Колесо удачи 10 страница

Потом они сидели у окна, смотрели во двор. Сара набросила платье на голое тело и ненадолго оставила его одного. Он сидел, ни о чем не думая, достаточно было и того, что он видит, как она появилась в другом оконце и направилась через двор к крыльцу. Она наклонилась над детской кроваткой, поправила одеяла. Когда она возвращалась, ветер развевал ее волосы, ловил за подол платья.

– Он поспит еще полчасика, – сказала она.

– Правда? – улыбнулся Джонни. – Я, пожалуй, тоже посплю.

Она провела босой ногой, одними пальцами, по его животу.

– Только попробуй.

И все повторилось, только на этот раз она сидела, почти в молитвенной позе, – голова склоненная, волосы закрывают лицо… И вот все кончено.

 

– Сара…

– Нет, Джонни. Не говори ничего. Пора.

– Я только хотел сказать, какая ты красивая.

– Правда?

– Правда, – ласково сказал он. – Милая Сара.

– Мы все вернули? – спросила она.

Джонни улыбнулся.

– Мы сделали все, что могли.

 

Вернувшись домой из Уэстбрука, Герберт как будто не удивился, увидев Сару. Он поздоровался с ней, повозился с ребенком и упрекнул Сару за то, что не приезжала с сыном раньше.

– У него ваши волосы и цвет лица, – сказал Герберт. – Думаю, что и глаза будут такие же, когда перестанут меняться.

– Лишь бы умом пошел в отца, – сказала Сара. Она надела передник поверх голубого шерстяного платья. Солнце садилось. Еще минут двадцать, и будет совсем темно.

– Вообще‑то стряпней у нас занимается Джонни, – сказал Герберт.

– Разве ее остановишь? Пришлось уступить силе.

– Может, оно и лучше, – сказал Герберт. – А то от тебя, кроме франко‑американских спагетти, ничего не дождешься.

Джонни швырнул в отца журналом, и Денни залился высоким, пронзительным смехом, который отдавался во всех уголках дома.

Неужели отец все понял? – спрашивал себя Джонни. У меня, наверно, это на лице написано. Потом, когда в чуланчике отец искал коробку со старыми игрушками Джонни, которые Герберт не позволил Вере раздаривать, Джонни решил: Наверное, он понимает .

Они ужинали. Герберт спросил Сару, что делает Уолт в Вашингтоне, и она ответила, что муж отправился на конференцию по поводу земель, которые индейцы требуют обратно; на таких совещаниях, сказала она, республиканцы в основном выясняют, куда дует ветер.

– Большинство политиков, с которыми Уолт встречается, уверены, что, если в будущем году выдвинут Рейгана вместо Форда, это будет означать смерть партии, – сказала Сара. – А если Великая старая партия умрет, то Уолт не сможет баллотироваться на место Билла Коэна в семьдесят восьмом году, когда Коэн будет претендовать на место Билла Хатауэя в сенате.

Герберт наблюдал, как Денни старательно поглощает фасоль, один стручок за другим, пуская в дело все свои шесть зубов.

– Не думаю, что у Коэна хватит терпения ждать до семьдесят восьмого года, чтобы попасть в сенат. Он выступит против Маски в будущем году.

– Уолт говорит, что Коэн не такой уж болван, – сказала Сара. – Он подождет. Уолт считает, что его собственный шанс не за горами, и я начинаю ему верить.

После ужина они сидели в гостиной, и разговор ушел от политики. Они смотрели, как Денни играет со старыми деревянными машинками и грузовиками, которые молодой еще Герберт Смит смастерил для своего сына двадцать пять с лишним лет назад. Молодой еще Герберт Смит, муж крепкой, добродушной женщины, выпивавшей иногда вечером бутылочку пива «Черная марка». У него не было ни сединки в волосах, он связывал с сыном большие надежды.

Он, конечно же, понимает, думал Джонни, отпивая кофе. Знает он или не знает, что произошло между мной и Сарой сегодня днем, подозревает или не подозревает, что могло произойти, он понимает главное: это большой самообман. Ни изменить, ни исправить ничего нельзя, можно лишь попытаться примириться. Сегодня днем мы с ней заключили брачный союз, которого никогда не будет. И вот сегодня вечером отец играет со своим внуком.

Джонни вспомнил о Колесе удачи – вот оно замедляется, останавливается.

Зеро. Все проигрывают.

Подкралось уныние, гнетущее чувство безысходности, но он отогнал его прочь. Еще не время грустить; во всяком случае, не сейчас.

В половине девятого Денни стал капризничать, сердиться, и Сара сказала:

– Пора нам ехать, ребята. По дороге в Кеннебанк он может пососать свою бутылочку. Мы и трех миль не проедем, как он отключится. Спасибо за прием. – Ее блестящие зеленые глаза на мгновение нашли глаза Джонни.

– Это вам спасибо, – сказал Герберт, вставая. – Правда, Джонни?

– Правда, – сказал тот. – Я помогу тебе отнести кроватку, Сара.

В дверях Герберт поцеловал Денни в макушку (малыш захватил в свой пухлый кулачок нос Герберта и стал его давить так, что у отца Джонни глаза наполнились слезами), а Сару в щеку. Джонни отнес кроватку к красному «пинто», и Сара дала ему ключи, чтобы он мог все сложить на заднее сиденье.

Когда он с этим покончил, она стояла у передней дверцы и смотрела на него.

– Мы сделали все, что смогли, – сказала она и слегка улыбнулась. Но по блеску ее глаз он понял, что она готова опять расплакаться.

– Было совсем неплохо, – сказал Джонни.

– Ну что, будем видеться?

– Не знаю, Сара. А ты как думаешь?

– Нет, пожалуй. Это было бы слишком просто, правда?

– Да, довольно просто.

Она подошла и потянулась, чтобы поцеловать его в щеку. Он чувствовал запах ее волос, чистых и душистых.

– Будь здоров, – прошептала она. – Я буду думать о тебе.

– Всего тебе, Сара, – сказал он и провел пальцем по ее носу.

Она повернулась, села за руль – эффектная молодая женщина, муж которой идет в гору. Через год они будут ездить уже не на «пинто», подумал Джонни.

Зажглись фары, мотор застучал, точно швейная машинка. Сара махнула Джонни рукой, и автомобиль тронулся с места. Джонни стоял рядом с чурбаком, засунув руки в карманы, и смотрел ей вслед. В сердце словно что‑то закрылось. Но это казалось не таким уж важным. Совсем не важным – вот что было хуже всего.

Он подождал, пока не скрылись из виду задние фонари, затем поднялся по ступенькам веранды и вошел в дом. Отец сидел в высоком кресле‑качалке в гостиной. Телевизор был выключен. Он смотрел на игрушки, которые нашел в чулане и которые теперь валялись на ковре.

– Рад был повидать Сару, – сказал Герберт. – Вы с ней… – последовало секундное, почти незаметное колебание. – Хорошо провели время?

– Да, – сказал Джонни.

– Она еще приедет?

– Нет, не думаю.

Они смотрели друг на друга.

– Ну что ж, может, оно и к лучшему, – сказал наконец Герберт.

– Да. Может и так.

– Твои игрушки, – сказал Герберт, становясь на колени и собирая их. – Я отдал целую кучу Лотте Гедроу, когда она родила двойню, но кое‑что еще осталось. Я их припрятал.

Одну за другой он осматривал игрушки, вертел в руках и укладывал в коробку. Гоночный автомобиль. Бульдозер. Полицейская машина. Пожарная машинка, с которой слезла почти вся краска в том месте, где ее хватала маленькая ручонка. Он отнес их в чулан и снова спрятал.

Джонни расстался с Сарой Хэзлит на целых три года.

 

В тот год снег выпал рано. К первому ноября он покрыл землю ковром дюймов в шесть, так что перед прогулками к почтовому ящику Джонни приходилось надевать старые зеленые сапоги на каучуковой подошве и старую штормовку. Две недели назад Дейв Пелсен прислал ему тексты, по которым предстояло работать в январе, и Джонни уже начал составлять примерные планы уроков. Он с нетерпением ждал возвращения в школу. Дейв подыскал ему и квартиру – на Хауленд‑стрит в Кливс Милс. Хауленд‑стрит, 24. Джонни положил листок с адресом в бумажник, потому что улица и номер дома, к большому его раздражению, то и дело вылетали из головы.

День стоял пасмурный, по небу плыли низкие облака, столбик термометра держался чуть ниже двадцати градусов по Фаренгейту[9]. Когда Джонни вышел на подъездную дорожку, закружились первые снежинки. Рядом никого не было, и Джонни без смущения высунул язык, чтобы поймать снежинку. Он почти не хромал и чувствовал себя отлично. Последние две недели, а то и больше его ни разу не мучили головные боли.

Почта состояла из рекламного листка, журнала «Ньюс‑уик» и маленького плотного конверта, адресованного Джону Смиту, но без имени отправителя. Джонни вскрыл его на обратном пути, сунув остальное в задний карман брюк. Он вытащил листок газетной бумаги, увидел сверху название «Потусторонний взгляд» и остановился на полдороге.

Это была третья страница журнала за прошлую неделю. Центральное место занимала «разоблачительная» история про симпатягу комика из телевизионного детектива; в свое время его дважды выгоняли из школы (двенадцать лет назад) и раз арестовывали за хранение кокаина (шесть лет назад). Свеженькая новость для американских домохозяек. Еще там была зерновая диета, фотография вундеркинда и рассказ о девятилетней девочке, чудесно исцеленной в Лурде от церебрального паралича (ВРАЧИ ОЗАДАЧЕНЫ, ликующе возвещал заголовок). Внизу страницы помещалась отчеркнутая заметка без подписи под названием «ЯСНОВИДЯЩИЙ» ИЗ МЭНА ПРИЗНАЕТСЯ В ОБМАНЕ:

 

«Потусторонний взгляд» всегда считал своей главной задачей не только давать читателям исчерпывающую информацию об экстрасенсах, которых игнорирует так называемая «большая пресса», но и разоблачать жуликов и шарлатанов, до сих пор мешающих официальному признанию паранормальных явлений.

Один из таких жуликов недавно признался в обмане корреспонденту нашего журнала. Этот, с позволения сказать, «ясновидящий», Джон Смит из Паунала, штат Мэн, сказал: «Все было подстроено с целью оплатить мои больничные счета. А если мне удастся состряпать книжонку, я получу достаточно, чтобы разделаться с долгами и безбедно прожить еще пару лет. Нынче люди поверят чему угодно, так почему бы мне не приправить свою еду хорошей подливкой?» Тут Смит ухмыльнулся.

Благодаря «Потустороннему взгляду», который всегда предупреждал читателей, что на одного настоящего ясновидящего приходится по два самозванца, подливка Джону Смиту не досталась. И мы подтверждаем свое обещание выслать 1000 долларов каждому, кто уличит любого из наших знаменитых ясновидящих в обмане.

Обманщики и шарлатаны, берегитесь!

 

Джонни перечитал заметку дважды; снег уже повалил хлопьями. Он невольно усмехнулся. Да, недремлющая пресса не любит, подумал Джонни, когда какой‑то Джон Смит спускает ее представителя с лестницы. Он вложил вырванную страницу в конверт и сунул его в задний карман, где лежала остальная почта.

– Дис, – сказал он вслух, – надеюсь, твои синяки еще не прошли.

 

Спустя около месяца все вроде бы забылось. Джонни отправился на совещание учителей, приступавших к занятиям в середине года, с тем чтобы заодно и отвезти вещи на новую квартиру, которая оказалась маленькой, но вполне пригодной для жилья.

Он поехал в отцовской машине, и когда уже готов был тронуться, Герберт спросил:

– Ты не боишься? Не боишься вести машину?

Джонни покачал головой. В последнее время воспоминания о дорожном происшествии мало беспокоили его. Если что и должно случиться с ним, все равно случится. В глубине души он был уверен, что молния не ударит второй раз в то же место, – конечно же, он не погибнет в автомобильной катастрофе.

И в самом деле, долгая поездка прошла тихо и спокойно, а на самом совещании царила совершенно домашняя атмосфера. Все его старые коллеги, еще продолжавшие преподавать в школе Кливс Милс, подходили, чтобы пожелать ему здоровья и счастья. Но он, конечно, заметил, что лишь немногие обменялись с ним рукопожатиями, и он ощущал некоторую сдержанность и настороженность во взглядах. Наверное, показалось, убеждал он себя по дороге домой. А если нет, ну и пусть… в этом даже есть что‑то забавное. Жаль, что они не читают «Потусторонний взгляд», а то бы знали, что он обманщик и нечего его бояться.

После совещания ему пришлось вернуться в Паунал и ждать окончания рождественских каникул. Бандероли с вещами приходить перестали, словно кто‑то поставил на их пути невидимый заслон, – вот она, сила печатного слова, сказал Джонни отцу. Их сменил короткий поток рассерженных – в основном анонимных – писем и открыток от людей, которые сочли себя обманутыми.

 

«Згарите в А–Д–У! за свои грязные планы абжулить наши Американские Штаты, – гласило типичное послание. Оно было написано на измятом листке почтовой бумаги отеля “Рамада” и отправлено из Йорка, штат Пенсильвания. – Вы просто Жулик‑Трюкач и грязное вонючее дерьмо. Спасибо журналу, который раскусил вас. Вам должно быть стыдно за себя, Сэр. По Библии обычного грешника бросят в Озеро ОГНЯ, и он ищезнет там, а ЛЖЫВЫЙ ПРАРОК! будет гореть вечно и ВСЕГДА! Это вы Лжывый Прарок, который продал свою Бессмертную Душу за несколько дешовых монет. И это конец моего письма и я надеюсь для вашего же блага никогда не поймать вас на Улицах вашего Родного Города. Остаюсь ДРУГОМ (Бога, а не вашим, Сэр)!»

 

После появления заметки в «Потустороннем взгляде» за двадцать дней пришло десятка два писем такого же примерно содержания. Несколько проходимцев пожелали стать партнерами Джонни. «Я был ассистентом фокусника, – похвалялся один из корреспондентов, – и мог запросто вытряхнуть старую шлюху из корсета. Если вы репетируете какой‑нибудь телепатический трюк, я вам очень пригожусь!»

А затем поток писем иссяк, так же как ранее поток коробок и бандеролей. Однажды, в конце ноября Джонни открыл почтовый ящик и в третий раз подряд ничего в нем не нашел; он повернул обратно и вдруг вспомнил предсказание Энди Уорола: для каждого американца наступает день, когда он может прославиться на пятнадцать минут. Судя по всему, его пятнадцать минут пришли и ушли, и никто на свете не радовался этому больше, чем сам Джонни.

Но, как показали события, радоваться ему было рано.

 

– Смит? – спросил голос в телефонной трубке. – Джон Смит?

– Да. – Голос был незнакомый, но человек явно не ошибся номером. Странно, ведь отец три месяца назад поменял номер телефона. Приближалось рождество, в углу гостиной стояла елка в старой крестовине, изготовленной Гербертом, когда Джонни был еще ребенком. За окном валил снег.

– Моя фамилия Баннерман. Шериф Джордж Баннерман из Касл‑Рока. – Он откашлялся. – У меня, как бы это сказать… предложение к вам.

– Кто вам дал этот номер?

Баннерман снова откашлялся.

– Ну, положим, я мог бы узнать его, все‑таки я работаю в полиции и расследую одно дело. Но на самом деле мне его дал ваш друг. Доктор по фамилии Вейзак.

– Сэм Вейзак дал вам мой номер?

– Так точно.

Джонни, совершенно ошеломленный, присел возле телефона. Теперь фамилия Баннерман начала ему о чем‑то говорить. Совсем недавно он встретил ее в статье, опубликованной в воскресном приложении. Баннерман был шерифом графства Касл, расположенного значительно западнее Паунала, в районе озер. Касл‑Рок, центр графства, находился милях в тридцати от Норуэя и двадцати от Бриджтона.

– Ведете расследование? – спросил он.

– Пожалуй, что так. Я подумал: не посидеть ли нам за чашечкой кофе…

– Что‑нибудь с Сэмом?

– Нет. Доктор Вейзак не имеет к этому отношения, – сказал Баннерман. – Он позвонил мне и назвал ваше имя. Было это… э‑э… месяц назад, а то и больше. Честно говоря, я решил, что он спятил. А теперь мы сами голову сломали.

– Из‑за чего? Мистер… шериф Баннерман, я не понимаю, о чем вы.

– Нам, правда, лучше бы встретиться за чашкой кофе, – сказал Баннерман. – Может, сегодня вечером? На Главной улице Бриджтона есть славное местечко под названием «У Джона». Это как раз на полпути между нашими городками.

– Нет, извините, – сказал Джонни. – Я должен знать, о чем идет речь. И почему доктор Вейзак не позвонил сам?

– Очевидно, вы не читаете газет, – вздохнул Баннерман.

Но он ошибался. С тех пор как Джонни пришел в сознание, он заставлял себя читать все газеты, стараясь наверстать упущенное. И совсем недавно он встречал фамилию Баннермана. Совершенно точно. Баннерман попал в какой‑то переплет из‑за…

Джонни отвел руку с телефонной трубкой и, взглянув на нее, внезапно все понял. Он смотрел на нее так, как человек смотрит на змею, вдруг сообразив, что она ядовитая.

– Мистер Смит? – еле слышно прокричала трубка. – Алло? Мистер Смит?

– Слушаю, – сказал Джонни, вновь приложив трубку к уху. Его распирала глухая злость на Сэма Вейзака, Сэма, который только нынешним летом твердил ему, чтобы он не высовывался, а сам за его спиной наговорил бог знает чего первому встречному.

– Вы звоните по поводу задушенных, да?

Баннерман долго колебался. Затем спросил:

– Мы могли бы встретиться, мистер Смит?

– Нет. Совершенно исключено. – Глухая злость внезапно переросла в ярость. И не только в ярость. Джонни стало страшно.

– Мистер Смит, это очень важно. Сегодня…

– Нет. Я хочу, чтобы меня оставили в покое. И потом, разве вы не читаете этот дурацкий «Потусторонний взгляд»? Я же самозванец.

– Доктор Вейзак сказал…

– Он не имел права ничего говорить! – закричал Джонни. Его трясло. – Прощайте! – Он бросил трубку на рычаг и быстро отошел от телефона, будто это могло помешать новому звонку. Он чувствовал, как в висках зарождается головная боль. Глухие толчки. Не позвонить ли матери Сэма в Калифорнию, подумал он. Сказать ей, что у нее есть сынок. И сообщить, как связаться с ним. Око за око.

Вместо этого он вытащил из ящика телефонный справочник, отыскал рабочий телефон Сэма в Бангоре и набрал номер. Едва на другом конце линии раздался звонок, как он, испугавшись, повесил трубку. Зачем Сэм устроил ему это? Зачем, черт возьми?

Он взглянул на рождественскую елку.

Все те же старые игрушки. Два дня назад они с отцом принесли их с чердака, вытащили из мягких бумажных оберток и повесили на елку. Вот ведь как забавно с этими елочными игрушками. Когда человек вырастает, мало что остается из вещей, окружавших его в детстве. Все на свете преходяще. Немногое может служить и детям и взрослым. Одежда переходит кому‑то по наследству или передается в Армию спасения; из часов с утенком Дональдом на циферблате выскакивает заводная пружинка; ковбойские сапоги изнашиваются. Вместо бумажника, который ты сам смастерил в летнем лагере, появился другой, из настоящей кожи, а свою красную коляску и велосипед ты променял на взрослые игрушки – автомобиль, теннисную ракетку, модную приставку для игры в хоккей по телевизору. Мало что сохраняется от детства. Несколько книг, счастливая монетка, коллекция марок, которая уцелела и пополнилась.

Да еще игрушки для рождественской елки в доме родителей.

Из года в год все те же облупившиеся ангелы и та же звезда из фольги, которой увенчивали елку; небольшой жизнестойкий взвод стеклянных шаров, уцелевших из целого батальона (мы не забудем геройски павших, подумал он; один погиб, сжатый рукой ребенка, другой выскользнул у отца, когда тот его вешал, и хлопнулся об пол, а третий, красный, с Вифлеемской звездой, каким‑то загадочным образом оказался вдруг разбитым, когда однажды мы достали игрушки с чердака, и я долго горько плакал); а вот и крестовина. Но иногда, размышлял Джонни, рассеянно потирая виски, было бы, наверное, лучше, милосерднее совсем порвать с этими последними отголосками прошлого. Старые книги уже никогда не взволнуют тебя так, как в детстве. Счастливая монетка не уберегла тебя от ударов, издевок и обыденности. Глядя на елочные игрушки, вспоминаешь, что когда‑то здесь хозяйничала мать; она всех учила наряжать елку; должно быть, ей нравилось изводить тебя указаниями: «немного выше», или «немного ниже», или «по‑моему, дорогой, слишком много мишуры слева», – а ты тихо закипал. Глядя на игрушки, сознаешь, что на сей раз мы развешивали их вдвоем, потому что мать сошла с ума и умерла, а хрупкие шары по‑прежнему здесь, украшают новую елку, срубленную в небольшом лесочке за домом, и разве ты не слышал, что на рождество приходится больше самоубийств, чем в любое другое время года? Стоит ли удивляться!

Какую силу дал тебе господь, Джонни.

Ну да, конечно, господь бог неподражаем. Он вышиб меня через ветровое стекло такси, я сломал ноги и пролежал почти пять лет в коме, а трое других людей погибли на месте. Моя девушка вышла замуж. У нее сын, который мог быть моим, от юриста, лезущего из кожи вон, чтобы попасть в конгресс и там вместе со всей честной компанией кататься на большом игрушечном электропоезде[10]. Стоит мне пробыть на ногах два часа подряд, и уже ощущение такое, будто кто‑то взял огромную спицу и вогнал ее мне в пятку до самого паха. Господь бог – просто шутник. Большой шутник, он создал не мир, а какую‑то комическую оперу, в которой стеклянный шар живет дольше, чем ты. Славный мир и во главе поистине первоклассный бог. Он, по‑видимому, был на нашей стороне во время вьетнамской войны, потому что так он правит от сотворения мира.

Он поручил тебе миссию, Джонни.

Вытащить из дерьма какого‑то провинциального олуха, полицейского, чтобы его переизбрали в будущем году?

Не беги от нее, Джонни. Не прячься в пещере.

Он потер виски. Ветер усиливался. Скоро отец пойдет домой с работы. В такую погоду надо быть поосторожнее.

Джонни встал, натянул толстый свитер и вышел. Изо рта повалил морозный пар. Он направился в сарай. Слева высилась поленница дров, которые Джонни наколол совсем недавно, осенью; дрова были аккуратно распилены по размеру печки. Рядом стоял ящик со щепой, а по соседству валялась кипа старых газет. Он присел и начал их перебирать. Руки быстро онемели, но он продолжал листать и нашел то, что искал. Воскресную газету трехнедельной давности.

Он принес ее в дом, разложил на кухонном столе и начал просматривать. Нашел интересовавшую его статью и присел, чтобы перечитать ее.

Статью сопровождало несколько фотографий: на одной была видна старуха, запирающая дверь; на другой – полицейская машина на безлюдной улице; еще на двух – почти пустые магазины. Заголовок гласил: ОХОТА ЗА ДУШИТЕЛЕМ ИЗ КАСЛ‑РОКА ПРОДОЛЖАЕТСЯ… И ПРОДОЛЖАЕТСЯ.

Пять лет назад, говорилось в статье, молодая женщина Альма Фречет, служившая в местном ресторане, была изнасилована и задушена по дороге с работы домой. Прокуратура штата и полиция Касл‑Рока провели совместное расследование. Результат – нулевой. На следующий год в маленькой квартирке на третьем этаже дома по Карбайн‑стрит в том же Касл‑Роке была найдена пожилая женщина – тоже изнасилованная и задушенная. Месяцем позже убийца снова дал о себе знать: на сей раз жертвой стала ученица средней школы.

Новое, более тщательное расследование с привлечением ФБР также не дало результатов. На следующих выборах шерифа Карла М. Келсо, главного стража порядка в графстве чуть ли не со времен гражданской войны, прокатили и на его место избрали Джорджа Баннермана, он выплыл на гребне активной кампании под лозунгом: «Поймать душителя из Касл‑Рока».

Прошло два года. Преступника не поймали, но убийства прекратились. А в январе двое мальчишек нашли тело семнадцатилетней Кэрол Данбаргер. Она числилась пропавшей без вести с тех пор, как родители заявили о ее исчезновении. В школе с ней без конца что‑то случалось – она опаздывала на уроки, пропускала занятия, два раза была уличена в мелких магазинных кражах, а однажды убежала из дома и добралась до самого Бостона. И Баннерман, и полиция штата полагали, что Кэрол голосовала на шоссе и убийца взялся ее подвезти. В середине зимы наступила оттепель, она и помогла обнаружить тело девушки – его нашли двое мальчишек близ Стриммерской протоки. Главный патологоанатом штата сказал, что смерть наступила примерно двумя месяцами ранее.

Наконец, второго ноября произошло еще одно убийство. Жертвой стала Этта Рингголд, учительница начальной школы Касл‑Рока. В городе ее очень любили. Всю жизнь она была прихожанкой местной методистской церкви, имела ученую степень, пользовалась влиянием в благотворительных организациях. Она обожала Роберта Браунинга[11]. Ее тело нашли в трубе, проложенной под неасфальтированной, почти непроезжей дорогой. По всей северной части Новой Англии пронеслась волна возмущения в связи с убийством мисс Рингголд. Вспоминали Альберта де Сальво, бостонского душителя, однако эти параллели никоим образом не могли утихомирить разбушевавшиеся страсти. Масла в огонь подлила газета «Юнион лидер», издаваемая Уильямом Лейбом в не таком уж далеком Манчестере, штат Нью‑Гэмпшир; редакционная статья была озаглавлена: «БЕЗДЕЛЬНИКИ ПОЛИЦЕЙСКИЕ ИЗ СОСЕДНЕГО ШТАТА».

В старой, почти шестинедельной давности газете, впитавшей запах сарая и дров, приводились заявления двух местных психиатров, которые согласились прояснить ситуацию при условии, что их имена не будут названы. Один из них упомянул особый вид сексуального извращения – стремление совершать насильственное действие в момент оргазма. Прелестно, подумал Джонни, поморщившись. Он душил свои жертвы, когда наступал оргазм.

Головная боль давала себя знать все сильнее.

Другой психиатр обратил внимание на тот факт, что все пять убийств были совершены в конце осени либо в начале зимы. И хотя маниакально‑депрессивная личность не подпадает ни под какую твердую схему, перепады настроения у маньяка, как правило, связаны со сменой времен года. У преступника мог быть «спад» агрессивности с середины апреля примерно до конца августа, а затем она начинала нарастать, достигая своего «пика» к моменту совершения убийств.

В период маниакального, или «пикового», состояния этот человек, по‑видимому, сексуально крайне возбудим, активен, склонен к риску и уверен в своей безнаказанности. «Он, вероятно, убежден, что полиция его не поймает», – заключил анонимный психиатр. Статья заканчивалась словами: «И пока убийца не ошибся в своих расчетах».

Джонни положил газету и взглянул на часы. Отец вернется домой с минуты на минуту, если только не застрянет из‑за снега. Джонни подошел к печке и сунул газету в огонь.

Не мое дело. Все равно, черт бы побрал Сэма Вейзака.

Не прячься в пещере, Джонни.

Он не прятался, совсем нет. Просто так уж случилось, что с ним довольно жестоко обошлись. Потерять целый кусок жизни – разве это не дает право самому стать жестким?

Ах, так ты себя жалеешь?

– К чертовой матери, – пробормотал Джонни. Он подошел к окну и выглянул на улицу. За сплошной пеленой снега ничего не было видно. Джонни надеялся, что с отцом будет все в порядке, а еще он надеялся, что Герберт вскоре появится и положит конец этому бессмысленному самокопанию. Джонни снова подошел к телефону и постоял в нерешительности.

Жалел себя Джонни или нет, а все‑таки он потерял немалую часть жизни. Можно сказать, лучшую часть. Он многое сделал, чтобы снова обрести себя. Разве он не заслужил самого обыкновенного уединения? Разве он не имеет права на то, о чем мечтал несколько минут назад, – на обыкновенную жизнь?

Ее не существует, мой дорогой.

Может, и так, зато существует необыкновенная жизнь. Перебирать вещи людей и внезапно узнавать про их мелкие страхи, ничтожные тайны, незначительные победы – поистине необыкновенная жизнь. Это уже не талант, а проклятие.

Предположим, он встретится с шерифом. Но ведь нет никакой гарантии, что он сможет ему помочь. Даже, предположим, он сможет. Предположим, он подаст ему убийцу на тарелочке с голубой каемочкой. Повторится больничная пресс‑конференция – тот же цирк, только возведенный в чудовищную степень.

Сквозь головную боль начала пробиваться навязчивая песенка, скорее какие‑то ее звонкие обрывки. Эту песенку пели в воскресной школе в раннем детстве: «Огонек в моей груди… ты свети, всегда свети… огонек в моей груди… ты свети, всегда свети… ты свети, свети, свети…»

Он поднял трубку и набрал служебный номер Вейзака. Сейчас, после пяти, это почти безопасно. Вейзак уже ушел с работы, а свой домашний номер знаменитые неврологи в справочники не дают. После шести или семи длинных гудков Джонни собирался уже положить трубку, но тут Сэм ответил:

– Да? Алло?

– Сэм?

– Джон Смит? – В голосе Сэма, несомненно, звучало удовольствие, но в то же время и какое‑то беспокойство.

– Да, это я.

– Как вам нравится эта погодка? – спросил Вейзак, пожалуй, чересчур уж бодро. – У вас идет снег?

– Да.

– Здесь он начался всего час назад. Говорят… Джон? Вы звоните из‑за шерифа? Вы расстроены?

– Да, я разговаривал с шерифом, – сказал Джонни, – и хочу знать, что, собственно произошло. Почему вы дали ему мой телефон? Почему не обратились ко мне и не сказали, что вам нужно… почему вообще не связались сначала со мной и не спросили моего согласия?

Вейзак вздохнул.

– Джонни, я бы мог вам соврать, но не буду. Я не обратился к вам, потому что боялся, что вы откажетесь. И не позвонил вам после разговора с шерифом, потому что он поднял меня на смех. Если человек смеется над моим предложением, я заключаю, что оно отвергнуто.

Джонни потер свободной рукой висок и закрыл глаза.

– Но почему, Сэм? Вы же знаете, как я к этому отношусь. Вы сами говорили, чтобы я не высовывался, пока не утихнут слухи. Это ваши слова.

– Все дело в газетной заметке, – признался Сэм. – Я сказал себе: Джонни живет в тех краях. И еще я сказал себе: пять убитых женщин. Пять. – Вейзак был явно смущен, он говорил медленно, с остановками. И от этого Джонни стало не по себе. Он уже жалел, что позвонил ему. – Две девочки. Молодая мать. Учительница младших классов, любившая Браунинга. Предельно банальная история, правда? Настолько банальная, что из нее, пожалуй, даже нельзя состряпать фильма или передачи для телевидения. И тем не менее все правда. Особенно мне жаль учительницу. Засунули в трубу, как мешок с отходами…