Текст 4. Яковенко Б.В. Мощь философии / Философия и мировоззрение. – М.: Политиздат, 1990. – С.93-101.

 

ФИЛОСОФИЯ И КУЛЬТУРА

Итак, философская мысль неотступно самоутверждается истори­чески и самодовлеет сквозь свои исторические обнаружения и в них систематически; и этим изначально присущая ей мощь показуется с неоспоримой очевидностью. Однако ее значимость этим далеко и далеко еще не исчерпывается; ибо ее сила, ее значение дают о себе знать, и притом еще существеннее, еще импозантнее, также за пределами этого ее, так сказать, эгоцентрического су­ществования.

В самом деле! Нет вообще такой культурной сферы или среды, в которой философская мысль не находила бы себе применения, более того, где она не оказывалась бы первенствующим фактором и не получала бы руководящей роли. Будет ли это наука, искусство, государство или религия; будут ли то более частные подразделения этих коренных, существенных сфер культуры и культурного; будет ли то культура в ее целом, т. е. в синтезе и связи всех своих отдель­ных струй и тенденций, как она осуществляется в жизни и истории отдельных народов, а в огромном масштабе — в жизни всего соз­нательного мира (человечества),— повсюду философская мысль является началом направляющим, освещающим, объединяющим. И это по той простой причине, что культура, всякое проявление культуры стоит изначально под знаком смысла и постижения, а философская мысль столь же изначально являет собою высшее напряжение постигающего осмысливания. Как закулисная, ин­тимная сторона, философствование наличествует неотменно в по­доплеке любого культурного образования и обнаружения, его обос­новывая, вдохновляя, определяя. Нет такого научного синтеза, такого художественного творения, такого государственного акта, такой религиозной догмы, в которых так или иначе не драпирова­лась бы философская мысль и которые не стояли бы твердо и уве­ренно, как таковые, только на ней одной. И сами концепции истины, красоты, справедливости и божественного суть явственнейшим образом ее порождения и только в ее лучах и обретают и сохра­няют свой смысл, свою значительность и свою значимость.

История науки преизобилует примерами, подтверждающими с очевидностью сказанное. И для этого нет надобности забираться в далекие дебри античных начатков науки или средневекового ее прозябания, когда, за самыми редкими исключениями, между научной деятельностью и философствованием не проводилось никакой грани, и первая просто философизировалась (будь это у Фалеса или какого-нибудь мага или алхимика доренессансового периода). Достаточно указать на открытия и теории Коперника, Галилея и Ньютона, которыми была основоположена современная наука, но которые, несмотря на все свое чисто астрономическо-механическое содержание, были попытками осмыслить все миро­здание, т. е. попытками существенно миросозерцательными, фило­софскими. И научно-основополагательное и отвлеченнейшее мате­матическое учение о бесконечно малых (дифференциалах) роди­лось и научно утвердилось тоже в самом тесном сплетении, с од­ной стороны, с лейбницевской монадологической метафизикой, а с другой, с Ньютоновым учением о движении, закрепившим оконча­тельно торжество Коперникова миросозерцания над наивными представлениями греков и средневековья. Дарвинизмом и эволю­ционизмом именуются столько же определенные чисто научные теории биологического и антропологического характера, сколько и определенные философские концепции и миропонимания. Пози­тивизм (по крайней мере в его изначальной, аутентической форме) есть явственным образом попытка науки, или, лучше, комплекса точных наук, заменить своими наиобщими итогами философство­вание и философский синтез. Открытие и развитие учения о комплексах стояло в непосредственной связи с логическими и философ­скими апориями учения о бесконечно малых и, в свою очередь, чув­ствительнейшим образом отразилось на трактовании некоторых основных теоретически-философских проблем. Так называемая математическая логика, являясь чисто математической дисципли­ной, едва только оперившись, стала тотчас же претендовать на все — логическое значение, вообразив, что способна стать тою Все-логикой, тем Все-языком, той Characteristica generalis, о ко­торой так настойчиво мечтало столько философов, и великий Лейб­ниц в том числе. Чисто научное концептуальное переустройство, наметившееся с начала нынешнего столетия в механике и физике, тотчас приобрело характер и смысл борьбы между механистичес­ким и энергетическим миросозерцанием. Наконец, пресловутый принцип относительности, стоящий сейчас в центре внимания всех ученых механиков и физиков, был некоторыми философами тотчас же переформулирован в новую философию мироздания и сущест­вования, так что теперь приходится серьезно и кропотливо думать о том, где же тут значительное научное приобретение, где прием­лемое, но давным-давно известное философское представление и где совершенно несостоятельные философские измышления.

Поелику искусство и философия гораздо чужероднее, дальше друг другу, чем наука и философия, двигающиеся одинаково обна­ружениями мысли, между тем как искусство есть обнаружение фантазии, усмотреть философский элемент в искусстве не так прос­то, как в науке; и история искусства не является, как история нау­ки, повествованием о философических замашках и покушениях своего объекта. Тем не менее и художественное творчество, по меньшей мере, на своих кардинальных этапах и в своих гениаль­ных основополагательных проявлениях неотменно насыщено фи­лософской мыслью, ибо наделено всепроникающим смыслом и воплощает всеобъемлющее миропонимание. Явственнее, очевид­нее всего это, конечно, в сфере искусства поэтического и прозаи­ческого, как наиболее мыслительного из всех существующих ис­кусств. Великие классики греческой трагедии, Данте, Шекспир, Сервантес, Мольер, Гёте, Толстой, творя прекрасное слово, неот­менно и неустанно старались выявить смысл существования и учи­ли жизни. Муза Байрона и Шелли, Шиллера и Геббеля, Лермон­това и Тютчева — муза глубоко миросозерцательная; и в настоя­щее время трудно себе даже вообще представить такого писателя, даже посредственного таланта, даже незначительного, который не проводил бы сквозь свои рифмы и образы какой-нибудь идео­логии, какого-либо представления о мире, какой-либо философии жизни. Но и архитектура, ваяние и живопись явственно обнару­живают миросозерцательную душу. Основная разница между храмом византийским, храмом ренессансовым и храмом готичес­ким, между полотнами Леонардо, Боттичелли, Рембрандта и Ти­циана, между скульптурами Египта, Древней Греции и, скажем, хотя бы Микеланджело, или — обращаясь к новейшим време­нам — между изваяниями Родена и Мейстровича есть разница в понимании мира и жизни, есть разница' воспринимаемого и воз­вещаемого «смысла». И даже в музыке, во всяком случае в наи­более значительных, глубоких музыкальных творениях, не тех, что услаждают слух, не тех, что служат демонстрацией виртуозности, а тех, что делают и составляют музыку и заставляют звучать и жить самое душу, очевидна философическая, миросозерцательная подоплека. Симфонии и сонаты Бетховена, оперы Вагнера, все произведения Баха, Моцарта, Шумана, Шуберта, Шопена, Чай­ковского — что это такое в большем или меньшем масштабе, при большей или меньшей силе и гениальности экспрессии, как не му­зыкальное повествование о сущности и смысле бытия?

Государство тоже совершенно чужеродно философии, являясь определением волевым и практическим; но и оно насквозь прони­зано и пропитано философской мыслью; особенно явственно в крупных, глубоких, радикальных самопроявлениях своих, захва­тывающих и определяющих собою целые эпохи и целые народы, даже общества народов. Любой исторический пример может про­демонстрировать это с исчерпывающей очевидностью. Афины и Спарта в Древней Греции, великая Римская империя, теократи­ческое государство средних веков, абсолютная монархия нового времени, буржуазно-демократическая республика XIX столетия — все они были не чем иным, как политико-социальным, междучело­веческим выражением и воплощением каждый раз особого миро­воззрения, проведением в конкретную жизнь каждый раз особого «смысла». Совершенно ясна, наглядна идеологическая, миросо­зерцательная природа нынешнего российского государственного строя, проходящая красной нитью через все акты Советского пра­вительства, как ясна и наглядна была миросозерцательная же по­доплека недавнего российского самодержавия, которою оно только и держалось на протяжении столь долгого времени в умах, сердцах и душах русских людей. Обе великих революции новейшей истори­ческой эпохи, французская и русская, были несомненно и очевидно движимы и озарены определенными концепциями мира и жизни, на почве которых только и могла возникнуть и разлиться широким морем беспощадная, духовно-политико-социальная критика, при­ведшая к перевороту, и вырасти те запросы и требования, которые воплотились в пришедших на смену старого устройствах. На воп­рос: как возможна оказалась грандиозная революционная ката­строфа, потрясшая и продолжающая еще потрясать Россию, а равно и Европу, может быть дан только один основной, принципи­альный ответ: благодаря глубокой идейно-миросозерцательной трансформации, пережитой русским народом на протяжении XIX столетия в лице своей интеллигенции, руководившейся своими великими духовными вождями и представителями. Наша великая революция есть явственнейшим образом соборное дело Чаадаева, Белинского, Герцена, Гоголя, Хомякова, Чернышевского, Бакуни­на, Лаврова, Михайловского, Достоевского, Соловьева, Толстого. И ими же, в сопряжении с идеологическим опытом последующего времени, несомненно, определится и тот устойчивый политико-социальный, государственный уклад, в котором народ русский пожнет плоды всего этого грандиозного потрясения. Самым наг­лядным, пожалуй, подтверждением конститутивной, основопола­гающей роли философской мысли в становлении и свершении го­сударственной жизни является исторический факт повторяющейся гибели всех государственных образований, разложившихся ду­ховно и утерявших смысл существования. Так рухнули Афины, Рим, средневековая теократия, феодальная государственность, русское самодержавие. Ныне в период глубочайшего кризиса всту­пила и буржуазно-демократическая республика.

Что касается, наконец, религии, то хоть она и является изъяв­лением веры в противоположность философской мысли, но исто­рически культ и догмы всякий раз выступают в самом тесном спле­тении с учением о смысле бытия и жизни, им обволакиваются, обос­новываются и оправдываются. Не было фактически и нет такой религиозной веры, которая не формулировала себя в религиозную мысль и не искала бы в философствовании опоры и поддержки. Как это ни странно, как ни парадоксально, но именно тогда, когда внешне религия (как теология) становилась особенно деспоти­ческой госпожою и, не довольствуясь низведением философии до роли служанки, старалась унизить ее до положения полнейшей рабы, именно тогда, по существу, она оказывалась в наибольшей зависимости от философствования, впадала в наибольшую рацио­нализацию веры и явственно стояла на пороге своего вырождения и упадка. Классическим примером тут является, конечно, средне­вековая схоластика во всех фазисах своего развития; ярок также пример современного русского религиозно-философского старания обновить религиозное сознание (в частности православие). На­деясь философски утвердить веру за счет философии, представи­тели и того и другого течения в действительности утверждают мощь философской мысли за счет религии. Но для того чтобы от­крыть самодовление философское в одеждах религиозных, нет даже надобности в таких парадоксально-экзотических примерах, ибо оно обнаруживается повсюду в религиозной жизни. Факти­чески вера каждого, например христианина, или, сужая еще более круг рассмотрения, каждого православного есть всегда своеобраз­ное, более или менее сложное, разработанное и продуманное религиозное мировоззрение, в котором Бог, человек и мир живут в некоем осмысленном взаимоотношении и взаимодействии. Даже самый примитивный христианин или православный, обладающий самыми узкими духовными горизонтами, без сомнения верит, все же, в терминах какой-то хотя и весьма смутной и совершенно само­дельной, но определенно мысленной мироконцепции.

ФИЛОСОФИЯ И ЖИЗНЬ

Вся культура, стало быть, насквозь пронизана философской мыс­лью, которая насыщает собою все ее поры. Однако, сколь ни много­сложна культура, она представляет собою всего лишь маленький островочек на поверхности огромного, беспредельного океана жиз­ни; и если бы значение и сила философского осмысливания ограни­чивались лишь пределами культуры, то не больно-то широки были бы, в конце концов, его горизонты и вовсе не велик его диапазон. Но, в действительности, философская мысль так же направляюща и основополагающа в жизни, как и в культурных сферах и обна­ружениях. Да и как бы было возможно иначе, раз культура есть, так сказать, лишь сгусток или концентрация самой жизни, ее ин­тенсивно-сознательное проложение и утверждение, как бы ее рупор и является, следовательно, плоть от. плоти и кровь от крови ее единородным детищем?

В каком бы масштабе и самопроявлении ни брать жизнь, она повсюду и всегда обнаруживает свой постигательный фон, свою миросозерцательную природу. Жизнь любого народа и в его целом, и в его отдельных временных и пространственных частях, и в каж­дом ее переживательном мгновении направлена всякий раз к ка­кой-нибудь определенной цели, освещена определенными идеа­лами, ориентирована на определенном мироистолковании. Чтобы убедиться в сем, достаточно просто сравнить между собою, напри­мер, жизнь допетровской Руси, петровской и послепетровской Руси и России XIX столетия, живших в существенно различных целе­устремлениях и понятиях на фоне общей идеологической установки русской души, определяющей всю ее историю. Не менее убеди­тельным будет и сопоставление между жизнью народа афинского и жизнью народа русского, или между жизнью народа английского и народа немецкого. Сколь для жизненной сущности первого из них были типичны такие человеческие явления, как культ много­божья, законодательство Солона, проповедь Сократа, демократи­чески-аристократический строй, столь же существенно жизненный смысл второго определяется исконным общинным бытом, чуждым какому бы то ни было аристократизму, православно-монашеской церковностью, чуждой всякой государственности и светскости, титанической реформой Петра Великого, титанической борь­бою интеллигенции с самодержавием на протяжении XIX столе­тия, творчеством Толстого и Достоевского. Жизнь английского народа, в свою очередь, определена личностью Кромвеля, твор­чеством Шекспира, наукою Ньютона, деистической религиоз­ностью, идеями демократического конституционализма и морского империализма, духом эксплуатации и коммерции; в то время как для народа немецкого типичны и основополагательны Лютер, фео­дальный государственный плюрализм, творчество Гёте, роман­тизм, великая проповедь классического идеализма, континенталь­ный империализм Бисмарка.

В равной мере идеологически же определяется и жизнь раз­личных эпох и периодов, различных сословий, классов и положе­ний, различных кругов, ассоциаций и сообществ. Именно в мировоззрительной разнице коренится, например, различие между средневековьем и Ренессансом, между классицизмом и романти­кой, между аристократией и купечеством, мещанством и интеллигенцией, капиталистом и рабочим, богатым и бедняком. Желая сущностно описать смысл жизненного явления, обозначаемого, например, словом «капиталист» или словом «рабочий», придется остановиться не столько на внешнеэкономических условиях их существования, сколько на их духовном умственно-волевом отно­шении к миру и к жизни, т. е. раскрыть миропонимание и целевую ориентировку каждого из них. Желая обнаружить существо какой-нибудь корпорации или какого-нибудь сообщества, например зна­менитой немецкой студенческой корпорации Саксо-Боруссия, или почтенного московского Психологического общества, или столь деятельного ныне Американского союза христианской молодежи, или столь плодотворной на бумаге и в потенции, но пока еще столь бесплодной и бессильной in actu* Лиги Наций, необходимо глав­ным образом уяснить себе руководящую каждой из этих органи­заций идеологию и преследуемые ею цели.

Но, может быть, нигде миросозерцательная, идеологическая подоплека жизни не выступает так рельефно, так убедительно, как в жизни отдельной личности или индивидуума, будет ли она взята во всем своем целом, или на протяжении одного из основных своих периодов, или же только в каком-нибудь отдельном моменте своего свершения. Жизнь отдельного конкретного человека, жизнь умственная, эмоциональная и волевая всецело определяется его ориентацией в мире, значит, тем, как он осмысливает и понимает существующее и себя самого и чего хочет или требует от мира, от людей, от себя. Каждый человек в душевном нутре своем, в своей душевной сущности, неизбежно и всегда философ, выявляющий затем свое миросозерцание так или иначе, ясно или смутно, реши­тельно или неуверенно в своем поведении, в своих высказываниях, в своих помыслах, в своих построениях, в своих переживаниях. Этот примат миросозерцания особенно явственен у личностей эк­страординарных, великих, гениальных, как Моисей, Будда, Сократ, Христос, Магомет, Леонардо-да-Винчи, Лютер, Гус. Явственен он и у классически запечатленных типов человеческой личности, как Эдип, Гамлет, Дон-Кихот, Тартюф, Фауст, Дон-Жуан, Чичиков. Но внимательный взор способен его без труда обнаружить в любом проявлении и поступке любого индивидуума любой эпохи. Не го­воря уже о том, что все жизненное поведение Дантона или Робес­пьера, Керенского или Ленина определяется целиком присущею каждому из них идеологией, и в активной повседневной жизни любого рядового вершителя великой Французской революции и русского большевика, или любого эмигранта из Кобленца и участ­ника белой российской контрреволюции руководящую роль играет бесспорно его миросозерцание, его философия. Самый примитив­ный и ограниченный человек, дикарь или пошехонец или решетниковский подлиповец, самый бесшабашный и разнузданный раз­бойник, красноармеец или белогвардеец, самый извращенный и бесчувственный преступник, палач или чекист живет при всей узости, убогости или чудовищности своего духовного горизонта все же осуществлением и изживанием определенного миросозер­цания. Всякий человек, сколь мало бы он ни был человеком, по­тому и человек (и лишь постольку человек), что (и поскольку) он осмысливает окружающее и самого себя и есть философ, пусть самый убогий, самый что ни на есть самодельный и ограниченный, но все же по-своему непрерывно мыслящий, постигающий и во-ляший и только тем и через то и живущий.

И точно так же, как сущностно миросозерцательна челове­ческая личность во всем своем жизненном целом и в различные отдельные периоды и моменты своей жизни, миросозерцателен по своей натуре, с одной стороны, последний элемент жизни — переживание вообще, а с другой, и вся жизнь человеческая во всей ее многоликой, многогранной и безмерной совокупности. Каждое отдельное переживание, даже самое недифференцированное и мимолетное, есть всегда постижение, осмысление и всегда, значит, философично. Может быть смутное, спутанное, отрывочное пере­живание, но не может быть переживания, лишенного смысла: само переживание бессмыслицы имеет ведь свой явственный смысл. Всякое переживание предполагает некоторое миросозерцание, в нем сущностно коренится и на него так или иначе указывает собою и из себя. У ребенка то будет миросозерцание, конечно, ребяческое, у взрослого — зрелое, у дикаря — дикарское, у импрессиониста — импрессионистическое, у чекиста — чекистское, у черносотенца — черносотенное. Но везде и повсюду человек будет переживать ми­росозерцательно, и переживание его будет частичным конкретным возвещением, голосом, рупором исповедуемой им ясно или смутно философии. В этом смысле можно сказать, что любое переживание есть implicite, потенциально, миросозерцательный микрокосм, есть мимолетное изживание философии, обнаружение живого философ­ствования. И точно так же можно сказать, что вся жизнь во всем своем целом есть совокупное изживание философии, миросозер­цательный макрокосм, живая философия во плоти, конкретная, актуализированная, жизненная мудрость.

В этом исполняющем его миросозерцательном смысле пережи­вание обретает самодовлеющий момент и само в силу этого само­довлеет. Всякое переживание, и как молниеносно проносящийся духовный миг, и как целостная личность, и как длительное истори­ческое событие, и как жизнь во всей ее совокупности, знаменует собою то ли малую, то ли большую истину, воплощает в себе не­которую то ли ничтожную, то ли значительную, то ли колоссальных размеров значимость. Истина какого-либо минутного или орди­нарного переживательного состояния какого-либо отдельного, ор­динарного индивидуума, какого-либо ординарного жизненного периода ординарна, ничтожна и малозаметна; истина творческого переживания Сократа или Софокла, Леонардо или Галилея, Лю­тера или Петра Великого, Гёте, Наполеона или Толстого, или же истина императорского самоутверждения Древнего Рима, или эпохи Реформации, или монархического собирания и устроения

Руси, или великой русской революции — громадна. Но и в том и в другом случае, благодаря этой своей миросозерцательной ос­мысленности и значимости, благодаря этой присущей ему филосо­фической истинности, переживание оказывается вневременно, не­преходяще, абсолютно, является неотъемлемым экспонентом и составным элементом жизненной мудрости и тем демонстрирует особенно широко и убедительно природную мощь философской мысли.

[1] Известный индийский ученый С. Радхакришнан относит становление философии в Индии к 600 г. до н. э. — 200 г. н. э. (см.: Радхакришнан С. Индийская философия, т. 1. М. 1956, с. 43, 231—232). Признанный основатель китайской философии Конфуций жил ок. 551—479 гг. до н. э.

[2] См.: Леон - Портилья М. Философия нагуа. М., 1961.

[3] West M. Early Greek philosophy and Orient. Oxford, 1971.

[4] Так, очень правдоподобным кажется выведение гераклитова представления о звездах как «небесных чашах», в которых горит огонь, питаемый испарениями, из подобия их иранским алтарям, где огонь горел в чашеобразных углублениях. Однако изображение такого алтаря, приведенное в книге М. Уэста, сразу же заставляет в этом усомниться — слишком уж тяжелы они для того, чтобы родить столь выразительный и легкий образ Гераклита ... См. также разбор понимания Уэстом философии Гераклита в ст.: Кессиди Ф.X., Кондзёлка В.В. Гераклит и Древний Восток. — Философские науки, 1981, № 5, с. 94—100.

[5] Вспомним рассказ Посейдона о том, как он и Аполлон по приказу Зевса служили наемниками у троянского царя Лаомедона, который, по истечении условленного срока,

... насильно присвоил

Должную плату и нас из пределов с угрозами выслал.

Лютый, тебе он грозил оковать и руки и ноги

И продать, как раба, на остров чужой и далекий;

Нам обоим похвалялся отсечь в поругание уши

(Гомер. Ил., XXI, 451—455. Пер. Н. Гнедича).

[6] Древняя Греция. М., 1956, с. 167.

[7] Доватур А. И. Рабство в Аттике в VI—V вв. до н. э. Л., 1980, с. 9.

[8] Здесь и далее первоисточники цитируются по принятой международной системе — указанием сокращенного (в целях упрощения печатания) русского названия работы и международной пагинации или (как в данном случае) книги, главы и параграфа (страницы). Указатель первоисточников см. в конце книги. В ряде случаев автор дает свой вариант перевода.

[9] «Домашний» труд включает самые тяжелые и трудоемкие процессы: молоть­бу и помол зерна, выжимку масла, уход за скотом, изготовление молочных про­дуктов, приготовление пищи, заготовку топлива и доставку воды, прядение и ткачество, уход за детьми, и т. д. И все это — под неустанным надсмотром хозяйки. Поэтому давно пора забыть легенду о «домашнем рабстве» как о чем-то легком, по существу «полурабстве».

[10] Приведем один документ: «Доил, сын Иринея, посвящает принадлежащего ему раба Андрика Зевсу Царю и Трофонию с тем, чтобы он считался посвященным богу. Андрик должен оставаться на службе у матери [Доила] Афинодоры в течение десяти лет... При жизни Афинодоры Андрик вносит подать, указан­ную в отпускной грамоте. В случае смерти Афинодоры Андрик оставшееся [до 10 лет] время остается у Доила, а затем считается посвященным богу и не платит никому ничего». (Надпись III в. до н. э., найденная в Лебадее. — В кн.: Античный способ производства в источниках, № 75.)

[11] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 176.

[12] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 37, с. 413.

[13] Считая первым философским памятником индийские Упанишады.

[14] Указывают на определенную философскую систему (Санхъя – философа Кацилы), ближайшим образом повлиявшую на возникновение буддизма.

[15] Напомним, что в предшествовавшем тексте А.С.Богомолов указывает на спорный характер представления о заимствовании греками своих философских воззрений из восточных учений. В.С.Соловьев прочел эту публичную лекцию об исторических делах философии в 1875 году, когда критикуемые А.С.Богомоловым представления были весьма распространены. Кроме того, отметим, что высокая оценка В.С.Соловьевым философии софистов является выражением его личной позиции и является несколько односторонней.

[16] Можно еще раз отметить несколько восторженный тон оценки В.С.Соловьевым как буддизма, так и софистики.

[17] Сократ был принципиальным противником софистов, не принимавшим их субъективизма и уверенным в том, что есть высшие объективные начала, которыми и должна руководствоваться человеческая личность.

[18] Попытка введения культа нового божества, названного «верховным существом», была предпринята революционным правительство Робеспьера. Эта попытка не получила и не могла народной поддержки. Слова В.С.Соловьева о «чутком инстинкте народных масс» свидетельствуют скорее о его пафосном увлечении французской революцией, но не отражают фактической стороны дела. В действительности же попытка введения этого культа мало привлекательна. 8 июня в Париже состоялись торжества в честь «верховного существа», на которых обнаженной «богиней» или жрицей этого нового бога Разума была представлена известная парижская проститутка. Такие празднества могли быть поддержаны парижском охлосом (чернью), но не большинством народа. Бюро полиции Комитета общественного спасения через своих осведомителей и агентов доносило, что культ «верховного существа» был встречен холодно, а большей часть враждебно. В конечном счете Франция осталась страной католической, т.е. доминирующей конфессией во Франции остался католицизм, несмотря на борьбу протестантов против католицизма и несмотря на репрессии французской революции против католических священников.

[19] Фурье

[20] Текст 3 и текст 4 были написаны и опубликованы в 20-ые годы прошлого столетия в Советской России. Они отражают дискуссии, проходившие в русской философской мысли в первые годы утверждения советской власти до высылки ряда представителей российской интеллигенции за рубеж осенью 1922 года («Философский пароход»).

[21] Современные исследователи полагают, что Пифагор (У1 в. до н.э.) стал одним из первых стал употреблять слово «философия».

* Иногда даже думают, что какая-нибудь одна специальная наука дает цельное мировоззрение, напр., часто естествоиспытатели склонны думать, что приобрести мировоззрение можно изучением одного естествознания, и этот взгляд был распространен, напр., в русской интеллигенции в 60-х годах XIX века (ср. тип Базарова в «Отцах и детях» Тургенева); или теперь часто думают, что цель­ное мировоззрение можно извлечь из изучения политической экономии. Но ясно, что всякая специальная наука знакомит нас только с частью мира и потому по­пытки построить на ее выводах мировоззрение всегда ложны в силу своей одно­сторонности.

* в действительности. Ред.