Дилемма технологической политики

Теперь можно сказать: дилемма технико-экономической суб­политики выводится из легитимности политической системы. То, что в рамках политической системы не принимается прямых ре­шений о разработке или внедрении технологий, вряд ли вызовет возражения. Побочные последствия, за которые здесь постоян­но приходится держать ответ, возникают не по вине политиков. Тем не менее политика исследований располагает рычагами фи­нансовой поддержки и каналами законодательного успокоения и сдерживания нежелательных эффектов. При этом, однако, реше­ние о научно-техническом развитии и его экономическом ис­пользовании неподвластно вмешательству исследовательской политики. Индустрия обладает по отношению к государству двойным преимуществом: автономией инвестиционных решений и монополией внедрения технологий. В руках экономической субпо­литики сходятся главные нити процесса модернизации в форме экономических расчетов и экономического эффекта (или соот­ветственно риска) и технологического формирования на самих предприятиях.

Такое разделение труда во властной структуре модернизации ставит государство по многим позициям в положение отстающе­го. Прежде всего оно старается поспеть за технологическим раз­витием, решения о котором принимаются в другом месте. Не­смотря на всю поддержку научных исследований, его влияние на цели технического развития остается вторичным. Решения о вне­дрении и развитии микроэлектроники, генной технологии и т. д. принимаются не парламентом, он разве что соглашается субсиди­ровать их для обеспечения экономического будущего (и рабочих мест). Именно слияние решений о техническом развитии с ре­шениями о капиталовложениях вынуждает предприятия по причинам конкуренции разрабатывать свои планы втихомолку. В итоге эти решения ложатся на стол политики и общественно­го мнения уже на стадии реализации.

Как только под видом инвестиционных решений приняты ре­шения о технических разработках, они тотчас приобретают весь­ма солидный вес. Ведь в таком случае они появляются на свет вместе с принуждением, свойственным осуществляемым инвес­тициям: они должны окупиться. Значительные издержки нанес­ли бы ущерб капиталу (и, разумеется, рабочим местам). Если кто-нибудь начнет теперь расписывать побочные последствия, он навредит предприятиям, инвестировавшим в эти проекты

свое будущее и будущее своих работников, а тем самым поставит под угрозу и экономическую политику правительства. Здесь за­ключено двойное ограничение: во-первых, оценки побочных по­следствий выводятся под нажимом принятых инвестиционных решений и обязательной рентабельности.

Во-вторых, однако, этот нажим несколько облегчается тем, что, с одной стороны, последствия так или иначе оценить труд­но, а, с другой стороны, государственные контрмеры требуют для своего осуществления и окольных путей и много времени. В результате возникает типичная ситуация: “проблемы совре­менности, порожденные индустрией, базирующиеся на инвес­тиционных решениях вчерашнего дня и на технологических ин­новациях дня позавчерашнего, столкнутся с противодействием в лучшем случае завтра, а результаты будут и вовсе послезавтра. Стало быть, в этом смысле политика специализируется на легитимации последствий, которые вызваны не ею и которых она реально избежать не может. Согласно моде­ли разделения властей, политика остается в двояком аспекте от­ветственна за решения, принятые на предприятиях. Находящая­ся в сфере теневой политики, производственная “верховная власть” в сфере технологического развития располагает лишь за­имствованной легитимностью. И политика на глазах критически настроенной общественности должна снова и снова задним чис­лом социально продуцировать эту легитимность. Такое полити­ческое принуждение к легитимации непринятых решений усили­вается политико-ведомственной ответственностью за побочные последствия. Разделение труда, таким образом, оставляет за предприятиями первичную решающую власть без ответственно­сти за побочные последствия, тогда как политике выпадает зада-” ча демократически легитимировать решения, принятые не ею, и “спускать на тормозах” их побочные последствия.

Некоторое облегчение обеспечивает здесь модель прогресса. “Прогресс” можно понимать как легитимное социальное изменение без политико-демократической легитимации. Вера в про­гресс заменяет согласование. Более того, она заменяет все воп­росы, является своего рода заблаговременным согласием с целями и последствиями, которые остаются неизвестными и неназванными. Прогресс есть tabula rasa, возведенная в ранг политической программы, которую непременно полагается одобрить “оптом”, словно это путь в земной рай. Основные требования демократии поставлены в модели прогресса с ног на голову. Уже одно то, что речь здесь вообще идет о социальном изменении, требует задним числом наглядного разъяснения. Официально речь идет о совсем другом и всегда об одном и том же - об экономических приоритетах, конкуренции на мировом рынке, рабочих местах. Социальное изменение осуществляется здесь замещение, по модели обмена головами. Прогресс есть ин­версия рациональной деятельности как “процесс рационализа­ции”. Это беспрограммное, необсуждаемое, непрерывное соци­альное изменение в сторону неведомого. Мы предполагаем, что все будет хорошо и в конечном счете все, что мы сами же натво­рили, всегда можно будет повернуть на рельсы прогрессивнос­ти. Но задавать об этом вопросы — куда мы идем и зачем? — зна­чит впадать в ересь. Соглашаться, не спрашивая “зачем?”, — вот какова здесь предпосылка. Все остальное — заблуждение, кра­мола.

В данном случае отчетливо просматривается “контрмодёрновый характер” веры в прогресс. Эта вера — своего рода земная религия модерна. Ей свойственны все признаки религиозных верований:

доверие к неведомому, незримому, неощутимому. Доверие вопре­ки рассудку, вслепую, не ведая ни цели, ни средств. Вера в про­гресс - это вера самого модерна в собственную творческую силу, ставшую техникой. Место Бога и церкви заняли производитель­ные силы и те, кто их развивает и ими управляет, — наука и эко­номика.

Колдовские чары, которыми эрцац-бог Прогресс опутал чело­вечество в эпоху индустриального общества, тем более удиви­тельны, чем глубже вникаешь в сугубо земную конструкцию про­гресса как такового. Яекомпетентности науки соответствует имплицитная компетентность предприятий и чисто легитимиру­ющая компетентность политики. “Прогресс” — социальное изме­нение, институционализированное в сфере некомпетентности. Фатальность веры в чистую обязательность, причем веры, подня­той в ранг прогресса, так или иначе уже существует. “Аноним­ная власть побочного последствия” соответствует государствен­ной политике, которая способна лишь благословлять заранее данные решения, и экономике, которая оставляет социальные последствия в латентности факторов, интенсивирующих издерж­ки, равно как и науке, которая с чистой совестью теоретических установок запускает процесс, не желая ничего знать о послед­ствиях. Там, где вера в прогресс становится традицией прогрес­са, разрушающей модерн, какой сама же и создала, неполитика технико-экономического развития превращается в легитимаци-онно обязательную субполитику.

 

7. Субполитика производственной рационализации

Функционалистские, организационно-социологические и неомарксистские анализы до сих пор мыслят “определенностя-ми” крупной организации и иерархии, тейлоризма и кризиса, которые давно подорваны производственными развитиями и возможностями развития на предприятиях. С возможностями рационализации, заложенными в микроэлектронике и других информационных технологиях, с экологическими проблемами и политизацией рисков в храмы экономических догм тоже вошла неопределенность. То, что совсем недавно казалось прочным и незыблемым, приходит в движение: временные, местные и пра­вовые стандартизации наемного труда (подробнее см. об этом главу VI), властная иерархия крупных организаций, возможнос­ти рационализации уже не придерживаются давних схем и под­чинений, преступая железные границы отделов, предприятий и отраслей; структуру производственных секторов можно с помо­щью электроники объединить в новую сеть; технические произ­водственные системы можно изменить независимо от человечес­ких рабочих структур; представления о рентабельности ввиду рыночно обусловленных требований гибкости, экологической морали и политизации производственных условий утрачивают жесткость; новые формы “гибкой специализации” успешно конкурируют с прежними “исполинами” массового производства.

В производственной политике это множество структуроизменяющих возможностей никоим образом не должно осуществить­ся сию минуту, разом или в ближайшем будущем. И все-таки в путанице влияний экологии, новых технологий и преобразован­ной политической культуры замешательство касательно будуще­го курса экономического развития уже сегодня изменило ситуа­цию. “В процветающие 50—60-е годы еще было возможно сравнительно точно прогнозировать развитие экономики — ныне невозможно предсказать изменение тренда экономических пока­зателей даже на месяц вперед. Неопределенности изменений в национальных экономиках соответствует замешательство отно­сительно перспектив отдельных рынков сбыта. Менеджмент не уверен, какие продукты нужно производить и по каким техноло­гиям, он не уверен даже, каким образом следует распределить авторитет и компетенцию в рамках предприятия. Каждый, кто беседует с предпринимателями или читает экономическую прес­су, вероятно, приходит к выводу, что многие предприятия даже без государственного вмешательства испытывают сложности с разработкой развернутых стратегий на будущее”.

Конечно, риски и неопределенности составляют “квазиесте­ственный”, конститутивный элемент экономической деятельно­сти. Однако нынешнее замешательство демонстрирует новые черты. Оно “слишком сильно отличается от мирового промыш­ленного кризиса 30-х годов. Тогда фашисты, коммунисты и ка­питалисты во всем мире отчаянно старались следовать техноло­гическому примеру одной-единственной страны - Соединенных Штатов. По иронии, именно в те годы — когда общество в целом казалось чрезвычайно хрупким и изменяемым — никто, похоже, не сомневался в необходимости именно тех принципов индуст­риальной организации, которые ныне представляются чрезвы­чайно сомнительными. Тогдашнее замешательство по поводу того, как следует организовывать технологии, рынки и иерархии, является зримым знаком краха решающих, однако же едва ли понятых элементов привычной системы экономического разви­тия”.

Размах производственно-социальных изменений, которые становятся возможны благодаря микроэлектронике, весьма зна­чителен. Структурная безработица подтверждает серьезные опа­сения — но лишь в смысле их обострения, которое удовлетворя­ет критериям теперешних категорий восприятия этой проблемы. Безусловно в промежуточный период столь же важно будет то, что внедрение микрокомпьютеров и микропроцессоров станет инстанцией фальсификации теперешних организационных пред­посылок экономической системы. Грубо говоря, микроэлектро­ника знаменует выход на такую ступень технологического разви­тия, которая технически опровергает миф технологического детерминизма. Во-первых, компьютеры и управляющие устрой­ства программируемы, т. е. в свою очередь могут быть функцио-нализированы для самых разных целей, проблем и ситуаций. А тем самым техника уже не диктует, каким образом ее надлежит использовать; напротив, это, скорее, можно и нужно задавать технологии. Доныне обязывающие возможности формирования социальных структур посредством “объективных технических принуждений” уменьшаются и даже инвертируются: чтобы вооб­ще уметь использовать сетевые возможности электронного уп­равления и информационных технологий, необходимо знать, ка­кой именно характер социальной организации желателен по горизонтали и по вертикали. Во-вторых, микроэлектроника по­зволяет разъединить трудовые и производственные процессы. Иными словами, система человеческого труда и система техни­ческого производства могут варьироваться независимо друг от друга.

По всем измерениям и на всех уровнях организации возмож­ны новые модели, выходящие за пределы отделов, предприятий и отраслей. Главная предпосылка теперешней индустриальной системы, гласящая, что кооперация есть привязанная к месту кооперация в служащей этой цели “производственной структуре”, перестает быть основой технической необходимости. Но тем са­мым происходит и замена “строительного набора”, на котором базируются все прежние организационные представления и тео­рии. Открывающиеся организационные пространства свободной вариации ныне еще невозможно четко себе представить. И не в последнюю очередь именно поэтому их определенно не исчерпа­ешь в одночасье. Мы находимся у начала организационно-концеп­туальной экспериментальной фазы, которая ни в чем не уступает принуждению приватной сферы к опробованию новых форм жизни. Важно правильно оценить эти масштабы: модель первич­ной рационализации, характеризуемая изменениями в категориях рабочего места, квалификации и технической системы, вытесня­ется рефлексивными рационализациями второй ступени, направ­ленными на предпосылки и константы прежних преобразований. Возникающие организаторские свободы формирования могут быть окружены действующими ныне индустриально-обществен­ными лозунгами, в частности такими, как “производственная парадигма”, схема производственных секторов, принуждение к массовому производству.

В дискуссии о социальных последствиях микроэлектроники у исследователей и общественности до сих пор преобладает одна вполне определенная позиция. Прежде всего задаются вопросом и исследуют, будут ли в конечном счете потеряны рабочие места или нет, как изменятся квалификации и квалификационные иерархии, возникнут ли новые профессии, упразднятся ли старые и т. д. Люди мыслят в категориях доброго старого индустриаль­ного общества и совершенно не могут себе представить, что они уже не соответствуют возникающим “реальным возможностям”. Довольно часто подобные исследования дают отбой тревоги: ра­бочие места и квалификации изменятся в ожидаемых пределах. При этом предполагается, что категории предприятия и отдела, иерархия трудовой и производственной системы и проч. остаются постоянными. А специфический, лишь постепенно проявля­ющийся рационализирующий потенциал “умной” электроники проваливается сквозь растр, в котором мыслит и исследует инду­стриальное общество. Речь идет о “системных рационализациях”, которые обеспечивают изменчивость, формируемость мнимо сверхстабильных организационных границ внутри предприятий, отделов, отраслей и т. д. и между ними. Стало быть, характери­стикой грядущих волн рационализации является ее перехлесты­вающий через границы и изменяющий эти границы потенциал. Производственная парадигма и ее размещение в отраслевой структуре находятся в нашем распоряжении: система от отделов до предприятий, переплетение кооперации и техники, сосуще­ствование производственных организаций, — не говоря уже о том, что целые функциональные области (скажем, в изготовле­нии, но и в администрации) можно автоматизировать, сосредо­точить в банках данных и даже непосредственно передать клиен­ту в электронной форме. С точки зрения производственной политики здесь тоже скрыта существенная возможность изме­нять организационную “производственную конституцию” при (на первых порах) постоянной структуре рабочих мест. Внутри- и межпроизводственная структура может быть перегруппирована под (более абстрактной теперь) крышей предприятия, так ска­зать, в обход рабочих мест, а стало быть минуя профсоюзы.

У создаваемых таким образом “организационных конфигураций” “дифферент на нос” не слишком велик, они состоят из сравни­тельно небольших элементов, которые, в частности, можно в разное время комбинировать весьма различными способами. Каждый отдельный “организационный элемент” предположи­тельно располагает в таком случае собственными отношениями с внешним миром, проводит в соответствии со своей специфи­ческой функцией собственную “организационную внешнюю по­литику”. Заданных целей можно достичь, не прибегая по всяко­му поводу к консультациям с центром, — пока определенные эффекты (например, экономичность, быстрые перестройки при изменении рыночной ситуации, учет рыночных диверсифика­ций) остаются подконтрольны. “Господство”, которое было уста­новлено как прямой, социально переживаемый командный по­рядок на крупных предприятиях индустрии и бюрократии, здесь как бы делегируется согласованным производственным принци­пам и эффектам. Возникают системы, где заметные “владыки” становятся редкостью. На место приказа и повиновения прихо­дит электронно контролируемая “самокоординация” “носителей функций” при заранее установленных и строго соблюдаемых принципах производительности и интенсификации труда. В этом смысле в обозримом будущем определенно возникнут предприятия, “прозрачные” с точки зрения контроля производи­тельности и кадровой политики. Однако, вероятно, такое измене­ние форм контроля будет сопровождаться горизонтальным обособ­лением подчиненных и вспомогательных организаций.

Микроэлектронное преобразование формы контрольной структуры на “предприятиях” будущего поставит в центр внима­ния проблему обращения, управления и монополизации инфор­мационных потоков. Ведь “прозрачными” станут отнюдь не только сотрудники для предприятий (менеджмент), но и пред­приятие для сотрудников и заинтересованного окружения. По мере того как будет расшатываться и расчленяться привязка про­изводства к месту, информация станет центральным средством, обеспечивающим единство и общность производственной еди­ницы. Тем самым ключевой характер приобретает вопрос, кто, как, каким способом и в какой последовательности будет полу­чать информацию и о ком, о чем и для чего эта информация. Нетрудно предсказать, что в производственных дискуссиях буду­щего стычки по поводу распределения информационных потоков и по поводу распределительных ключей станут серьезным источни­ком конфликтов. Важность этого подчеркивается еще и тем, что ввиду децентрализованности производства вслед за юридической собственностью начинает расчленяться и фактическое распоря­жение средствами производства, и контроль за производствен­ным процессом в значительной степени повисает на тонкой нити возможности располагать информацией и информационными сетя­ми. Впрочем, это отнюдь не исключает, что монополизация пол­номочий решения посредством концентраций капитала останет­ся их существенным фоном.

Продолжая существовать, принуждения концентрации и цен­трализации могут быть организационно переосмыслены и пере­формированы с помощью телематики. Остается в силе, что для выполнения своих задач и функций модерн должен базировать­ся на фокусировке решений и чрезвычайно усложненных воз­можностях согласования. Однако эти задачи и функции вовсе не должны воплощаться в форме гигантских организаций. Они тоже могут информационно-технологически делегироваться и отраба­тываться в децентрализованных сетях передачи данных, сетях информации и организации или в (полу)автоматических услугах прямой “опросной кооперации” с получателями, как это имеет место ныне в автоматизированных банкоматах.

Но тем самым возникает совершенно новая, по теперешним понятиям противоречивая тенденция: концентрация данных и информации сопровождается упразднением крупных бюрократий и управленческих аппаратов, организованных по иерархическому принципу разделения труда; централизация функций и информа­ции пересекается с ^бюрократизацией; становятся возможны концентрация полномочий на решение и децентрализация рабо­чих организаций и институтов обслуживания. “Средний” уровень бюрократических организаций (в управлении, секторе обслужи­вания, в производственной сфере) независимо от удаленности информационно-технологически сливается воедино в “прямом” диалоге через дисплеи. Многочисленные задачи социального го­сударства и государственного управления — равно как и консуль­тирования клиентов, посреднической торговли и ремонтных предприятий — могут быть превращены в своего рода “электрон­ные магазины самообслуживания”, хотя бы лишь в том смысле, что “хаос управления”, будучи электронно объективирован, пе­редается непосредственно “совершеннолетнему гражданину”. Во всех этих случаях правомочный получатель услуги ведет диалог уже не с чиновником-управленцем, торговым консультантом и т. д., а по определенной методике (пользованию которой он мо­жет научиться сам, сделав электронный запрос) выбирает необ­ходимый ему способ обработки, услугу, правомочие. Не исклю­чено, что для определенных главных областей обслуживания такая информационно-техническая объективация посредством информационных технологий невозможна, нецелесообразна или социально неосуществима. Однако же для очень широкого спек­тра рутинной деятельности она вполне возможна, так что уже в недалеком будущем можно будет осуществлять рутинное управ­ление и обслуживание именно таким образом, экономя расходы на персонал.

В этих наполовину эмпирических суждениях касательно тренда, наполовину перспективных выводах наряду с производствен­ной парадигмой и отраслевой структурой имплицитно разруше­ны еще две организационные предпосылки экономической системы индустриального общества: во-первых, схема производ­ственных секторов, во-вторых, базовое допущение, что индустри­ально-капиталистический способ производства с необходимос­тью постоянно следует нормам и формам массового производства. Уже сегодня можно видеть, что грядущие процессы рационали­зации нацелены на структуру секторов как таковую. То, что возникает, уже не есть ни индустриальное, ни семейное производ­ство, ни сектор обслуживания, ни неформальный сектор, это не­что третье: стирание или слияние границ в выходящих за пределы секторов комбинациях и формах кооперации, причем нам еще предстоит научиться теоретико-эмпирически понимать их особенности и проблемы.

Уже благодаря магазинам самообслуживания, а особенно бла­годаря банкоматам и услугам через дисплей (но также и благода­ря гражданским инициативам, группам взаимопомощи и т. д.) работа распределяется, минуя производственные секторы. Одно­временно рабочая сила потребителей мобилизуется помимо рын­ка труда и интегрируется в организованный производственный процесс. С одной стороны, эта интеграция неоплачиваемого по­требительского труда включена в рыночные расчеты снижения, расходов на заработную плату и производство. С другой стороны, на стыках автоматизации возникают, таким образом, зоны пере­сечения, которые нельзя истолковывать ни как услуги, ни как са­мопомощь. Например, через посредство автомата банки могут делегировать оплачиваемую работу оператора клиентам, которые взамен “в награду” получают возможность в любое время свобод­но распоряжаться своими счетами. В обеспеченных техникой и социально желательных перераспределениях между производ­ством, сферой услуг и потреблением заключена толика рафини­рованного самоупразднения рынка, которое политэкономы, “за­цикленные” на принципах рыночного общества, совершенно не замечают. Сегодня зачастую ведут речь о “теневой занятости”, “теневой экономике” и т. д. Но при этом, как правило, не осо­знают, что теневая занятость ширится не только вне, но и внут­ри рыночно опосредованного промышленного производства и сферы услуг. Волна микроэлектронной автоматизации порожда­ет смешанные формы оплачиваемого и неоплачиваемого труда, в которых доля рыночно опосредованного труда сокращается, но зато возрастает доля активного труда самого потребителя. Вол­на автоматизации в секторе услуг вообще по сути представляет собой сдвиг труда из сферы производства в сферу потребления, от специалистов — к общности, от оплаты — к самоучастию.

Вместе с нестабильностью и рисками растет заинтересован­ность предприятий в гибкости; это требование, конечно, суще­ствовало всегда, но теперь, ввиду сцепления политической куль­туры и технического развития, с одной стороны, и возможностей электронного формирования, производственных развитии и колебаний рынка, с другой, оно приобретает в сфере конкуренции решающее значение. Стало быть, организационные предпосылки стандартизованного массового производства утрачивают проч­ность. Эта первичная производственная модель индустриально­го общества, разумеется, по-прежнему сохраняет за собой опре­деленные сферы применения (например, долгосрочное серийное производство сигарет, текстиля, электроламп, пищевых продук­тов и т. д.), но вместе с тем дополняется и вытесняется всевоз­можными новинками, производимыми в массовом порядке и индивидуализированными продуктами, зачатки чего наблюдают­ся, например, в электропромышленности, в определенных авто­мобилестроительных фирмах и в связи. Здесь по принципу “кон­структора” создаются и предлагаются различные варианты, различные комбинации. Такой перевод предприятий на дестандартизацию рынков и внутреннюю диверсификацию продукции, а также сопутствующие этому требования быстрых организаци­онных перестроек ввиду насыщения рынков, их изменения в силу дефиниций риска и т. д. невозможно или чрезвычайно труд­но и дорого осуществить посредством общепринятой, косной организации предприятий. Ведь подобные перестройки всегда необходимо производить сверху вниз, в короткие сроки, плано­мерно, в приказном порядке (вопреки сопротивлению). В мо­бильных же, подвижных и текучих сетевых организациях такие переменчивые адаптации можно, что называется, включить в структуру. Однако это сопровождается новым историческим витком конфликта между массовым и ремесленным производ­ством, хотя по поводу последнего история, казалось бы, уже вы­несла свой приговор. Провозглашенную навеки победу массово­го производства можно бы и пересмотреть с учетом новых форм “гибкой специализации” на базе ЭВМ-управляемых, обогащен­ных инновациями товаров в мелких сериях.

Эпоха фабрики, этого “храма индустриальной эры”, отнюдь не заканчивается, кончается только ее монополия на будущее. Огромные иерархические организации, подчиненные диктату станочного ритма, были вполне пригодны, чтобы снова и снова выпускать одну и ту же продукцию и снова и снова принимать одни и те же решения в сравнительно стабильном индустриаль­ном окружении. Однако — и здесь уместно воспользоваться сло­вом, возникшим вместе с этими организациями, - ныне они по многим причинам становятся “дисфункциональны”. Они более не соответствуют потребностям индивидуализированного обще­ства, где раскрытие собственной “самости” распространяется и на мир труда. “Организационные гиганты” не способны гибко реагировать на быстро меняющиеся, самореволюционизирую­щиеся технологии, вариации продукта и культурно-политически обусловленные колебания рынка в обществе, чутком к рискам и разрушениям. Их массовая продукция более не отвечает утон­ченному спросу дробящихся субрынков; и они не способны дол­жным образом использовать великий творческий дар современ­нейших технологий для “индивидуализации” продуктов и услуг.

Решающее значение здесь имеет следующее: этот отказ от “организационных гигантов” с их принуждениями стандартиза­ции, командным порядком и т. д. не противоречит основным принципам индустриального производства - максимизации при­были, отношениям собственности, властным интересам, — ско­рее, он как раз ими и вызван.

Даже если не все перечисленные здесь “столпы” индустриаль­ной системы — производственная парадигма, схема производ­ственных секторов, формы массового производства, а также вре­менные, местные и правовые стандартизации труда — будут разом повсюду подорваны или разрушены, по-прежнему сохра­нится системное преобразование труда и производства, которое релятивирует якобы вечное принудительное единство индустри­ально-общественных организационных форм экономики и капи­тализма до исторически преходящего переходного этапа протя­женностью около одного столетия.

С этим развитием — коль скоро оно состоится — в Антаркти­де функционально-социологических и (нео)марксистских орга­низационных предпосылок начнется весна. Несокрушимые, ка­залось бы, ожидания касательно изменений индустриального труда будут совершенно переиначены*, хотя и вовсе не в новом “издании” закономерной эволюции организационных форм при якобы “внутреннем превосходстве” на пути к успеху капиталис-

 

* Это касается, например, “функциональной необходимости” раздробленного индустриального труда Как известно, она нашла своего пророка в лице Тейло­ра, который окружил ее ореолом “научного руководства производством” Марк­систские критики тейлоризма также глубоко убеждены в системно имманент­ной необходимости этой “философии организации труда”. Они критикуют возникающие, лишенные смысла, отчужденные формы труда, но, как ни пара­доксально, в то же время защищают их “реализм” от “наивных и далеких от ре­альности” попыток развеять тейлористские чары необходимости и использовать существующие свободы здесь и сейчас для “более гуманной” организации тру­да и т д Слегка утрируя, можно сказать к самым решительным и самым ярост­ным поборникам тейлоризма принадлежат в том числе и его марксистские кри­тики При этом они, ослепленные всепробивающей силой капитализма, упускают из виду, чтотам, где тейлоризм еще или вновь цветет пышным цве­том — а таких случаев очень много, — все это отнюдь нельзя интерпретировать превратно как подтверждение “господствующей системной необходимости”. Скорее, здесь перед нами выражение несломленной мощи консервативной управленческой элиты, чью исторически устаревающую претензию на монополию они имплицитно помогают стабилизировать.

 

 

тической экономики, а как продукт споров и решений о трудовых, организационных и производственных формах. Совершенно оче­видно, что в первую очередь речь здесь безусловно идет о влас­ти в сфере производства и на рынке труда, о предпосылках и нормах ее осуществления. По мере того как в процессе произ­водственной рационализации возникают субполитические сво­боды формирования, социальная структура предприятия поли­тизируется. Не столько в том смысле, что вновь вспыхнут классовые стычки, сколько в том, что якобы “один-единствен­ный путь” индустриального производства становится формиру­емым, лишается своего организационного единообразия, дестандартизируется и плюрализируется. В ближайшие годы на повестке дня дискуссий между менеджментом, советом предприятия, профсоюзами и персоналом будут стоять внутрипроизводствен­ные “модели общества”. Грубо говоря, будет сделан либо шаг в направлении “повседневного трудового социализма” на почве постоянных отношений собственности, либо шаг в противопо­ложном направлении (причем возможно даже, что эти альтерна­тивы уже не исключают одна другую, поскольку понятия, в ка­ких они мыслятся, более не соответствуют ситуации). Важно, что от предприятия к предприятию, от отрасли к отрасли могут про­пагандироваться и опробоваться самые разные модели и полити­ки. Возможно, дело дойдет даже до этакого “контрастного душа” модных течений в сфере трудовой политики, где верх одерживает то одна концепция, то другая. В целом, судя по тенденции, плюрализация жизненных форм распространяется и на сферу произ­водства: возникает плюрализация рабочих миров и форм труда, в которых соперничают “консервативные” и “социалистические”, “сельские” и “городские” варианты.

А это означает, что производственная деятельность в доселе невиданных масштабах подпадает под нажим легитимации, полу­чая новый политический и моральный размах, казалось бы чуж­дый сути экономической деятельности. Эта морализация индуст­риального производства, в которой отражается и зависимость предприятий от политической культуры, в какой они ведут про­изводство, станет, вероятно, одним из интереснейших развитии

грядущих лет. Дело в том, что она основана не только на мораль­ном давлении извне, но и на четкости и эффективности, с какой организованы контринтересы (в том числе интересы новых соци­альных движений), на том мастерстве, с каким они способны представить чуткой общественности свои интересы и аргументы, на рыночном значении дефиниций риска и на конкуренции предприятий между собой, где легитимационные изъяны одной стороны суть конкурентные преимущества другой. В определен­ном смысле при таком “завинчивании легитимационных гаек” общественность приобретет влияние на предприятия. Тем самым производственная формирующая власть отнюдь не упразднится, но утратит свою “априорную” объективность, необходимость и общеполезность — словом, станет субполитикой.

Необходимо осознать это развитие. Технико-экономическая деятельность по своей конституции остается защищена от при­тязаний демократической легитимации. Но одновременно она теряет и свой неполитический характер. Она не есть политика и не есть неполитика, она представляет собой нечто третье, а имен­но экономически проводимую деятельность группировок, кото­рая, во-первых, параллельно с исчезновением латентности рис­ков выявила свой изменяющий общество размах, а во-вторых, в множестве своих решений и пересмотров решений потеряла ви­димость объективной необходимости. Повсюду проблескивают рискованные последствия и другие возможности формирования. В той же мере проступает и односторонняя соотнесенность инте­ресов в производственных расчетах. Везде, где возможны не­сколько решений с совершенно различными импликациями для различных людей или для общности, производственная деятель­ность во всех своих деталях (вплоть до технических приемов и методов финансовых расчетов) в принципе становится доступна для публичных обвинений, а тем самым обязана оправдываться. Иными словами, деятельность предприятий тоже становится дис­курсивной — или теряет рынки. Не только упаковка, но и аргумен­ты становятся отныне главными предпосылками самоутвержде­ния на рынке. Если угодно, можно сказать, что оптимистическое;

утверждение Адама Смита о том, что в рыночно зависимой дея­тельности своекорыстие и общее благо вследствие этого совпадают, исто­рически ушло в прошлое ввиду порождения рисков и доступно­сти формирования производства для решений. Здесь отражаются и упомянутые изменения в политической культуре. Влияние раз личных центров субполитики — общественного мнения СМИ, гражданских инициатив, новых общественных движений, кри­тичных инженеров и судей — может мгновенно сделать решения предприятий и производственные технологии мишенью публич­ного обвинения и под угрозой рыночных убытков вынудить их к неэкономичному, дискурсивному оправданию своих мероприятий.

Если сегодня это еще не проявляется или проявляется лишь в начатках (например, в дискуссиях с химической промышлен­ностью, которая вынуждена отвечать на публичные обвинения многостраничными “лакировочными” оправданиями), то здесь опять-таки отражаются массовая безработица и льготы, а так­же властные шансы, которые все это означает для предприятий. В таком смысле воздействие другой политической культуры на технико-экономические процессы производственных решений покуда прячется в абстрактном примате экономического подъема.

 

8. Обобщение и перспективы: сценарии возможного будущего

При всей своей противоречивости современная религия про­гресса ознаменовала собою целую эпоху и до сих пор знаменует эпоху там, где ее обещания совпадают с условиями их невыпол­нения. Ведь именно ощутимая материальная нужда, слаборазви-тость производительных сил, классовое неравенство всегда опре­деляли и определяют политические разногласия. В конце 70-х годов эта эпоха завершилась двумя историческими развитиями. Меж тем как политика по мере строительства социального госу­дарства, наталкиваясь на имманентные границы и противоречия, утрачивает свой утопический напор, возможности общественных изменений сосредоточиваются во взаимодействии исследований, технологии и экономики. При институциональной стабильности и постоянных компетенциях формирующая власть смещается из сферы политики в сферу субполитики. В нынешних дискуссиях надежды на “другое общество” связываются уже не с парламен­тскими дебатами по поводу новых законов, а с внедрением мик­роэлектроники, генных технологий и информационных средств.

Место политических утопий заняли гадания о побочных по­следствиях. Соответственно утопии приняли негативный харак­тер. Формирование будущего в смещенном и закодированном виде происходит не в парламенте, не в политических партиях, а в исследовательских лабораториях и управленческих инстанци­ях. Все остальные — в том числе самые компетентные и инфор­мированные политики и ученые — в большей или меньшей сте­пени пробавляются обрывками информации, падающими с куль­манов технологической субполитики. Исследовательские лабора­тории и руководство предприятий в перспективной индустрии стали “революционными ячейками” под маской нормы. Здесь, во внепарламентской неоппозиции, без программы, с позиций чуж­дых целей прогресса познания и экономической рентабельнос­ти внедряются новые структуры нового общества.

Ситуация грозит обернуться гротеском: неполитика начинает прибирать к рукам ведущую роль политики. Политика же стано­вится публично финансируемым рекламным агентством, расхва­ливающим светлые стороны развития, ей неизвестного и непод­властного ее активному формированию. Полнейшее его незнание еще усугубляется принудительностью, с какой оно вторгается в жизнь. Политики, стремясь внешне сохранить свой статус-кво, осуществляют прорыв к обществу, о котором не имеют ни малей­шего понятия, и одновременно винят в систематически раздува­емых страхах перед будущим “культурно-критические махина­ции”. Предприниматели и ученые, которые в своей повседневной деятельности занимаются планами революционного свержения нынешнего общественного строя, с невинно-деловитой миной уверяют, что никоим образом не несут ответственности за все во­просы, поставленные в этих планах. Но доверие теряют не толь­ко эти лица, то же касается и ролевой структуры, в которую они включены. Когда побочные последствия принимают размеры и формы эпохального социального перелома, исконный характер модели прогресса открыто обнажает всю свою опасность. Разделе­ние властей в самом процессе модернизации становится текучим. При этом возникают серые зоны политического формирования будущего, которое мы ниже эскизно наметим в трех (отнюдь не исключающих друг друга) вариантах: 1) назад к индустриальному обществу (“реиндустриализация”), 2) демократизация технологи­ческого преобразования и 3) “дифференциальная политика”.

Назад к индустриальному обществу

Этой опции в различных вариантах следует ныне преоблада­ющее большинство в политике, науке и общественном мнении — причем наперерез партийно-политическим противоречиям. Фак­тически для этого существует целый ряд веских причин. В пер­вую очередь это ее реализм, который, с одной стороны, как буд­то бы учитывает уроки без малого двести лет критики прогресса и цивилизации, а с другой стороны, опирается на оценку желез ных рыночных принуждений и экономических отношений. Ар­гументировать, а тем паче действовать против них — значит, по этой оценке, быть полным невеждой или мазохистом. В этом смысле мы сейчас имеем дело всего лишь с оживлением “контр­модернистских” движений и аргументов, которые всегда как тень сопутствовали индустриальному развитию, никоим образом не препятствуя его “прогрессу”. Одновременно экономические необходимости — массовая безработица, международная конку­ренция — резко ограничивают всякую свободу политических дей­ствий. Отсюда следует, что (с определенными “экологическими поправками”) все будет развиваться именно так, как якобы под­тверждает знание о “постистории”, о безальтернативности инду­стриально-общественного пути развития. Оправдание, которое всегда обеспечивалось ставкой на “прогресс”, говорит в пользу этой опции. На вопрос, который заново встает перед каждым поколением: что нам теперь делать? — вера в прогресс отвечает:

то же, что всегда, только с большим размахом, быстрее, много­численнее. Стало быть, многое говорит за то, что при таком сце­нарии мы рассматриваем вероятное будущее.

Сценарий и рецепты, определяющие мышление и деятель­ность, ясны. Речь идет о тиражировании индустриально-обще­ственного опыта, накопленного начиная с XIX века, и проециро­вание его на век XXI. Согласно этому, риски, порождаемые индустриализацией, не являются по-настоящему новой угрозой. Они были и суть самосозданные вызовы завтрашнего дня, моби­лизующие новые научные и технические творческие силы и тем самым образующие ступени лестницы прогресса. Многие в этом смысле чуют открывающиеся здесь рыночные шансы и, доверяя давней логике, сдвигают опасности сегодняшнего дня в сферу, какой придется технически овладевать в будущем. При этом они совершают двойную ошибку: во-первых, неверно толкуют харак­тер индустриального общества, считая его домодернизированным, а во-вторых, не понимают, что категории, в которых они мыслят, — модернизация традиции — и ситуация, в которой мы находимся, — модернизация индустриального общества — принад­лежат двум разным столетиям, в ходе которых мир изменился, как никогда. Иными словами, они не видят, что там, где речь идет о модернизации, т. е. о константности новшеств, мнимо одинаковое в своей протяженности может означать и порождать нечто совершенно иное. Покажем это прежде всего на примере принуждений противоречивых последствий, к которым приводит это мнимо естественное “делание, как раньше”.

На первом плане здесь стоят экономико-политические при­оритеты. Их диктат захватывает все прочие тематические и про­блемные поля, что справедливо даже там, где ради политики за­нятости главная роль отдается экономическому подъему. Такой базисный интерес как будто бы вынуждает поддерживать приня­тые инвестиционные решения, в силу которых без выяснения Что и Зачем, закрыто, приводятся в движение технологическое, а значит, и экономическое развитие. Тем самым устанавливаются две стрелки: на полях технологической субполитики сосредоточи­ваются властные потенциалы переворота в общественных отно­шениях, которые Маркс некогда назначал пролетариату, — разве только они могут использоваться под протекторатом власти го­сударственного порядка (и под критическим взором профсоюз­ной контрвласти и обеспокоенной общественности). С другой стороны, политика оттесняется на роль легитимационного про­тектората для чужих решений, которые коренным образом изме­няют общество.

Этот откат к только легитимации усиливается условиями мас­совой безработицы. Чем дольше экономическая политика опре­деляет курс и чем отчетливее этот факт благодаря борьбе против массовой безработицы обретает вес, тем больше становятся диспозиционные возможности предприятий и тем меньше - свобо­да технолого-политических действий правительства. В итоге по­литика попадает на наклонную плоскость - сама лишает себя власти. Одновременно обостряются ее имманентные противоре­чия. В полном блеске своей демократической власти она сама сводит свою роль к рекламированию развития, чиновное при­украшивание которого всегда вызывало сомнение в силу безаль­тернативной естественности, с которой оно так или иначе начи­нается. В обращении с рисками эта публичная реклама чего-то, что совершенно невозможно знать, становится откровенно со­мнительной, одновременно оборачиваясь угрозой с точки зрения поддержки избирателей. Такие риски попадают в ведение госу­дарственной деятельности и, в свою очередь, будут принуждать к воздержанию от вмешательства в обстоятельства возникнове­ния промышленного производства, от которых люди как раз пу­тем экономико-политической унификации сами и отказались. Соответственно к одному заранее принятому решению добавля­ется и другое: риски, которые имеют место, существовать не вправе. В той же мере, в какой растет общественная восприим­чивость к рискам, возникает и политическая потребность в ис­следованиях безобидности. Они должны научно обезопасить легитимационную, “наместническую” роль политики. Когда же риски все-таки минуют стадию своего социального признания (“гибель лесов”) и призыв к политически ответственным дей­ствиям приобретает решающее для выборов значение, бессилие, назначенное политикой для самой себя, проявляется открыто. Политика постоянно сама себе мешает найти политический вы­ход из затруднений. Чехарда с внедрением “катализаторных ав­томобилей”, ограничением скорости на магистральных шоссе, законодательством в целях сокращения вредных и ядовитых ве­ществ в продуктах питания, воздухе и воде дает тому множество наглядных примеров.

Причем такой “ход вещей” отнюдь не настолько неизбежен, как зачастую утверждают. И альтернатива заключается вовсе не в противопоставлении капитализма и социализма, которое домини­ровало в прошлом и нынешнем веке. Решающее значение имеет, скорее, то, что упускаются из виду и опасности, м шансы, имею­щие место при переходе к обществу риска. “Изначальная ошибка” стратегии реиндустриализации, которая переходит из XIX столе­тия в XXI, состоит в том, что антагонизм между индустриальным обществом и модерном остается нераскрытым. Неразрывное отождествление условий развития модерна в XIX веке, сосредо­точенных в проекте индустриального общества, с программой развития модерна не дает увидеть по крайней мере два момента:

1) на центральных полях проект индустриального общества при­водит красполовиниванию модерна, 2) таким образом, цепляние за опыт и принципы обеспечивает модерну продолжительность и шанс преодолеть ограничения индустриального общества. Конк­ретно это выражается: в наплыве женщин на рынке труда, в разволшебствлении научной рациональности, в исчезновении веры в прогресс, во внепарламентских изменениях политической культу­ры, где особенно ярко проявляются притязания модерна, направ­ленные против его индустриально-общественного располовинивания, даже там, где до сих пор еще нет новых жизнеспособных институционализируемых ответов. Даже потенциал опасностей, высвобождаемый модерном в его индустриально-общественной систематике без всякой предусмотрительности и вопреки претен­зии на рациональность, которой он подчинен, мог бы стать стиму­лом творческой фантазии и человеческим формирующим потен­циалом, если бы его в конце концов восприняли как таковой, т. е. восприняли всерьез, а привычное индустриально-общественное легкомыслие более не переносили на условия, которые на самом деле уже не допускают такой страусовой политики.

Исторически ошибочная оценка положений и тенденций раз­вития проявляется и в деталях. Не исключено, что в эпоху инду­стриального общества подобная “смычка” экономики и полити­ки была возможна и необходима. В условиях же общества риска таким образом лишь путают таблицу умножения с возведением в степень. Структурная дифференцированность положений, пере­секающих институциональные границы экономики и политики, выпадает из поля зрения точно так же, как и различные собствен­ные интересы особых отраслей и групп. Так, например, не может быть и речи о единообразии экономических интересов в отношении дефиниций риска. Интерпретации рисков, скорее, вбивают клинья в экономический лагерь. Всегда есть такие, кто теряет на рис­ках, и такие, кто от них выигрывает. А это означает: дефиниции рисков не отнимают политическую власть, а позволяют ее испол­нять. Они представляют собой чрезвычайно эффективный ин­струмент управления и выбора экономических развитии. В этом плане справедлива и статистически достаточно документирован­ная оценка, что учет рисков лишь избирательно противоречит экономическим интересам, т. е., например, экологический вари­ант вовсе не обязательно потерпит крушение на рифах затрат.

На той же линии находится раскол ситуаций между капита­лом и политикой, которые порождают риски. Как побочные по­следствия они попадают в сферу ответственности политики, а не экономики. Иными словами, экономика не несет ответственно­сти за то, что сама же и порождает, а политика отвечает за то, что она не может контролировать. Пока ситуация останется такой, останутся и побочные последствия. И все это лишь к структур­ному ущербу политики, которая не только расхлебывает непри­ятности (с общественным мнением, с медицинскими расходами и т. д.), но и постоянно должна нести ответственность за то, что отрицать все труднее, но причины и изменение чего вовсе не ле­жат в сфере ее непосредственного влияния. Этот замкнутый круг уменьшения собственной власти и потери доверия можно тем не менее разорвать. Ключ лежит в самой ответственности за побоч­ные последствия. При ином повороте политическая деятельность параллельно с раскрытием и признанием потенциальных рисков завоевывает влияние. Дефиниции рисков активизируют ответ­ственности и, согласно социальной конструкции, создают зоны иллегитимных системных условий, которые требуют изменения в интересах всех и каждого. Таким образом, они не парализуют политическую деятельность, и в этом смысле совершенно неза­чем, привлекая на помощь слепую или вчуже определяемую на уку, любой ценой прятать их от систематически обеспокоенной общественности. Напротив, они открывают новые политичес­кие опции, которые можно использовать и для восстановления и усиления демократическо-парламентского влияния.

Напротив, отрицание не устраняет рисков. Более того, заду­манная политика стабилизации может очень легко обернуться об­щей дестабилизацией. Не только сами утаенные риски способны внезапно обернуться опасными для общества ситуациями, ко­торые при индустриально-общественном легкомыслии уладить политически - а не только технико-экономически — попросту невозможно. От возросшего ввиду интериоризированных де­мократических прав чутья к необходимым действиям тоже невоз­можно долго отмахиваться, демонстрируя политически холостые ходы и косметическо-символические операции. Одновременно растет дестабилизация во всех сферах социальной жизни — в про­фессии, в семье, у мужчин, женщин, в браке и т. д. “Шок будуще­го” (А.Тоффлер) настигнет общество, настроенное на умаление опас­ностей, без всякой подготовки. Под его воздействием среди населения могут быстро распространиться политическая апатия и политический цинизм, которые быстро расширят и без того суще­ствующую пропасть между социальной структурой и политикой, политическими партиями и электоратом. Отрицание “этой” поли­тики все больше и больше захватывает не только отдельных пред­ставителей или отдельные партии, но совокупную систему норм демократии. Вновь оживает давняя коалиция между нестабильно­стью и радикализмом. Снова звучат призывы к политическому ли­дерству. Тоска по “твердой руке” растет в той же мере, в какой расшатывается окружающий человека мир. Жажда порядка и на­дежности оживляет призраки прошлого. Побочные последствия политики, которая не замечает побочных последствий, грозят пре­вратить ее в ее же противоположность. В конечном счете более нельзя исключать, что непреодоленное прошлое станет (хотя и в других формах) одним из возможных вариантов будущего.

 

Демократизация технико-экономического развития

Данная модель развития продолжает традицию модерна, на­правленную на расширение самораспоряжения. Исходной точкой является оценка, гласящая, что в процессе обновления индустри­ального общества демократические возможности самораспоряже­ния были институционально располовинены. Вследствие этого тех­нико-экономические новшества как двигатель постоянного изменения общества были отрезаны от возможностей демократи­ческого участия, контроля и сопротивления. Тем самым в проект изначально встроены многообразные противоречия, которые ныне ярко выступают на поверхность. Модернизация считает­ся “рационализацией”, хотя здесь с системой происходит нечто не поддающееся осознанному знанию и контролю. С одной сто­роны, индустриальное общество можно помыслить только как демократию; с другой — в нем всегда содержалась возможность того, что общество в силу движущего им незнания обернется про­тивоположностью постулируемого для него притязания на просве­щение и прогресс. Ввиду этой угрозы вера и неверие в прогрессив­ность начатого движения вновь вступают в противоречие с общественной формой, которая, как никогда в истории, заложи­ла в основу своего развития знание и возможность знания. Кон­фликты веры, а вместе с ними тенденции к обвинениям в ереси и к разжиганию новых инквизиторских костров определяют обще­ственное развитие, которое некогда сделало ставку на рациональ­ное разрешение конфликтов. Поскольку наука, которая во многом содействовала такому развитию, открещивается от последствий и сама прибегает к решениям, в которые модерн так или иначе пре­вращает все и вся, речь идет о том — такова здесь логика рассуж­дений, — чтобы сделать эту основу решений общедоступной, при­чем по правилам, предусмотренным в рецептах модерна, т. е. по правилам демократизации. Испытанный инструментарий полити­ческой системы предполагается распространить на условия, выхо­дящие за ее пределы. Для этого можно помыслить множество ва­риантов, и все они могут стать предметом дискуссии. Палитра предложений простирается от парламентского контроля, произ­водственно-технологических разработок, собственных “парламен­тов модернизации”, где междисциплинарные коллективы экспер­тов создают, одобряют и принимают планы, и до вовлечения гражданских групп в технологическое планирование и процессы решений в области исследовательской политики.

Основная мысль такова: со- и контрправительства технико-экономической субполитики - экономики и исследований -должны вернуться в сферу парламентской ответственности. Коль скоро речь идет о соуправлении путем свободы инвестиций и исследований, нужно иметь хотя бы принуждение к оправданию перед демократическими институтами в базисных решениях “процесса рационализации”. Но как раз в этом простом переносе заключена кардинальная проблема данного умственного и полити­ческого подхода: в своих рецептах он остается соотнесен с эпохой индустриального общества, хотя и в контртребовании к стра­тегии реиндустриализации. “Демократизация” в понимании XIX века изначально предполагает централизацию, бюрократиза­цию и т. д., а тем самым делает ставку на условия, которые исто­рически либо устарели, либо стали сомнительны.

При этом цели, которых нужно достичь посредством демо­кратизации, совершенно ясны: необходимо сломать последова­тельное чередование исследовательских и инвестиционных ре­шений и общественно-политической дискуссии. Требование здесь таково: последствия и свободы формирования микроэлек­троники, генной технологии и т. д. должны обсуждаться в парла­ментах до принятия принципиальных решений об их внедрении. Последствия такого развития легко предсказать: бюрократичес­ки-парламентские препоны производственной рационализации и научного исследования.

Впрочем, это лишь один вариант данной модели будущего. Образцом для другого варианта служит расширение социально­го государства. Грубо говоря, здесь аргументируют аналогиями риску обнищания XIX века и первой половины XX века. Риски обнищания и риски технологические суть последствия процесса индустриализации на разных исторических этапах его развития. Оба вида рисков индустриализации — во временном сдвиге — имеют сходную политическую карьеру, так что на опыте полити­ческого и институционального обращения с рисками обнищания можно научиться обращению с рисками технологическими. По­литико-историческая карьера риска обнищания — ожесточенное отрицание, завоеванное признание, политические и правовые последствия в строительстве социального государства — как буд­то бы повторяется и в случае глобальных опасностей, только на новом уровне и в иных профессиях. Как показывает строитель­ство социального государства в Западной Европе нынешнего столетия, отрицание — это не единственная опция ввиду опасных ситуаций, порождаемых промышленностью. Ведь их можно и перечеканить в расширение возможностей политических действий и демократических прав защиты.

Представителям данного направления мерещится экологический вариант государства всеобщего благоденствия. Причем этот вари­ант даже способен дать ответ на два главных вопроса: разрушение природы и массовую безработицу. Соответствующие правовые ре­гулирования и политические институты проектируются по исто­рическим образцам социально-политических законов и институ­тов. Чтобы эффективно побороть промышленное расхищение

природы, нужно создать ведомства и облечь их соответствующи­ми полномочиями. Аналогично социальному страхованию можно было бы выстроить систему страхования от ущерба здоровью при заражении окружающей среды и продуктов питания. Правда, для этого потребовалось бы изменить действующее законодательство, чтобы не взваливать на потерпевших дополнительное бремя и без того весьма трудноосуществимых причинных доказательств.

При этом уже выявленные пределы и последующие проблемы никоим образом не должны распространяться на экологическое расширение. Здесь тоже безусловно даст о себе знать сопротивле­ние частных инвесторов. В случае социально-государственных га­рантий они имели опору в повышающихся расходах и побочных расходах на заработную плату. Соответствующие паушальные об­ложения, которые затрагивают все предприятия, в технолого-политических инициативах, однако же, упраздняются. Они тоже кое у кого оседают в виде издержек, другим же открывают новые рынки. Издержки и шансы экспансии распределяются между от­раслями и предприятиями, так сказать, неравномерно. Отсюда одновременно следуют шансы осуществления соответствующей экологически ориентированной политики. Блок экономических интересов распадается под воздействием избирательности рисков. Могут создаваться коалиции, которые, в свою очередь, помогают политике включить анонимную формирующую власть прогресса в сферу политико-демократической деятельности. Повсюду, где ныне жизни людей и природе угрожают яды, где посредством ме­роприятий по рационализации упраздняются основы нынешнего сосуществования и сотрудничества, систематически порождаются надежды на политику, которую можно перечеканить в расшире­ние политико-демократических инициатив. Опасности такого экологически ориентированного государственного интервенцио­низма можно вывести и из параллелей с социальным государ­ством: это — научный авторитаризм и непомерная бюрократия.

Мало того, в основе такого подхода лежит заведомая ошибка, вообще характерная для проекта реиндустриализации: исходной посылкой является то, что модерн во всех его умножениях и необозримостях имеет или должен иметь политический центр управ­ления. Аргументы таковы: нити должны сходиться в политической системе и ее центральных органах. Все, что этому противоречит, рассматривается и оценивается как несостоятельность политики, демократии и т. д. С одной стороны, делается допущение, что модернизация означает автономию, дифференциацию, индиви­дуализацию. С другой же — “решение” обособляющихся при этом частичных процессов ищут в рецентрализации политической системы и в модели парламентской демократии. При этом выно­сят за скобки не только достаточно ярко проступившие теневые стороны бюрократического централизма и интервенционизма. Изначально не замечают также, что общество модерна не имеет центра управления. Можно, конечно, спрашивать, как предотвра­тить возрастание тенденции автономизации как возможной само­координации подсистем или подъединиц. Но этот вопрос не дол­жен создавать иллюзий относительно реальности отсутствия центра и управления модерном. И совершенно необязательно, что обособления, порождаемые в процессе модернизации, безальтер­нативно приведут на дорогу аномии с односторонним движением. Можно помыслить и новые промежуточные формы взаимного контроля, которые избегают парламентского централизма и все же создают вполне сопоставимые принуждения к оправданию. Об­разцы тому нетрудно найти в развитии политической культуры Германии за последние два десятилетия — открытость СМИ, граж­данские инициативы, движения протеста и т. д. Они скрывают свой смысл, пока их соотносят с предпосылками институциональ­ного центра. Тогда они видятся негодными, ущербными, неста­бильными, даже оперирующими на грани внепарламентской ле­гальности. Если же поставить в центр внимания принципиальную ситуацию размывания границ политики, то в таком случае вполне раскрывается их смысл как форм экспериментальной демократии, которые на фоне осуществленных основных прав и вычлененной субполитики опробуют новые формы прямого участия и контро­ля вне фикции централизованного управления и прогресса.

 

Дифференциальная политика

Исходной точкой для этого проекта будущего является размы­вание границ политики, т. е. спектр основной, побочной, суб- и контрполитики, возникший в условиях развитой демократии в дифференцированном обществе. Оценка гласит: отсутствие цен­тра политики необратимо, этот центр не восстановить даже через требование демократизации. Политика в определенном смысле гене­рализировалась и тем самым “лишилась центра”. Но необратимость этого перехода исполнительной политики в политический процесс, который одновременно утратил свою специфику, свою противо­положность, свое понятие и способ действия, есть не только по­вод для печали. В нем заявляет о себе другая эпоха модернизации, которая здесь была обозначена как “рефлексивность”. “Закон” функциональной дифференциации подрывается йедифференциациями (конфликты и кооперация рисков, морализация произ­водства, вычленение субполитики) и упраздняется. При такой рационализации второй ступени принципы централизации и бю­рократизации и связанное с ними окостенение социальных струк­тур начинают конкурировать с принципами гибкости, которые в возникающих ситуациях риска и нестабильности все больше завоевывают приоритет, а одновременно предполагают новые, неви­данные ныне формы “контролируемой вчуже самокоординации” субсистем и децентрализованных активных единиц.

В этом историческом изменении таятся и начатки много бо­лее гибкой структурной демократизации. Ее основы, заложенные в принципе разделения властей (и в этом смысле в самой моде­ли индустриального общества), значительно расширились, в ча­стности, благодаря свободе печати. Экономическая система тоже представляет собою поле, где не только порождаются прогрессы как незамеченные побочные последствия корысти и технических принуждений, но проводится и реальная (суб)политика в смысле иных возможных социальных изменений, - это становится ясно, по крайней мере, теперь, когда “экономико-техническая необходимость” выпуска вредных веществ под нажимом обще­ственности внезапно уменьшается до одной из нескольких возможностей решения. То, что взаимоотношения за стенами при­ватной сферы опять-таки не обязательно должны протекать в традиционных моделях брака и семьи, мужской и женской роли, сведущий в истории человек предполагал давно, но лишь вместе с детрадиционализацией все это пришлось включить в знание более того — в сферу решений. Здесь у законодателя нет ни пра ва, ни возможности управлять. “Побочное правительство приват­ной сферы” может изменять отношения совместной жизни здесь и сейчас, без законодательных установлений и принятия реше­ний, что оно и делает, как показывают всевозможные, разнообразные, переменчивые жизненные условия.

Взгляд на это развитие по-прежнему зашорен сохраняющейся фасадной реальностью индустриального общества. Наша оценка такова: ныне рушатся монополии, возникшие вместе с индустри­альным обществом и встроенные в его институты, да, рушатся монополии, но не погибают миры. Монополия рациональности на­уки, профессиональная монополия мужчин, сексуальная моно­полия брака, политическая монополия политики - все это утра­чивает прочность, притом по разным причинам и с весьма многообразными, непредсказуемыми, амбивалентными последствиями. Но каждая из этих монополий вдобавок противоречит принципам, реализованным в модерне. Монополия рационально­сти науки исключает самоскептицизм. Профессиональная моно­полия мужчин противоречит универсалистским требованиям ра­венства, под лозунгом которых начался модерн, и т. д. Кроме того, это означает, что многие риски и вопросы возникают в непрерыв­ности модерна и приобретают силу вопреки располовиниванию его принципов в проекте индустриального общества. Другая сторона нестабильности, которую приносит людям общество риска, есть шанс наперекор ограничениям, функциональным императивам и фатализму прогресса индустриального общества отыскать и акти­визировать большее равенство, свободу и самоформирование, ка­кие сулит модерн.

Восприятие и понимание ситу