­ный мир. Но Двуглазка, хоть и ведет козу на поле, все-таки испытывает голод, потому что она питается тем, что остави­ли для нее мать и сестры, а именно — жалкими остатками древнего знания. Однако душа современного человека не может насытить себя этим, а чего-либо нового у нее еще нет. Она чувствует: я не имею права довольствоваться жалкими остатками прошлого, которые больше не насыщают меня; я сама должна стать деятельной и достать себе свежей духов­ной пищи. Это должно произойти с помощью того открыва­ющего мир влечения, которое зовется любознательностью. Я должна побудить любопытство к тому, чтобы оно загово­рило, высказалось и дало мне поучение. Если любознатель­ность так основательно и ласково рассматривает внешний чувственный мир, что все видимое ею — камень, растения, сама земля и венец ее, человек — переживается как чудо, если она, рассматривая мир, копирует в себе это чудо при­роды, то она получает внутреннюю пищу — столик накрыт.

«Вечером, возвратясь домой со своей козой, нашла она глиняную миску с едой, что оставили ей сестры, но она к ней и не прикоснулась. На другой день вышла она снова со своею козой в поле и не стала есть тех крох, что ей остави­ли. В первый и во второй раз сестры не обратили на это никакого внимания, но так как это случалось всякий раз, то наконец они это заметили и сказали: "Что-то неладное тво­рится с нашей Двуглазкой: каждый раз она оставляет еду, а раньше ведь все съедала, что ей давали: она, должно быть, что-то придумала". И вот, чтобы узнать правду, было реше­но, что когда Двуглазка погонит козу на пастбище, с нею пойдет и Одноглазка, чтобы посмотреть, что она там делает и не приносит ли ей кто-нибудь еду и питье.

Собралась Двуглазка идти на пастбище, а Одноглазка подходит к ней и говорит:

- Я пойду с тобой вместе, посмотреть, хорошо ли ты пасешь козу, пасется ли она там как следует.

Но Двуглазка поняла, что задумала Одноглазка, загнала козу в высокую траву и говорит:

— Одноглазка, пойдем сядем, я тебе что-нибудь спою.

Села Одноглазка, устала она от непривычной ходьбы по солнцепеку, а Двуглазка запела:

— Ты не спишь, Одноглазка?

Ты уж спишь, Одноглазка?

И закрыла свой глаз Одноглазка и уснула. Увидала Двуг­лазка, что Одноглазка крепко спит и узнать ничего теперь не сможет, и говорит:

— Козочка, ме-е,

Столик, ко мне! —

и села она за столик, наелась-напилась досыта и молвила снова:

— Козочка, ме-е,

Столик, на место!

И вмиг все снова исчезло. Разбудила тогда Двуглазка Одноглазку и говорит:

— Одноглазка, что же ты, пасти козу собираешься, а сама-
то уснула? Ведь она может вон куда забежать. Вставай,
пора уж и домой возвращаться.

Пошли они домой, а Двуглазка опять к своей мисочке с едой так и не прикоснулась, и Одноглазка ничего не могла объяснить матери, почему та не хочет есть, и сказала в свое оправдание:

-А я-то на поле уснула».

Одноглазка вообще не может воспринимать это чудо, она засыпает, пока коза пасется в поле. Люди, которые, упорст­вуя, останавливаются на этой ступени, никогда не узнают удовлетворения, которое может нам дать задействованность наших внешних чувств. И как внутреннюю драму, мы долж­ны рассматривать следующий момент: до тех пор, пока душа чувствующая в нас спит и грезит днем, она не может прини­мать участия в том, что может пережить, как радость и на­сыщение, душа волящая.

«На другой день и говорит мать Трехглазке:

— На этот раз надо будет пойти тебе да повнимательней
проследить, что ест на поле Двуглазка, не приносит ли ей кто еду и питье, — должно быть, она ест и пьет тайком.

Подошла Трехглазка к Двуглазке и говорит:

— Я пойду с тобой вместе, посмотреть, хорошо ли ты
пасешь козу и ест ли она там как следует.

Но Двуглазка поняла, что задумала Трехглазка, и загна­ла козу в высокую траву и говорит:

— Пойдем, Трехглазка, да сядем, я тебе что-нибудь спою. Села Трехглазка, устала она идти по солнцепеку, а Двуг­лазка и затянула свою прежнюю песенку и начала петь:

— Ты не спишь все, Трехглазка? И вместо того чтобы спеть дальше:

— Ты уснула, Трехглазка? — спела она по забывчивости:

— Ты уснула, Двуглазка?

И все пела она:

— Ты не спишь все, Трехглазка ?

Ты уснула, Двуглазка? И закрылись у Трехглазки два глаза и уснули, но третий глаз не был песенкой той заговорен, и не уснул он. Хотя из хитрости Трехглазка его и закрыла, будто он спит, но он моргал и мог все хорошо видеть. Подумала Двуглазка, что Трехглазка уже крепко спит, и сказала она тогда свой заго­вор:

- Козочка, ме-е,

Столик, ко мне! —

И напилась она и наелась досыта, а затем велела столику уйти:

- Козочка, ме-е,

Столик, на место!

А Трехглазка все это видела. Тогда Двуглазка подошла к ней, разбудила ее и говорит:

- Э, да ты, кажется, спала, Трехглазка? Хорошо ты, однако, пасешь козу! Давай-ка пойдем домой! Пришли они домой, а Двуглазка опять ничего не стала есть, вот Трехглазка и говорит матери: - Ну, теперь я знаю, почему эта гордая девчонка ничего не ест - стоит ей только сказать:

- Козочка, ме-е,

Столик, ко мне!

— и тотчас является перед нею столик, уставленный самыми прекрасными кушаньями, - куда лучше, чем то, что едим мы здесь; а как наестся она досыта, то стоит ей ска­зать:

— Козочка, ме-е,

Столик, на место!

— и все снова исчезает. Я все в точности сама это видела. Два глаза она мне усыпила своим заговором, но тот, что у меня на лбу, к счастью, не спал.

Стала тогда завистливая мать кричать на Двуглазку: — Ты что же это, хочешь есть лучше, чем мы? Я тебя от этого отучу! — Принесла она большой нож и ударила им козу прямо в сердце, и упала коза замертво наземь».

По-иному, чем с Одноглазкой, обстоит дело с душой-Трехглазкой; она уже сформировала предметное сознание и жи­вет, мысля, в чувственном мире, но кроме этого она еще и ясновидящая. Будучи видящей на обеих уровнях, она мо­жет понять, чем питается Двуглазка и постичь процесс «Сто­лик, накройся (ко мне)». Но будучи направленной преиму­щественно в прошлое, она отвергает науку будущего и ста­новится высокомерной и ведет себя предательски. Вследст­вие этого древнее в человеке призывается к сопротивлению, и в своей ненависти оно убивает то невинное влечение естес­твенной любознательности (козу), которое так много значи­ло для души волящей. Острая, как нож, критика, режущая острота суждения, уничижительная ирония — все это уп­лотняется и превращается в большой нож, убивающий козу. «Увидела это Двуглазка, и ушла она с горя из дому, села в поле на меже и залилась горькими слезами. Вдруг смот­рит она — стоит перед ней снова ведунья и говорит ей:

— Двуглазка, чего ты плачешь?

— Да как же мне не плакать! — отвечала она. — Заколо­ла мать мою козочку, что, бывало, как скажу я ей ваш заго­вор, накрывала мне так чудесно каждый день столик; а те­перь придется мне снова голодать да горе терпеть.

Говорит ей ведунья:

— Двуглазка, я дам тебе добрый совет: попроси своих сестер, чтобы отдали они тебе внутренности убитой козы, и закопай их у порога в землю, и будет тебе от того счастье.

Ведунья исчезла, а Двуглазка вернулась домой и говорит сестрам:

— Милые сестры, дайте мне что-нибудь от моей козы, хорошего куска я у вас не прошу, дайте мне только внутренности.

Засмеялись они и говорят:

— Это ты можешь, пожалуй, получить, если другого не просишь.

Взяла Двуглазка внутренности козы и закопала их вече­ром тайно, по совету ведуньи, возле порога».

Двуглазка вступила в тяжелый кризис. Наивное, довер­чивое влечение умерло, и душе снова угрожает голод. Но из боли рождается полное предчувствия знание. Ведунья дает совет закопать внутренности козы у порога.

Вместо «похоронить» и «захоронить» говорят также «опус­тить в землю». Мертвое опускается в землю. Мы же гово­рим о том, что мы опускаемся, погружаемся в себя, когда мы упражняем способность рассматривать что-либо. Чело­век хоронит и углубляет свои мысли для того, чтобы заново воскресить их, чтобы они дали плоды. «Опустить внутрен­ности козы в землю» означает: углубить внутреннее содер­жание этого влечения, целиком опустить его в земное. Тог­да, как направленность чувств и мыслей другой части (ма­тери и сестер) была чужда земному, содержание желания, охватывающего чувственный мир, должно быть «углубле­но» и обращено к познанию земного. В материалистическом смысле «убить» означает «закончить». В духовном смысле смерть означает превращение, изменение. Наивное желание было убито, а теперь должно перетерпеть изменение.

«На другое утро, когда все проснулись и вышли на по­рог, видят — стоит перед ними дивное дерево, листья у него все серебряные, висят между ними золотые плоды, — и та­кого прекрасного и драгоценного дерева не было еще во всем свете. Но они не могли понять, откуда могло ночью вырасти тут дерево. Только одна Двуглазка знала, что вы­росло оно из внутренностей козы, потому что стояло оно как раз на том самом месте, где закопала она их в землю».

Серебряное дерево с золотыми плодами произрастает из этого превращения. Наша нервная система растет и развет­вляется подобно дереву. Достигшая законченности душа до этого момента с величайшим интересом отдавалась впечат­лениям чувственного мира и таким образом вбирала их, что могла насыщаться и питаться ими. Это наивное отношение было разрушено чинящими препятствия, направленными в прошлое силами. Она постигает, что должна все углублять. Это же означает: проникать во все, мысля и постигая. Рас­судочное мышление может теперь возникнуть в образе се­ребра, которое может быть таким прекрасным и блестящим, но это еще не собственно мудрость, а лишь ее отблеск и отсвет. Подобно тому, как серебряный месяц отражает Со­лнце, так и рассудочное мышление отражает истинную муд­рость. В своей холодности это мышление родственно Луне, в то время как мудрость тепла и родственна Солнцу. Когда живущая в чувственном мире Двуглазка пришла от воспри­ятий и представлений к понятиям и, мысля, постигает мир, ее «нервное дерево» похоже на серебряное дерево, и это дерево дает великолепный плод — золотое яблоко.

Человек потерял рай, вкусив яблока от древа познания добра и зла. Почему яблоко стало символом грехопадения? Яблоко, здесь прототип сочных плодов, с точки зрения бо­таники является, как и все они, ложным плодом, потому что он растет из завязи не вверх, как «настоящий» плод, а вниз; он есть набухание плодоложа. Человек, благородней­ший плод из Сада Божьего, обособился от «верхнего» ду­ховного мира, где он имел свою прародину, и «пал» своим сознанием в нижний чувственный мир, обособление его ста­ло грехом. К познанию добра присовокупилось познание зла. Это яблоко становится в нашей сказке золотым ябло­ком, потому что оно превратилось в мудрость. Мысля, Двуг­лазка познала материальный чувственный мир, как сотво­ренный духом. Со всем правом сказка может сказать: нет ничего более прекрасного и драгоценного, чем это дерево. «Вот мать и говорит Одноглазке:

— Дитя мое, полезай на дерево да нарви нам с него пло­дов.

Взобралась на дерево Одноглазка, но только хотела она сорвать одно из золотых яблок, а ветка и выскользнула у нее из рук, — и не пришлось ей сорвать ни одного яблока, как она ни старалась. Тогда мать и говорит:

— Трехглазка, ну, полезай ты, ведь тебе-то лучше видать твоими тремя глазами, чем Одноглазке.

Спустилась Одноглазка с дерева, а Трехглазка на него взобралась. Но и Трехглазка оказалась не более ловкой, чем ее сестра; и как уж она ни старалась, а все же золотые яблоки никак не давались ей в руки. Наконец, у матери не хватило терпения, и она сама полезла на дерево, но и ей, как и Одноглазке и Трехглазке, не удалось схватить ни од­ного яблока. Тогда говорит Двуглазка:

— Дозвольте мне полезть на дерево, может, у меня луч­ше получится.

Хотя сестры и посмеялись: "Где уж тебе с твоими двумя глазами достать-то!", но Двуглазка влезла па дерево, и вот золотые яблоки от нее не уходили, а падали сами к ней в руки, и нарвала она их полный передник. Взяла мать у нее яблоки; и вот надо бы теперь Одноглазке и Трехглазке об­ращаться с бедной Двуглазкой лучше, чем прежде, но они стали ей завидовать, что только ей одной и удалось достать золотые яблоки, и стали они с ней обращаться еще хуже.

Стояли от раз все вместе у дерева, а в ту пору проезжал мимо молодой рыцарь.

— Скорей, Двуглазка, — крикнули ей сестры, — поле­зай под дерево, чтобы нам не пришлось за тебя стыдиться!

Они поспешили накрыть Двуглазку пустой бочкой, сто­явшей около дерева, и попрятали туда же и золотые ябло­ки, которые она сорвала.

Вот подъехал рыцарь ближе, и оказался он красивым юношей. Он остановил коня, изумился, глядя на чудесное дерево, что было все из золота да серебра, и говорит сест­рам:

— Чье это прекрасное дерево? Кто даст мне ветку с него, тот может потребовать от меня чего захочет.

И ответили Одноглазка и Трехглазка, что дерево это при­надлежит им и что они охотно сломают ему ветку с него. Но как они ни старались, а сделать этого не смогли, — ветки и плоды всякий раз от них ускользали. Тогда рыцарь и гово­рит:

— Странно, дерево ваше, а вы не можете и ветки с него
сломать.

Но они стояли на том, что дерево все же принадлежит им. В то время как они разговаривали, выкатила Двуглазка из-под бочки два золотых яблока, и покатились они прямо к ногам рыцаря. Двуглазка рассердилась, что Одноглазка и Трехглазка говорят неправду. Как увидел рыцарь яблоки, удивился и спросил, откуда они взялись. Одноглазка и Трех­глазка ответили, что у них есть сестра, но она не смеет лю­дям на глаза показаться, оттого что у нее только два глаза, как у всех простых людей. Но рыцарь потребовал, чтобы ее показали, и крикнул:

— Двуглазка, выходи!

И вот вылезла Двуглазка спокойно из-под бочки, и ры­царь был поражен ее дивной красотой и сказал:

— Ты, Двуглазка, наверное, можешь сорвать мне ветку с этого дерева?

— Да, — ответила Двуглазка, — это, конечно, сделать я могу, ведь дерево-то мое.

Взобралась она на дерево и легко сорвала ветку с краси­выми серебряными листьями и золотыми плодами и подала ее рыцарю.

Тогда рыцарь и говорит:

— Двуглазка, что мне дать тебе за это?

— Ах, — ответила Двуглазка, - я терплю голод и жажду, нужду и горе с раннего утра и до позднего вечера; я была бы счастлива, если бы вы взяли меня с собой и выру­чили бы меня из беды.

Тогда посадил рыцарь Двуглазку на своего коня и повез ее домой в свой отчий замок. Там одел он ее в прекрасные платья, накормил ее досыта. И полюбил он ее, и обвенчался с нею, и отпраздновали они свадьбу в великой радости.

Как увез прекрасный рыцарь Двуглазку, стали завидо­вать сестры ее счастью. "А волшебное-то дерево останется у нас, — думали они, — хоть и нельзя сорвать с него плодов, а все же всякий будет останавливаться у нашего дома и к нам приходить да его расхваливать, и кто знает, где най­дешь свое счастье!"

Но на другое утро дерево исчезло, а с ним и их надежды. Глянула Двуглазка из своей светелки в окошко, видит — стоит перед нею, к ее великой радости, дерево — оно пере­шло следом за нею.

Долго жила Двуглазка в счастье и в довольстве. Но при­шли раз к ней в замок две нищенки и попросили у нее ми­лостыни. Глянула им в лицо Двуглазка и узнала в них сво­их сестер Одноглазку и Трехглазку — они так обеднели, что пришлось им теперь ходить по дворам да выпрашивать кусок хлеба. Двуглазка позвала их к себе, приняла их лас­ково и о них позаботилась; и они от всего сердца раская­лись в том, что причинили своей сестре так много зла в молодости».

Атавистические силы любят обладать богатством, плод же этого дерева они никогда не смогут сорвать. Душа-Двуглаз­ка, женственное в человеке в его прогрессивном аспекте, сорвала этот плод. Он должен быть передан мужественной части Я, когда должен реализоваться гармоничный человек. Я является в образе рыцаря. Сестры с досады хотели бы помешать тому, чтобы развивающаяся вперед душа была узнана в ее истинном измерении (они накрывают Двуглазку бочкой). Они хотели бы заполучить рыцаря себе. Но Я, закованное в железную силу воли, не дает себя обмануть. В тот момент, когда Двуглазка дает ему золотое яблоко, миф о рае звучит высочайшей октавой.