Глава 4. Наследники маршала Тухачевского 7 страница

 

«В моем кабинете один за другим раздаются телефонные звонки. За короткое время в четвертый раз вызывает нарком обороны…

 

Захожу к Павлову, передаю содержание моего последнего разговора с наркомом обороны. Сообщаю, что С. К. Тимошенко разрешил мне вылететь в Белосток. Прощаюсь и стремглав бегу к машине».

 

Читателю, это ничего не подсказывает? Павлов захотел «смыться» из штаба, но Тимошенко ему не разрешил. А вот Болдин взял инициативу в свои руки (в его кабинет, почему-то четыре раза звонил нарком обороны Тимошенко) и получил «добро» на убытие. Очень обрадовался, сам же пишет: «…стремглав бегу к машине».

 

Почему Павлов после первого же звонка из Москвы заторопился покинуть штаб округа в Минске и убыть в Белосток? Думается, что он получил сообщение, которое его не обрадовало. По той же, думается, причине, стремился покинуть штаб и Болдин. Не буду долго интриговать читателя, а выскажу свою точку зрения, по поводу неприятного сообщения из Москвы. Мог, например, Павлов, поинтересоваться у наркома обороны о состоянии здоровья первого лица государства? И что Тимошенко ему ответил? По всей видимости, что Сталин, пока жив! Или можно сказать так: на данный момент, остался жив. Представляете, как теперь Павлов должен был отнестись к этому известию? Сразу, небось, мелькнула мысль об аресте: «Сдайте, оружие!» Ведь, всё так и произошло через несколько дней. Обратите, только внимание, кто арестовал Павлова? Не представители контрразведки, а — Мехлис! Человек, которому доверял Сталин.

 

А хитрый Болдин улизнул, и долго «кантовался» по лесам в тылу у немцев и, удивительное дело, вышел к своим лишь тогда, когда маршал Тимошенко стал Главкомом Западного направления. Тот сразу взял его «под свое крыло», назначив тут же своим заместителем. Скептики возразят, что это все чистое совпадение. Не буду спорить, ибо «такие» совпадения на войне, действительно, имели место.

 

А по делу Павлова много чего происходило «интересного». Ниже, приведен один эпизод, в котором казалось обыденные факты, приобретают зловещую окраску.

 

Глава 12. Хрущев проговаривается…

 

У писателя Ф.Чуева в его книге «Так говорил Каганович» есть глава о том, как, якобы, Лазарь Моисеевич Каганович спасал своего брата Михаила от необоснованных наветов, но дело, все же закончилось трагически. Ф.Чуев ведет с Лазарем Моисеевичем диалог:

 

«— Говорят, Орджоникидзе не мог вынести репрессий и застрелился.

 

— Это другой вопрос. У Орджоникидзе брата арестовали. Переживал очень. У меня брат тоже… Обвиняют, что я его не защищал. Вранье! Само по себе обвинение глупое. Представьте себе, что брат был бы врагом. Тогда я бы, конечно, пошел против него! Так что же обвинять, мол, он даже брата не защищал — это по-мещански, это по- обывательски! Брата надо защищать, если ты убежден, что он прав. А я был убежден, что он прав, и я его защищал. Защищал.

 

Очную ставку требовал. Меня изображают, что так преклонялся перед Сталиным, что брата своего предал! Волкогонов пишет, что Сталин сказал: твой брат с правыми связан, а я ответил: пусть судят, как полагается по закону. При чем тут закон? Если правые, при чем тут закон? Другие пишут, и Бажанов тоже, я дал согласие, согласился. А это все вранье.

 

Я пришел в Политбюро, и Сталин мне сказал:

 

— Вот мы получили показания, что ваш брат Михаил состоит в заговоре.

 

Я говорю:

 

— Это ложь. Я знаю своего брата. Это большевик с девятьсот пятого года, рабочий, преданный человек, преданный Центральному Комитету партии. Все это ложь.

 

Сталин говорит:

 

— Как ложь? Я получил показания.

 

— Мало ли показаний бывает? Это ложь. Я прошу очную ставку.

 

Сталин так посмотрел:

 

— Хорошо.

 

И Сталин сказал:

 

— Хорошо. Давайте очную ставку».

 

Из этого диалога прорисовывается следующая картина. Брат Л.М.Кагановича обвиняется во многих прегрешениях, но все они, почему-то, нечетко сформулированы. Сначала Лазарь Моисеевич говорит, что его брата обвиняют, как «врага», надо полагать, как «врага народа». Затем выясняется, что известный враль по истории Волкогонов утверждает, что Михаил Каганович связан с правым уклоном, что приводит в ярость Кагановича младшего. Обратите внимание на фразу: «Если правые, при чем здесь закон?». Для Лазаря Моисеевича правые уклонисты, это внутрипартийные разборки, если, конечно, тут не замешано политическое дело с уголовным «душком». «Бажанов пишет» — не совсем понятно, какого Бажанова имеет в виду Л.Каганович? Если перебежчика Б.Бажанова, секретаря Сталина — это все же конец двадцатых годов. Может речь идет о прежнем начальнике НИИ ВВС, комбриге Н.Н. Бажанове? Он был в ведомстве М. Кагановиче, когда тот был наркомом авиапрома, но он был расстрелян еще в 1938 году. Мутит воду Лазарь Моисеевич. А читатель думает, что дело происходит в годы «чисток»? Как бы ни так!

 

«Меня на очную ставку не вызывали, потому что была война, сорок первый год. Я был занят делом. «Нельзя его нервировать, дергать его сейчас, поэтому вы его не вызывайте», — так Сталин сказал. Меня не вызвали. Брат поторопился, конечно. Ванников, который на него наговаривал, он же потом наркомом был, министром. Его освободили, конечно. Ванников был заместителем моего брата.

 

Когда на Ванникова были показания, Михаил, он горячий был, с пеной у рта его защищал. Этот Ванников у него на даче ночевал, боясь ареста. И брат защитил его. А потом этот же Ванников на него показывал. Тот говорит:

 

— Ты что, с ума сошел?

 

Нет, ты был вместе со мной в одной организации.

 

Что ему скажешь?».

 

Как видите, события, о которых рассказывает Лазарь Моисеевич происходили в начале войны, в 1941 году. Почему-то, не уточнено, когда именно. Придется уточнить за автора и рассказчика. Ванников был арестован в начале июня. По рассказу Л.Кагановича, чтобы «выкрутиться», Ванников облыжно обвиняет старшего Кагановича, Михаила. В чем и зачем? Сейчас поймем из изложенного ниже. Ф.Чуев задает Лазарю Моисеевичу вопрос:

 

«— Но вы не видели Михаила перед тем, как он застрелился?

 

— Нет. Это было в коридоре. Ему сказали: «Ты там подожди, а мы еще раз поговорим с Ванниковым». Берия и Маленков. Ванников тут же сидел. Они говорили: «Мы решили его еще раз допросить, что, он с ума сходит, что ли?»

 

А брата попросили выйти и подождать. Он, видимо, решил, раз его попросили выйти, так ему не верят, и застрелился.

 

— Но его не арестовывали, раз у него был с собой пистолет?

 

— Нет, нет. Он оставался членом ЦК. Было решение Политбюро — снять всякие обвинения с Кагановича Михаила, памятник ему на Новодевичьем поставили и разрешили мне написать — я спрашивал специальное решение Политбюро, — что брат — «член ЦК». Там так и написано: «член ЦК».

 

Значит, сам Лазарь Моисеевич не присутствовал на очной ставке, ввиду занятости? «Я был занят делом»??? Очень подозрительно, ведь сам же требовал, как уверял Ф.Чуева, у самого Сталина предоставить ее? Не менее странным выглядит и Сталин с напускной заботой о товарище из ЦК: «Нельзя его нервировать, дергать его сейчас, поэтому вы его не вызывайте»??? Но ведь, сам же, лично, как утверждает Лазарь Моисеевич, дал согласие на проведение очной ставки между братьями? Но тогда, о какой очной ставке может идти речь, если Михаил не арестован? Что понимают наши герои под словом «очная ставка»? А не кажется ли странной такая фраза, приписываемая Берии и Маленкову в адрес Михаила Кагановича: «… он с ума сходит, что ли?». О чем это? Берия и Маленков, со слов Лазаря Моисеевича, не понимали, почему М.Каганович защищает Ванникова от обвинения, когда есть, на их взгляд обличительные показания? Отсюда и вышеприведенная фраза: «… он с ума сходит, что ли?». Хорошо. Предложили М.Кагановичу выйти в коридор и подождать, а он возьми, да и застрелись. Я уже отмечал, что у советских историков в Кремле, могут происходить самые невероятные вещи. Например, коридор что? место для сведения счетов с жизнью? Ведь, сам Лазарь Каганович в этот острый момент, почему-то отсутствовал? К тому же, что-то кажется сомнительным, что Михаил Моисеевич на очную ставку с Ванниковым пошел, положив в карман пистолет? Или он сбегал куда-то, пока комиссия решала его вопрос, принес пистолет и назло товарищам из ЦК, пустил себе пулю в висок у дверей данного кабинета? А если предположить, что никакого «самоубийства» в коридоре Кремля не было? Все это могло произойти в другом месте и при других обстоятельствах. Кроме того, в своем рассказе Ф.Чуеву Лазарь Моисеевич из членов комиссии, почему-то пропустил А.Микояна? Почему? А ведь из троицы, допрашивающих М.Кагановича, свои воспоминания по этому делу, разумеется, оставил, именно, один Анастас Иванович Микоян, тоже не отличающийся почему-то, многословием по данному делу:

 

«Ванников был арестован еще Ежовым и находился в тюрьме, когда началась война. Ванников и Берия вместе учились в Бакинском техническом училище и были друзьями в юношестве. Я тоже знал Ванникова по Баку. Берия при моей поддержке уговорил Сталина освободить Ванникова из тюрьмы и назначить наркомом боеприпасов. Ванников, очень способный организатор, был когда-то директором тульских заводов вооружения, оттуда был выдвинут в наркомат и теперь вновь возвращен на свое место. Его тогда привели в кабинет Сталина, где все мы находились, прямо из тюремной камеры».

 

Тут Микоян явно перестарался «навести тень на плетень». Николай Иванович Ежов был отстранен со своего поста наркома внутренних дел в конце 1938 года, более двух с половиной лет до произошедших событий. Анастас Иванович явно «заливает» своим читателям, чтобы сошлись концы с концами. Якобы, Ванникова арестовал плохой Ежов, а хороший, в данном случае Берия, его, якобы выпустил, так как они были друзьями в юности. Кроме того, Микоян делает акцент, что Ванников был арестован, задолго до войны. Чтобы по этому делу об аресте, не привлекать Берию, пришлось арест перенести аж, в 1938 год, во времена «железного» наркома (Тут они поют с Л.Кагановичем в унисон, в два голоса). И чтобы, после почти трех лет тюрьмы — прямо в Кремль, в кабинет к Сталину!? Чего не сочинишь, чтобы скрыть факт ареста, тоже, «друга детства». А зачем? К тому же, о М.Кагановиче, проходившем по этому делу, в воспоминаниях не обмолвился ни единым словом. А ведь Михаил Моисеевич, все же была фигура значимая. Надо же было так запамятовать?

 

Кстати, что же инкриминировалось М.Кагановичу, со стороны Б.Ванникова? Об этом, даже страшно произносить: «Участие в заговоре!». Это Вам, не какое-нибудь, халатное отношение к своим должностным обязанностям. Это очень серьезное обвинение, если учесть, что началась война именно с Германией, в чью пользу и был направлен заговор. Почему-то об этом, Лазарь Каганович не стал особо распространяться? Или как всегда, редактора подправили?

 

Между прочим, Лазарь Моисеевич, ранее давал подобное интервью и Г.А.Куманеву. С этим историком, в дальнейшем, у нас еще будут встречи. Рассказ в деталях, примерно, совпадает. Правда, есть отдельные разночтения. Остановимся на них. Помните, что Л.Кагановича не вызвали на очную ставку, так как, якобы Сталин, обеспокоился состоянием тонкой, чувственной души товарища по партии. В данном интервью Куманеву, все выглядит несколько иначе. Снова говорит Л.Каганович:

 

«Через два дня меня вызвали. (Это я Вам рассказываю документально, я пока этого нигде не рассказывал.) Но это факт, так оно было. Маленков, Берия и Микоян вызвали меня. В один кабинет, где они сидели. Я пришел. Они мне говорят: «Мы вызвали сообщить неприятную вещь. Мы вызывали Михаила Моисеевича на очную ставку». Я говорю: «Почему меня не вызвали? Я рассчитывал, что я на ней буду». Они говорят: «Слушай, там такие раскрыты дела, что решили тебя не волновать». Во время той очной ставки был вызван Ванников, который показывал на него. А Ванников был заместителем Михаила в свое время…»

 

Здесь еще нет упоминания о Сталине. Каганович, к тому же утверждает, что интервью по данной теме — первое. Видимо рассказ Ф.Чуеву был позже по времени. Здесь, как видите, ранее заботу о здоровье Л.Кагановича взяли на себя перечисленные выше товарищи. Кроме того, опять непонятна их обеспокоенность реакцией Л.Кагановича на обвинение, предъявленное брату, Михаилу. Ведь Лазарь Моисеевич уже знал, что брату предъявлено, довольно серьезное обвинение, но в те времена, когда давалось интервью Г.Куманеву слово «заговор» произносить, как видите, было запрещено. Он, Лазарь Моисеевич, сразу же после этих предъявленных обвинений брату, к Сталину пошел в расстроенных чувствах. От чего же его тогда оберегать? Кроме того, Г.Куманев уверяет Л.Кагановича, ну и нас, читателей заодно, что видел, в Кремлевском архиве документ, где, якобы, говорилось, что М.Кагановича вызывали на Лубянку и он там застрелился в туалете из пистолета. Однако Лазарь Моисеевич категорично возражает, утверждая, что очная ставка происходила в Совнаркоме, т. е. в Кремле. И еще одна тонкость. В рассказе Ф.Чуеву нет упоминания, что Михаил Каганович застрелился в туалете. Вот как этот эпизод самоубийства М.Кагановича выглядит в первом упоминании, у Г.Куманева.

 

«Ну, при них ничего не могли обсуждать, вывели арестованных, а Михаилу говорят; «Ты иди, пожалуйста, в приемную, посиди, мы тебя вызовем еще раз. А тут мы обсудим».

 

Только начали обсуждать, к ним вбегают из приемной и говорят, что Михаил Каганович застрелился. Он действительно вышел в приемную, одни говорят — в уборную, другие говорят — в коридор. У него при себе был револьвер, и он застрелился. Он человек был горячий, темпераментный. И кроме того, он человек был решительный и решил: в следственную тюрьму не пойду. И лучше умереть, чем идти в следственную тюрьму».

 

По-моему, туман не рассеивается, а становится еще гуще. Согласитесь, что приемная, коридор и уборная, это все же разные места, по определению. Так, где же, по воспоминаниям Лазаря Моисеевича, действительно покончил с собой его брат? Что же не поинтересовался, где же именно тот застрелился? Кроме того, от кого Лазарь узнал, что Михаил решил: «в следственную тюрьму не пойду. И лучше умереть, чем идти в следственную тюрьму». Вероятнее всего, что между братьями был предварительный разговор. Иначе, откуда такие слова, что Михаил «решил»? Видимо, Михаил поделился с братом своими тревогами, по поводу предъявленных обвинений. Они, надо полагать, имели такой компрометирующий характер, что Михаилу трудно было их парировать. Надо учесть, еще одно обстоятельство. Рассказывая Куманеву сцену допроса М.Кагановича, откуда Лазарь Моисеевич узнал, что брат кричал на Ванникова и других: «Сволочи, мерзавцы, вы врете…». Откуда узнал, что было на очной ставке, если, как говорит, не присутствовал на ней? Вряд ли Маленков, Берия или Микоян стали бы пересказывать Л.Кагановичу бранные слова его брата в адрес обвиняемых. Скорее это был пересказ самого Михаила Кагановича своему брату Лазарю после первого допроса обвиняемых, на котором он был, после чего младший Каганович и пошел, якобы, к Сталину или Лазарь Моисеевич, сам присутствовал при сцене допроса своего брата, но счел за благо промолчать об этом. Кроме того неясно, неужели это были все же обвинения в заговоре, о которых Л.Каганович поведал Ф.Чуеву и после которых старшему Кагановичу и пришлось расстаться с жизнью?

 

Придется обратиться за «помощью» к Никите Сергеевичу Хрущеву. Этот борец «за оттепель» в своих мемуарах написал следующее:

 

«Молотов был ближе к Сталину, хотя Каганович (Лазарь Моисеевич — В.М.) тоже был очень близкий к нему человек, и Сталин его за «классовое чутье», за «классовую непримиримость» к врагам выставлял как эталон решительного человека. Мы потом хорошо узнали, что это за «решительность», что это за человек, который и слова не сказал за своего брата Михаила, и брат покончил жизнь самоубийством, когда выхода у него уже не было, когда ему предъявили обвинение, что он немецкий агент и Гитлер метит его в состав русского правительства после захвата Москвы.Что может быть нелепее: Гитлер еврея Михаила Кагановича намечает в правительство России! Я не слышал, чтобы кто-либо говорил об этом, и никогда Каганович не возвращался к трагедии своего брата, даже когда уже выяснилось, что это была нелепость».

 

Получается, что в деле Б.Ванникова — М.Кагановича, все же присутствовал момент об образовании русского правительства со стороны заговорщиков. Хрущев, привел этот эпизод, чтобы разыграть антисемитскую карту и на этом примере, якобы, высмеять всю несостоятельность обвинения по созданию «русского правительства». Обратите внимание: Хрущева не удивило, что Гитлер намечал состав нового русского правительства после захвата Москвы! Ему, видите ли, показалось нелепым то, что именно еврей Михаил Каганович будет в составе того правительства. Будь М.Каганович русским по крови, или кто-то другой на его месте, не еврей, — тогда, выходит, другое дело!? Кроме того, ведь это были только обвинения, выдвинутые в ходе следствия. Почему М.Каганович, так остро отреагировал на них? Заметьте, что самоубийство М.Кагановича помогло выйти «сухим из воды» Ванникову. Все концы «замкнули на мертвом М.Кагановиче, и следствие, вынуждено было освободить подельников по данному делу. Но давайте, порассуждаем. Почему М.Каганович не смог парировать выдвинутые против него обвинения? И почему, после его самоубийства были выпущены и Ванников, и тот же Мерецков? А Мерецков был повязан по делу Д.Павлова. То, что Б.Ванников подставил М.Кагановича ясно, но как это могло выглядеть в реальности? Ведь, по рассказу Лазаря Моисеевича, те то, были арестованы и находились под следствием, а М. Каганович, якобы, был на свободе? И каким же образом, строилось обвинение Михаилу, если после его смерти, его подельники обрели свободу?

 

А что сам Ванников, говорит по такому поводу в своих «Записках наркома»?

 

«…В первых числах июня 1941 года, за две с половиной недели до начала Великой Отечественной войны, я был отстранен с поста Наркома вооружения СССР и арестован. А спустя менее месяца после нападения гитлеровской Германии на нашу страну мне в тюремную одиночку было передано указание И. В. Сталина письменно изложить свои соображения относительно мер по развитию производства вооружения в условиях начавшихся военных действий.

 

Обстановка на фронте мне была неизвестна. Не имея представления о сложившемся тогда опасном положении, я допускал, что в худшем случае у наших войск могли быть небольшие местные неудачи и что поставленный передо мной вопрос носит чисто профилактический характер. Кроме того, в моем положении можно было лишь строить догадки о том, подтвердило или опровергло начало войны те ранее принятые установки в области производства вооружения, с которыми я не соглашался. Поэтому оставалось исходить из того, что они, возможно, не оказались грубыми ошибками, какими я их считал.

 

Конечно, составленную мною при таких обстоятельствах записку нельзя считать полноценной. Она могла быть значительно лучше, если бы я располагал нужной информацией.

 

Так или иначе, записка, над которой я работал несколько дней, была передана И. В. Сталину. Я увидел ее у него в руках, когда меня привезли к нему прямо из тюрьмы. Многие места оказались подчеркнутыми красным карандашом, и это показало мне, что записка была внимательно прочитана. В присутствии В. М. Молотова и Г. М. Маленкова Сталин сказал мне:

 

— Ваша записка — прекрасный документ для работы наркомата вооружения. Мы передадим ее для руководства наркому вооружения. В ходе дальнейшей беседы он заметил:

 

— Вы во многом были правы. Мы ошиблись… А подлецы вас оклеветали…»

 

Да за такие «дела», относительно написания «прекрасного документа для работы наркомата вооружения» ордена мало! Может Л.Берия его, Ванникова специально и посадил, чтобы тот, после начала войны в тюремной камере проявил свои творческие дарования? Смущает, однако, фраза приписываемая Сталину: «…Мы ошиблись… А подлецы вас оклеветали…».

 

Кого же Сталин, мог подразумевать под «подлецами»? Не М.Кагановича же? Если сам Лазарь Моисеевич утверждает, что ходил просить к Сталину за брата, и в одном из вариантов воспоминаний, как помнится, Сталин даже дал добро на очную ставку.

 

Как видите, многого из данных мемуаров не выжмешь. Ванников закрылся, как устрица в своих створках. Лишнего не сболтнул. А то сидел, понимаешь, в следственной тюрьме на Лубянке, якобы, без предъявления обвинения, были очные ставки с М.Кагановичем — тоже молчок. Чтобы записку по наркомату вооружения написать что ли, посадили? — так надо понимать, изложенные выше мемуары наркома?

 

Тут, и с этим, Михаилом Кагановичем, происходит странная история. Как же он умудрился, находясь под следствием, застрелиться на Лубянке? Официальные источники все до одного, уверяют нас, что Михаил Моисеевич Каганович покончил жизнь самоубийством 1 июля 1941 года. Тогда, как прикажите понимать их акцент на то, что покончил с жизнью, дескать, «в обстановке массовых репрессий». Какие уж тут массовые репрессии, когда началась война? Скорее следует задаться вопросом: «Почему с началом войны свел счеты с жизнью? И где это, именно, произошло?» Поэтому и написана подобная глупость о М.Кагановиче, чтобы не привлекать к данному самоубийству лишнего внимания.

 

А дело представляется, происходило следующим образом. Накануне войны начались аресты сотрудников аппарата ВВС Красной армии. Разумеется, зацепили и работников наркомата авиапрома. Еще в 1940 году, старшего Кагановича крепко понизили в должности, сместив с наркомов и назначив директором авиазавода № 24 в Казани. Михаил Моисеевич особых лавров на посту наркома не заслужил, более того, видимо и место директора завода, для такого «корифея авиастроителя» было ему не по плечу. Он взлетел вверх по служебной лестнице в результате революции, где проявил себя ярым ее приверженцем. Время же, все расставило по своим местам. Он не был умным человеком, а лишь создавал видимость значимости своей фигуры. Кроме того использовал значительный авторитет и «вес», своего младшего брата Лазаря, входившего в состав Политбюро. Судя по воспоминаниям людей, близко с ним работающих, Михаил Моисеевич, плохо представлял работу вверенного ему авиапрома, чем могли воспользоваться его недоброжелатели или просто, как например, Ванников, попавший в трудное положение, использовать его в своих целях. М.Каганович, по своей слабой компетенции в области самолетостроения, мог наподписывать массу официальных бумаг, иной раз, видимо, смутно понимая значимость оных, которые в ходе следствия, могли сильно попортить картину его «яркого» прошлого.

 

Лазарь Моисеевич, сильно выпячивает фигуру своего брата Михаила, представляя, что дело по его «разборке» происходило в Совнаркоме. К этому моменту, его брат был простым директором завода, хотя по инерции, еще оставался членом ЦК. Разумеется, его забрали на Лубянку. Михаил, пользуясь своим статусом члена ЦК связался со своим братом Лазарем и посвятил того в перипетии «дела о заговоре». Перспективы были не радужными. М.Каганович, понимал, что следователи на Лубянке — это не товарищи из комитета партийного контроля и намотают ему срок на полную катушку, если не больше. Выход ему подсказали «товарищи по ЦК». Помните, как волновался Лазарь Моисеевич о том, останется после смерти брат членом ЦК или нет. Как убежденно он уверял Ф.Чуева, что было «специальное решение Политбюро» по делу М.Кагановича. Видимо, сам же Лазарь и «уговорил» брата о «таком» выходе из положения. Кроме того, М.Каганович, видимо, был трусоват, что в прочем, не мешало ему жить на широкую ногу. Боязнь, что в тюрьме он может многое рассказать лишнего и что, тогда ему все равно не выйти на волю, побудило его, видимо, принять «совет» брата. Жена и дочь, в таком случае будут не родственниками «врага народа», а получат соответствующий пенсион, по случаю потери кормильца. Думаю, что эту мысль Лазарю (для передачи Михаилу) внушил именно, Анастас Иванович. А то, с чего бы это, так играть в молчанку о М.Кагановиче. Заметьте, обе стороны: Л.Каганович и А.Микоян остались довольны. Лазарь Моисеевич помог жене брата и племяннице вести привычный образ жизни, а Анастас Иванович вызволил «друга детства» и «очень способного организатора» из тюрьмы, по очень щекотливому делу.

 

Организация «самоубийства М.Кагановича», могла быть оформлена и в стенах Лубянки. Пистолет внутрь Лубянки, спокойно мог пронести и сам Лазарь Моисеевич, обладавший всевластными привилегиями члена Политбюро. А то, «я был занят делом», когда решалась судьба родного брата. Каганович старший, проинструктированный, что нужно делать, отпросился «до ветра». Товарищи, ведшие дело, не стали особо вникать в разборки партийных верхов. Все оказалось шито-крыто. Если не считать, что Борис Львович Ванников, думается, написал «покаянное письмо» в адрес Политбюро и вышел на волю с «чистой совестью». Относительно реакции товарища Сталина, по поводу его похвалы в адрес «прекрасного документа для работы наркомата вооружения» — оставлю на совести автора «Записок».

 

Но это, что касается «романтической» стороны дела. Ведь могла быть и другая сторона, менее благопристойная — без пистолета. Согласитесь, что стрельба подследственного в стенах Лубянки, это все же неординарное событие. Все могло быть оформлено гораздо тише. Это Лазарь Моисеевич, впоследствии будет лепить из брата ореол мученика за правду, а реалии жизни могли быть и проще и жестче. Надо, видимо было, чтоб Михаил Каганович «тихо ушел», он и «ушел». Имеет ли смысл гадать о «технике ухода»? Важно, какие преследовались цели и были ли получены нужные результаты? Судя о последствиях, всё всем — удалось.

 

Не надо, однако, забывать, что по партийным правилам члены партии не могли быть привлечены к аресту. Сначала дело рассматривалось в узком кругу руководящих партийных работников (на бюро), которых знакомили с материалами следственного дела, а уж затем бюро, в случае неопровержимых доказательств вины подозреваемого, давало добро на лишение членства в компартии данного товарища, попавшего в орбиту следственных органов. И только человек, лишенный партийного билета, и ставший, уже бывшим членом компартии, мог подлежать аресту. Вот такой, примерно, существовал механизм ареста партийного работника. Поэтому и происходит необъяснимая круговерть, якобы, с привлечением брата Лазаря Кагановича к аресту и дачи показаний, то в Совнаркоме, то на Лубянке. Концы-то, не вяжутся. Так что, всё, связанное с делом Михаила Кагановича, темень непроглядная.

 

Что же касается Лаврентия Павловича, думается, вряд ли его посвятили в «партийный междусобойчик». Кроме того, Ванникова не восстановили в первоначальной должности, а направили заместителем в наркомат боеприпасов. В дальнейшем, в связях, порочащих «настоящего коммуниста» замечен не был, за что получил в свое время от правительства, кучу орденов и всяческих наград. И все же, «боевой» путь закончил почему-то, не в преклонном возрасте, а во времена Хрущева, в 1962 году. Между прочим, жена Михаила Кагановича, Цицилия Юльевна закончила свой жизненный путь, тоже во времена Никиты Сергеевича, в 1959 году и тоже, как говорится, не в глубокой старости.

 

Ну, а мы продолжаем рассматривать события в Москве 41-го года. Отсутствие Сталина в Кремле, примерно, с 22 по 25 июня по невыясненным обстоятельствам, будет играть на версию покушения на Сталина, а значит и на заговор военных и, как видите, не только их. Конечно, 22 июня взято условно, потому что «нейтрализация» Сталина могла произойти и чуть раньше этого срока.

 

Глава 13. Москва, 22 июня 1941 года. Кремль без Сталина?

 

Вот, наконец, уважаемый читатель, мы с вами и добрались до начала войны в Москве в июне 1941 года. Как ее восприняло руководство страны во главе со Сталиным?

 

Давайте, более пристально рассмотрим события этих дней. Тут, без «мемуаров» Жукова, не обойтись. Ночь перед нападением Германии на Советский Союз. Все спят — один лишь он, Жуков, из лучших генералов, бодрствует! Звонит на дачу Сталина: «Тревога! Тревога! Враг напал на нашу страну! Срочно все просыпайтесь и дайте мне разрешение немцев побить! Что, не хотите отвечать, товарищ Сталин? Да вы хоть понимаете спросонья, что я вам говорю? Ага! Дошло, наконец! То-то, же! … Сейчас, еду в Кремль, и вас там жду». Читатель спросит, почему эти события изображены так карикатурно? А как надо относиться ко всему тому, что написано Жуковым о первом дне войны? Вся его писанина о происходящем — в лучшем случае, художественная лирика, в худшем — подлое вранье, и не более того.

 

Министр иностранных дел Германии И.Риббентроп на пресс- конференции сообщает о начале войны против СССР. 22 июня 1941 года.

 

То, что у Жукова было, как указывал выше, образования, всего-то ничего: 3 класса церковно-приходской школы и 4-й класс городского училища (собственноручная запись в Личном листке по учету кадров), плюс командирские курсы, т. е., довольно скромный багаж знаний для литературного творчества. К тому же обыск на даче Жукова (будем считать, что 1948 года), показал полное отсутствие советских книг на русском языке!? Зачем забивать голову «великого» полководца всякой литературной «чепухой». Он и так, за всю свою военную службу, кроме заявлений да резолюций, другой «литературной» деятельностью» себя обременял. И ведь исхитрился написать мемуары довольно объемные по содержанию. Разумеется, ему в этом сильно «помогали». Но все равно, это его маленький личный «подвиг» — к тому же, хотелось, наверное, выглядеть и «беленьким и пушистеньким». Отчасти это удалось. Но, думается, что эти мемуары ему, все же, написали в Институте истории СССР и те, полторы тысячи замечаний сделали не ему, а он им. А может быть, что замечания могли быть и взаимными. Посудите, сами. Жуков жил на своей даче, как затворник. У него было ограничено свободное перемещение. К тому же надо было работать с архивными материалами. Молотову же, не дали такой возможности. Просто Жукова «использовали», как имя, для написания более-менее, приглядной книженции, подразумевая официальную версию Великой Отечественной войны.