Глава 4. Наследники маршала Тухачевского 75 страница

 

Понятно, что адмиралы «стояли плечом к плечу на капитанском мостике», да, еще, и под «бомбами»…

 

Кстати, а с чего бы это адмирал Кузнецов так озаботился мелкими подробностями, связанными с открытием огня по самолетам в далеком от него Севастополе?

 

Во-первых, надо было нивелировать воспоминания участников тех лет, таких как, например, офицер-подводник Иоселиани: что всё было не так. Сколько раз была переиздана книга Иоселиани и сколько Кузнецова? Во-вторых, повторюсь, выгораживая Октябрьского, Кузнецов и себя, рисовал в роли спасителя Отечества, накапливая, своего рода, дивиденды на будущее. Книги адмирала и по сей день красуются на полках магазинов. Официозу адмирал Кузнецов нужен, как некий противовес одиозному Жукову. Все же Георгий Константинович, выглядит несколько «дубоватым», в отличие, от «интеллигентного» флотоводца Кузнецова.

 

Последние штрихи по событиям в Севастопольском штабе. Как предположил, так, видимо, и получилось с Октябрьским. Он переложил ответственность за открытие зенитного огня на Елисеева, как ответственного по базе, на тот момент. А Кузнецов, как всегда поясняет:

 

«Естественно, такой ответ не мог удовлетворить дежурного Н.Т.Рыбалко, и он обратился к стоявшему рядом с ним начальнику штаба флота И.Д.Елисееву:

 

— Что ответить полковнику Жилину?

 

— Передайте приказание открыть огонь, — решительно сказал И.Д.Елисеев.

 

— Открыть огонь! — скомандовал Н.Т.Рыбалко начальнику ПВО».

 

Теперь уже не спросишь адмирала Кузнецова: «Читал ли он сам лично «свои» мемуары?». Понимал ли, суть, им написанного? Якобы, начальник штаба флота, наделенными высшими полномочиями на тот момент, стоит рядом с дежурным офицером и слушает телефонную перепалку с командующим? Даже не может решиться отдать команду на открытие огня. Можно ли в это поверить?

 

Так, вроде, он же отдал команду на открытие огня? Это Кузнецов лепит из него нового «защитника» Родины. Сам командующий Октябрьский не отдал приказ — укрылся за инструкцией, а Елисеев будет напрягаться? То, что здесь написано, неправда. Елисеев, наделенный всеми правами старшего по базе, должен был сам взять телефонную трубку и приказать Жилину открыть огонь по вражеским самолетам. Если приказ отдал дежурный Рыбалко, значит, Елисеев здесь и близко не стоял.

 

Вся ответственность открытия огня по немецким самолетам легла на дежурного Рыбалко и начальника ПВО базы Жилина.

 

«Но и полковник Жилин хорошо понимал весь риск, связанный с этим.

 

— Имейте в виду, вы несете полную ответственность за это приказание. Я записываю его в журнал боевых действий, — ответил он, вместо того чтобы произнести короткое флотское «Есть!».

 

— Записывайте куда хотите, но открывайте огонь по самолетам! — уже почти кричит, начиная нервничать, Рыбалко».

 

Полковник Жилин не получил приказ ни от одного из командиров высшего командования базы: ни от командующего Октябрьского, ни от начальника штаба Елисеева, ни от члена Военного Совета Кулакова. Приказ ему передал дежурный офицер штаба капитан 2-го ранга Рыбалко, по армейским меркам, подполковник. Поэтому начальник службы ПВО базы и был вынужден записать в Журнал боевых действий, что приказ получен от дежурного офицера, а не от командования. Служебное расследование штука серьезная, может и до цугундера довести. Судя по тому, что творилось в штабе флота, где не было ни одного представителя руководства флота, представляется маловероятным, что был открыт зенитный огонь по самолетам.

 

Вот если бы, кто-нибудь из большой тройки приказал бы начальнику ПВО базы: «Открыть огонь по воздушным нарушителям государственной границы Советского Союза!», тогда бы полковник Жилин и ответил бы в ответ на приказ — «Есть!». Почему же, адмирал Кузнецов не понимает разницы в происходящем? Командующий флотом Октябрьский, как помните, даже грозился Жилину расстрелом, за защиту Отечества. Кузнецов, тоже, не выразил никакой благодарности Рыбалко, он только оправдал действия командующего. Вот и снова пишет, что услышал по телефону взволнованный голос Октябрьского. Тот, как всегда, говорит невпопад.

 

«— На Севастополь совершен воздушный налет. Зенитная артиллерия отражает нападение самолетов. Несколько бомб упало на город…»

 

Так кратко доложил, словно телеграмму отправил. Из написанного следует, что командующий, будто бы находится в гуще событий: «зенитная артиллерия отражает нападение самолетов». О сбитых самолетах, вообще, молчок. Кроме того, весьма расплывчато, о том, какая именно зенитная артиллерия вела огонь: ПВО базы или корабельная? А может, ни та, ни другая? Вполне возможно, что просто был заградительный огонь. Ни дай бог, собьешь самолет, в трибунал загремишь. Что нам Иоселиани написал? Пока приготовились стрелять, а самолеты уже улетели. Поэтому командующий Октябрьский и был не многословен в телефонном разговоре с Москвой. Или Кузнецов постеснялся весь рассказ привести?

 

«Смотрю на часы. 3 часа 15 минут. Вот когда началось… У меня уже нет сомнений — война!».

 

Наверное, засветился от счастья, что угадал с войной? Надо поделиться этой новостью с другими. Хочу напомнить, что для Кузнецова, его непосредственным начальником являлся Тимошенко, как нарком обороны. Но он нарушает субординацию и хочет доложить своему прямому начальнику, председателю СНК товарищу Сталину. В то время, когда писались эти мемуары, Хрущева уже сняли со всех постов и отправили на пенсию. Таким образом, главного хулителя Сталина, вроде, не стало. Теперь, однако, появился вопрос? Как отображать Сталина в мемуарной литературе? Хрущев же заявил, в свойственной ему манере полуправды, что Сталина не было в Кремле впервые дни войны. Причину отсутствия Сталина в Кремле, он, как помните, назвал смехотворную. Кузнецов же, твердо зная, что Сталина не было в Кремле, и написал, то, что было на самом деле. Сталина в Кремле нет. Не вдаваясь, правда, в причины отсутствия. Как всегда, превозносит себя, любимого. Ранее, мы уже говорили об этом. Дескать, я первый, хотел, сообщил Сталину о начале войны, да не получилось. После звонка Октябрьского из Севастополя Кузнецов сразу берет быка за рога.

 

«Снимаю трубку, набираю номер кабинета И.В.Сталина. Отвечает дежурный:

 

— Товарища Сталина нет, и где он, мне неизвестно.

 

— У меня сообщение исключительной важности, которое я обязан немедленно передать лично товарищу Сталину, — пытаюсь убедить дежурного.

 

— Не могу ничем помочь, — спокойно отвечает он и вешает трубку».

 

А по Журналу посещений Кремлевского кабинета Сталина товарищ Кузнецов толкался там целый день. Как же быть?

 

Как гласит народная мудрость: «Единожды солгав, кто тебе поверит? Так и с адмиралом Кузнецовым. Может, он и сказал-то, первый раз в жизни правду, о Сталине, а товарищи читатели сомневаются. Можно ли верить ему после всего того, что в его мемуарах написано?

 

Теперь Кузнецов докладывает, как и положено по субординации, наркому обороны и Председателю Ставки, по совместительству.

 

«Звоню маршалу С.К.Тимошенко. Повторяю слово в слово то, что доложил вице-адмирал Октябрьский.

 

— Вы меня слышите?

 

— Да, слышу.

 

В голосе Семена Константиновича не звучит и тени сомнения, он не переспрашивает.

 

— Прошу передать товарищу Сталину, что немецкие самолеты бомбят Севастополь. Это же война!

 

Возможно, не я первый сообщил ему эту новость. Он мог получить подобные сведения и от командования округов. Говорить Наркому обороны о положении на флотах, об их готовности сейчас не время. У него хватает своих дел».

 

Диалоги изумительны по своему «содержанию»: «Вы меня слышите?» — «Да, слышу». А кому же докладывал о положении в Севастополе? Вот такое «гениальное» руководство. Одному, больше сказать нечего, другому — ответить. Складывается такое ощущение, что отсюда «выросли ноги» мемуаров Жукова. Уж больно сильно домогались оба, товарища Сталина, как видите, что тот, что этот. Так и прыгали через голову начальства, чтобы по телефону Иосифу Виссарионовичу новость о войне сообщить. У Жукова, помните, утренний звонок Сталину о начале войны: «Вы меня поняли?». А Сталин молчит. Ведь, не скажешь же, в ответ, как Тимошенко: «Да, слышу». Сталин подумал, подумал и решил: «Наверное, без Семена Константиновича, не обойтись?» и спросил в ответ у Жукова: «Где нарком?». Тут колесо истории и завертелось…

 

Но Кузнецов, в то, время, «не знал», что Сталин на даче, поэтому продолжал названивать в Кремль.

 

«Еще несколько минут не отхожу от телефона, снова по разным номерам звоню И.В.Сталину, пытаюсь добиться личного разговора с ним. Ничего не выходит. Опять звоню дежурному:

 

— Прошу передать товарищу Сталину, что немецкие самолеты бомбят Севастополь. Это же война!»

 

Приведенные телефонные звонки похожи на заезженную пластинку на проигрывателе. Ну, нет товарища Сталина в Кремле, и не будет. А Кузнецов все не унимается, хочет показать, как заботится о защите Родины, так и хочет позвонить, именно, Сталину. Да, вот незадача. Товарищ Сталин не хочет телефонную трубку брать. Кузнецов звонил в те места, где по его рассуждениям, мог быть вождь. Но, как видите, не удачно.

 

Обычно, по традициям русских народных сказок добрый молодец, если чего решил добиться, должен был не менее трех раз попытать свое счастье. Иначе, не получится. Два раза поговорить со Сталиным не удалось, но традицию уважать надо.

 

«Около 10 часов утра 22 июня я поехал в Кремль. Решил лично доложить обстановку. Москва безмятежно отдыхала…(Не долго осталось. — В.М.)

 

В Кремле все выглядело как в обычный выходной день. Часовой у Боровицких ворот, подтянутый и щеголеватый, взял под козырек и, как всегда, заглянул в машину. Немного сбавив скорость, мы въехали в Кремль. Я внимательно смотрел по сторонам — ничто не говорило о тревоге. Встречная машина, поравнявшись с нашей, как было принято, остановилась, уступая дорогу. Кругом было тихо и пустынно.

 

«Наверное, руководство собралось где-то в другом месте, — решил я. — Но почему до сих пор официально не объявлено о войне?"

 

Не застав никого в Кремле, вернулся в наркомат».

 

Так и видится жуткая картина. Обезлюженный Кремль, с забитыми крест-накрест досками — окнами и дверьми. На одной из дверей приколот большой лист бумаги с надписью от руки: «Кремль пуст. Все ушли на фронт».

 

Вот так и писали мемуары, не ведая, что где-то храниться Журнал посещений Кремлевского кабинета вождя. А там, вся, что ни наесть, подноготная о многих, в том числе и о Кузнецове. А может это был не он? Ведь, недаром же инициалы убирали. Как, помните, редактор издания Журнала, писал в сносках: «Видимо, нарком ВМФ СССР Н.Г.Кузнецов?». Докажи, что был адмирал? Ведь, Кузнецов, сам же, пишет: «Не застав никого в Кремле, вернулся в наркомат». Тут, не до Сталина. Хоть, кого бы увидеть из начальства. Такие вот творились дела в Москве.

 

Несколько слов о редакторских ремарках. Это о наркоме Кузнецове, упомянул: видимо. Кузнецов написал же в мемуарах, что приезжал в Кремль, да никого не застал. О других посетителях Кремля редактор был более конкретен. Откуда известно? Неужели, в те годы, где-нибудь в кабинете на стульчике в углу пристроился, и отмечал в блокнотике?

 

Кроме того, разумеется, я пошутил, насчет заколоченного Кремля. Но, если, серьезно, то вспомни, читатель? Вознесенский, где собирал наркомов? У себя в Госплане. А Бережков, что нам говорил о Хрущеве, который переселил семьи членов верхушки партии из Кремля, после 1953 года? А Молотов, что сказал Стаднюку, о Берии и готовящемся военном перевороте? Кремль был закрыт. Всюду были верные Берии люди из НКВД. Поэтому Кузнецов и не попал туда, куда хотел. Написал, для отвода глаз, что поездил на машине, по Кремлевской брусчатке, и вернулся к себе.

 

Но адмирал Кузнецов, все же, нарушил традицию предков, хоть и в сказочной форме, но нарушил. В четвертый раз, однако, захотел поговорить со Сталиным. Посмотрим, что из этого вышло. Николай Герасимович ранее, уже упоминал, что 24 июня был у Сталина. Захотелось побывать еще разок, чуть пораньше. Кто может запретить такое желание? Кузнецов пишет:

 

«Поздно вечером 23 июня я был приглашен к Сталину. Это был первый вызов с начала войны.Машина подошла к подъезду в тупике, где всегда было тихо и безлюдно. Только узкому кругу лиц было известно, как подняться на второй этаж и по ковровой дорожке пройти в приемную Сталина. Оставив фуражку в гардеробе первого этажа, я вошел в лифт и поднялся наверх. В приемной никого не было. Значит, все уже в кабинете, решил я, и поспешил справиться у А.Н.Поскребышева, можно ли пройти. Как всегда, над его столом висела фотография Сталина в буденновском шлеме времен обороны Царицына. Внешне все оставалось по-старому. Я мысленно готовился доложить о нормальном развертывании флотов, наступлении немцев на Либаву и подготовке Черноморского флота к операции по обстрелу Констанцы».

 

Вот дела! Создали флот, а он никому не нужен?! То наркому Тимошенко своих дел хватает, то Сталин два дня слушать отчет Кузнецова не желает.

 

Наконец-то, правительство «зачесалось». Вызвали на ковер для слушаний. Великолепная память на окружающую обстановку в Кремле. Видимо вел дневниковые записи, которые «прятал под подушку». Но, что удивительно? Адмирал хорошо помнит, что было двадцать лет спустя, но абсолютно не помнит, что написал в своих воспоминаниях, в более ранней главе. Придется напомнить.

 

«В первой декаде июля меня вызвали в кабинет С.К.Тимошенко, и там я после значительного перерыва в первые дни войны встретился со Сталиным. Он стоял за длинным столом, на котором лежали карты — только сухопутные, как я успел заметить.

 

— Как дела на Балтике? — спросил Сталин. Я хотел развернуть карту Балтийского моря и доложить обстановку, но оказалось, что в данный момент его интересовала лишь оборона Таллина и островов Эзель и Даго».

 

Трудно понять товарища Кузнецова? Так, когда же он первый раз по началу войны увидел Сталина? В июне или июле?

 

Но продолжим рассмотрение его воспоминаний. Критики скажут, что Кузнецов ошибся. Именно, данная встреча — 23-го июня, была, по настоящему — первой, а насчет обороны Таллина и островов, Сталин его спрашивал в последующие визиты. Пусть будет так.

 

Значит, договорились с критиками, что 23-е июня — якобы, первая встреча Кузнецова со Сталиным. А почему же, все-таки, фигурирует в мемуарах дата — 23-е июня? Да потому что, надо было «привязать» Сталина по событиям в Румынии. Помните, ранее, я высказал сомнение в том, что Сталин вряд ли, находясь в составе Ставки, мог санкционировать нападение на Констанцу. Это было дело рук исключительно «самих товарищей из Ставки». Кроме того, о 22 июня и Сталине, речь вел Жуков, в своих мемуарах, а здесь, вроде бы Кузнецов подхватывает эстафету, со своим 23-м июня. Вот и получается, что Сталин «все время» на своем боевом посту в Кремле!

 

Но вернемся к этой, якобы, встрече нашего героя со Сталиным.

 

«В кабинете Сталина кроме членов Политбюро находился Нарком обороны. На столе развернуты карты. Как я понял, речь шла о строительстве оборонительных рубежей в районе Вязьмы. Завидев меня, Сталин попросил доложить о положении на флотах. Выслушав, удовлетворенно кивнул: хорошо».

 

Помните, как Никита Сергеевич Хрущев с трибуны съезда язвительно укорял Сталина за любовь к глобусу? Обратите, внимание, что в двух встречах Кузнецов ведет речь о картах. Значит, Сталин, все же, разбирался в топографии. Иначе бы, зачем, наркому таскать с собой карту? Но, а по поводу Вязьмы, это Николай Герасимович сильно загнул. Чтобы 23-го июня, рассуждать о Вязьме, где события развернутся в середине осени? Я, конечно, уважаю, товарища Сталина за ум. Но, чтобы до такой степени быть прозорливым, чтобы на второй день войны, знать, что будет через три месяца? Ни за что не поверю! Да и Либава еще держалась, а Сталин уже думает, как Таллин удержать? К тому же, 23-го июня, вроде бы, образована Ставка Главного командования, с Председателем Тимошенко, а он, упомянут, как нарком обороны. Так какого же, спрашивается, Сталин, как рядовой, права качает за старшего, да еще и требует отчета? А если бы он был Главным в Ставке? Страшно, даже, подумать что было бы? Читаем дальше.

 

«В это время донесли о приближении вражеских самолетов. Все встали и вопросительно посмотрели на Сталина.

 

— Что ж, придется прервать работу, — сказал он. Все уселись в машины и направились в еще не совсем готовое помещение на станции метро «Кировская». При мне Сталину передавались донесения с командного пункта ПВО. Командующий противовоздушной обороной Москвы генерал-майор М.С.Громадин пережил тяжелые минуты. Он докладывал о всех принятых с его стороны мерах, а самолеты приближались…

 

Вскоре оказалось, что самолеты — наши. Тревога была ложной. В газетах на следующий день об этой тревоге писалось как об учебной. Работники ПВО Москвы, как мне известно, тяжело переживали ошибку, но по указанию Сталина никто не был привлечен к серьезной ответственности. Ложная тревога принесла свою пользу. Была усилена противовоздушная оборона столицы. 9 июляГосударственный Комитет Обороны принял специальное постановление по этому вопросу, на основе которого Ставка более чем втрое увеличила число истребительных авиаполков в 6-м авиакорпусе, прикрывавшем Москву. Значительно был пополнен 1-й корпус ПВО. Почти в три раза увеличилось количество аэростатов заграждения. Поэтому когда немцы 22 июля предприняли массированный (свыше 250 самолетов) налет на советскую столицу, то получили организованный отпор.

 

К нашему счастью, данный случай, действительно, имел место при обороне Москвы. Только, вот что смущает. Уж, очень «оперативно» отреагировало руководство ГКО на события произошедшие, как уверяет своего читателя Николай Герасимович, 23-го июня. Прошли, ведь, больше двух недель, когда сподобились выпустить постановление!? Поэтому, видимо, немец и оказался под Москвой при такой нашей нерасторопности.

 

Вдруг, «на помощь» адмиралу Кузнецову приходит человек, тоже, с немалыми звездами на погонах. Генерал-полковник Д.А.Журавлев, в то время, командовал 1-м корпусом противовоздушной обороны Москвы. Он, как сейчас, помнит, что было тогда, в сорок первом. Предоставляем ему слово, хотя он и не догадывается, зачем мы его «вызвали на ковер». Сначала, он уточняет дату:

 

«На исходе вторых суток войны, в 3 часа утра 24 июня, группа наших бомбардировщиков возвращалась с боевого задания на один из подмосковных аэродромов. Они потеряли ориентировку и направились прямо к городу. Наблюдатели многих постов ВНОС в то время еще не имели практики опознания типов самолетов по звуку моторов. Не удивительно, что с постов стали поступать противоречивые данные. Короче говоря, ситуация создалась сложная. Однако, коль скоро самолеты летели к Москве, было решено открыть по ним огонь…».

 

Так, что Кузнецов, чуть-чуть, не встретился со Сталиным 23-го июня, да Журавлев помешал. Но не беда. Чем, 24-е июня, хуже предыдущего дня? «Подумаешь, — сказал бы Кузнецов (или редактор?) — ошибся. Всего-то, на один день!» Да, но мы не поинтересовались, как насчет памяти у самого Даниила Арсентьевича Журавлева? Всё ли, верно, помнит? А то, ненароком, может и подвести, боевого товарища Николая Герасимовича. Уже один день у него отобрал. Долго ли, до беды?

 

Журавлев, однако, бодро вспоминает.

 

«Вернувшись на командный пункт, я застал там М.С.Громадина. Он рассказал, что недавно докладывал И.В.Сталину о ночном эпизоде. Сталин подробно расспросил обо всем, а потом потребовал разобрать со всеми командирами происшедший инцидент и принять меры. Чтобы подобные случаи больше не повторялись».

 

В деталях, всё, вроде бы, сходится с рассказом Кузнецова. Остался только, как всегда, вопрос со временем. В этом, на удивление, сам генерал-полковник Журавлев, нам и помогает. Он же не знает, что наш читатель «подкован» по части, кто есть кто? Суть дела была такова. Еще до войны наши зенитчики использовали для стрельбы по воздушным целям шрапнель. В ту ночь, когда летели наши самолеты, они тоже вели огонь шрапнельными снарядами. Но вся штука в том, что когда при взрыве убойные элементы разлетаются в воздухе, то стальные стаканы, в которых находилась шрапнель, падают на землю. Жители города Москвы приняли упавшие на землю шрапнельные стаканы за неразорвавшиеся бомбы, и стали сообщать об этом, в разные представительные органы власти.

 

Ну и какая же связь, между этой зенитной стрельбой, адмиралом Кузнецовым и воспоминаниями генерал-полковника Журавлева, спросит въедливый критик? Да самая простая. Даниил Арсентьевич поясняет:

 

«Один такой шрапнельный стакан влетел в кабинет генерала П.А.Артемьева — командующего войсками Московского военного округа. Впоследствии он вручил мне этот «трофей» на память, запретив использовать шрапнель для стрельбы в городе. Этот стакан мне потом отникелировали, и он в течение всей войны стоял с карандашами на моем письменном столе, напоминая о тревожной июньской ночи».

 

Вот так у нас и получается, среди военных высокого уровня. Захочет, кто-либо из них, выручить хорошего человека, из своих, в смысле, немного «вильнуть в сторону», чтоб воспоминание, покрасивши выглядело, а глядишь и сам, попадет в глупую историю. Я же, недаром, обращаюсь к памяти читателя. Думаю, что он прекрасно помнит из главы о Московском военном округе, когда вступил в командование Павел Артемьевич Артемьев. Он же сам, в своих воспоминаниях указал нам, читателям, что вступил в командование округом 28 июня. Следовательно, данные события, были значительно позднее, ранее указанной Журавлевым даты — 24-е июня. Предположительно, это было с 6 по 8 июля. Поэтому, если решаться переиздавать мемуары генерал-полковника Журавлева, необходимо поправить и число, когда летели наши самолеты, и последнюю фразу. Жаль, что «никелированный стакан» подвел память «о тревожной июньской ночи», такого уважаемого человека. Дело-то, было в июле!

 

Так что, со Сталиным в Кремле, да, по первым числам войны — опять прокол. Даже Кузнецов, с Журавлевым, не помогли. Что делать? Сталин не любил лживых людей, поэтому события никак и «не срастаются». Это можно также отнести и к тем советским редакторам, которые умышленно искажали мемуары военных людей, чтобы заполнить нишу в Кремле с отсутствующим Сталиным. Видите, как «стараются», да, правду, трудно загнать в подполье.

 

Тогда, что же получается? Если события, которые описывал Кузнецов ложные, то Сталин никак не мог отдавать приказания о бомбардировке Румынии в июне. Зачем же возвел клевету на своего начальника? И не от того, что мертвого льва можно пнуть безбоязненно. Речь шла не о человеческих достоинствах Сталина. Рассматривался важный исторический момент в военной истории Великой Отечественной войны. А Кузнецов, в своих мемуарах солгал читателю. С какой целью? Разумеется, сокрытие истины. А что, могут быть иные причины для лжи?

 

Завершаем Кремлевскую тему и возвращаемся вместе с Кузнецовым к нему в наркомат. Конечно, описывать все безобразия по флотам — чернил не хватит, но хотелось бы уделить внимание, вот какому вопросу: «Зачем Кузнецов звонил по телефону командованию флотов?» Как мы уже поняли, никакого отношения телефонный звонок наркома к приведению боевой готовности флотов не имел. Так зачем же он звонил? Выше, уже указывал, что Кузнецов был, конечно же, обеспокоен, что с флотами творят беспредельщики из новоявленной Ставки. Хотел, видимо, как-то помочь морякам. Но есть и другая сторона дела.

 

Рискну предположить, что он звонил, с целью предупредить флотское начальство и своих людей их наркомата, находившихся в служебных командировках, чтобы те побереглись, хотя бы, в личном плане, так как, ожидается вражеский налет на базы флотов. Не могу решать в отношении Северного флота, где строптивый Головко, вряд ли мог внушать симпатию Кузнецову, а вот в отношении Черноморского командования, картина представляется совершенно правдоподобной. Читатель уже обратил внимание, что Кузнецов не разговаривал по телефону с командующим Октябрьским и, даже, не потребовал его присутствия в штабе. Согласитесь, что здесь явное несоответствие служебных полномочий. Ожидается же нападение фашистской Германии на нашу страну. Сам же Кузнецов, говорит об этом. И вдруг, командующий Черноморским флотом исчезает, кстати, вместе с членом Военного Совета флота и начальником Главморштаба. А его непосредственный начальник нарком Кузнецов, делает вид, что этого, просто, не замечает. Более того, при исследовании мемуаров адмирала Кузнецова мы видели, как он выгораживал местное флотское руководство при его, явном, увиливании от ответственности, находя им оправдательные мотивы.

 

Когда у Кузнецова произошел этот разговор с командующим Черноморским флотом? Сейчас разберемся. Эскадра вернулась с учений на базу в Севастополь к вечеру 21 июня. С эскадрой находился начальник штаба Исаков, как инспекция от наркомата ВМФ. Неужели по прибытии на базу, он не доложил наркому Кузнецову о возвращении эскадры и о том, как прошли учения? Разумеется, доложил. Что ему мог сказать Кузнецов? Соскучился, мол, Иван Степанович, родной, по тебе. Садись на поезд и спокойно приезжай к нам, в Москву. Ведь, знал же, что немцы ноту вручили. Почему не вызвал Исакова в Москву? Потому что, видимо, не он организовывал учения, не ему и приказывать.

 

Теперь нам известно, что у Черноморского флота появилось новое начальство в лице главкома Георгия Жукова. Оно и решало, что делать морякам. А Кузнецов мог, только, позаботиться по-отечески, да, подсказать советом. Не более того. Также обстояло дело, как знает читатель, и с Балтийским флотом. То-то Кузнецов не встретил у Тимошенко Кирилла Афанасьевича Мерецкова. Новоявленный Главком Северо-Западного направления, уже ускакал в Ленинград. В дальнейшем столько дел наворочают по военно-морским базам на Балтике, что и по сей день трудно разобраться.

 

Кулаков обмолвился в мемуарах, что на 23 июня (!) было назначено мероприятие по разбору прошедших учений. То есть, Исакова задерживали в Севастополе еще на два дня, так как 22 июня было выходным, а 23 июня, понедельник, рабочим днем. Следовательно, ни в какую Москву Исаков выехать не мог. Он «отдыхал» в Севастополе, дожидаясь предстоящих разборов прошедших учений. Война, следовательно, застала его там. Когда Исаков выехал или вылетел из Севастополя в Москву, неизвестно. Также, можно поставить под сомнение и упоминание Кузнецова о его (Исакове), якобы, возвращение в Москву вечером 22 июня. Кто сейчас проверит?

 

А помните, что в настоящей Директиве было указано, что нападение немцев ожидается 23 июня? Вполне возможно, что Исакова могли и «попросить» задержать в Севастополе, с целью, чтоб не мешал в Москве активным сторонникам из стана Мазеп. Еще неизвестно, как в дальнейшем будут разворачиваться события по началу войны.

 

С Исаковым, ясно, одно. Вместо него телеграммы по флотам рассылал Алафузов. Содержание, как знает читатель, «извини, меня». Кузнецов, однако, текст телеграммы, в своих мемуарах не приводит. Всеми делами, дескать, ведал Алафузов, с него и спрос. К тому же, Исаков был еще жив, когда Кузнецовым писались мемуары, поэтому сильно искажать события не представлялось возможным. Николай Герасимович решил, просто, не упоминать своего начштаба.

 

Кузнецов, вероятно, мог по-дружески, предупредить Ивана Степановича по телефону, чтобы тот поберегся, так как, мол, ожидается нападение немцев. Исаков, видимо, не стал гнуть из себя высокое начальство, и предоставил местному руководству базы самому решать свои флотские дела. Вот те и решали.

 

Теперь, по Октябрьскому. У него, кстати, была прекрасная русская фамилия Иванов. Однако, с псевдонимом, видимо, быстрее доберешься до звания адмирала? Как командующий Черноморским флотом адмирал Октябрьский, тоже должен был доложить наркому об окончании флотских учений. Кузнецов и этот разговор не приводит, по аналогии. Видимо, в разговоре с последним, он, тоже, предупредил Октябрьского о нападении немцев. В Москве же, было известно, что именно, произойдет со дня на день? Разговор-то, был в субботу вечером, следовательно, о немецкой ноте-то, уже начальству было известно. Политбюро уже дало указание Тимошенко в пятом часу дня, как об этом намекал Кузнецов. Поэтому и писал Жуков свою трехстраничную «поэму» в округа.

 

Командующий Октябрьский, предупрежденный Кузнецовым об ожидаемом налете вражеской авиации на Севастополь, сразу вспомнил об морских минах, лежащих под открытым небом. При попадании бомбы, маленькая «Хиросима» Севастополю, была бы обеспечена. Поэтому он и назначил ответственным по флоту начальника штаба Елисеева.

 

Кулаков, чьи воспоминания мы, тоже, приводили, был из другого ведомства — Политуправления РККА. Ему, здорово, не прикажешь. Тот, осведомленный о случившемся, тоже не стал искушать судьбу, и не полез в первые ряды защитников Отечества. В своих мемуарах Николай Михайлович так описывал картину произошедшего вечером 21-го июня 1941 года.