ГЛАВА III

 

Джулиана Фринк глядела на закат и увидела, как небо пересекает ослепительно сияющая точка. Точка описала плавную дугу по небу и исчезла на Западе. «Одна из пассажирских ракет наци, — сообразила она. — Летит на Побережье. А внутри ее — куча важных шишек. А я сижу себе тут, внизу». И помахала вслед давно уже улетевшей ракете.

Со стороны Скалистых гор надвигались тени, их вершины уже погрузились в сумрак. Вдоль гор прошла стая перелетных птиц. Машины на шоссе включали фары и сигнальные огни, и по дороге ползла двойная бело-красная полоса. Врубили подсветку на бензоколонке. В домах зажигались окна…

Вот уже несколько месяцев она живет здесь, в Каньон-сити, штат Колорадо. Работает инструктором по дзюдо.

Ее смена закончилась, и Джулиана собиралась отправиться в душ, но все кабинки сейчас забиты завсегдатаями «Спортзала Рэя», так что оставалось дожидаться очереди и дышать свежестью горного воздуха. Было спокойно и тихо. До нее доносилось лишь приглушенное гудение в придорожной закусочной, чуть в стороне от душевых кабинок. Возле закусочной стояли два громадных дизеля, один из которых только что подъехал, и пара водителей натягивала кожаные куртки, собираясь отправиться перекусить.

«Дизель вроде покончил с собой, выкинувшись в иллюминатор собственной каюты? — вспомнилось ей. — Самоубийство в океанских пучинах. Неплохо. Использовать, что ли, его опыт? Вот беда — океана тут нет. Ну да ничего, способ всегда отыщется. Как у Шекспира, булавка сквозь платье — и прости-прощай, Фринк. Ах, милый мой, твоей бывшей девушке не страшны даже бродяги, выбравшиеся из пустыни. И ей известны все нервные узлы, легкий удар по которым поможет избавиться от любого надоедалы. А вообще-то… смерть ничуть не хуже, чем всю жизнь болтаться на этой обочине, дышать выхлопными газами, ну, или всасывать их в себя через трубочку для коктейля».

Научилась она всему этому от японцев. И спокойному отношению к смерти, и дзюдо. Что дает ей возможность зарабатывать денежки. Все от них. Как убивать, как умирать… Инь и ян. Ну, впрочем, вот с этим, кажется, покончено. Тут у нас края англосаксонско-протестантские.

Так приятно глядеть, как над тобой пролетает германская ракета, которой ровным счетом нет никакого дела до Каньон-сити, штат Колорадо. Да и до штатов Юта и Вайоминг. И до восточной части Невады. Нет дела ни до одного из этих пустынных, пригодных лишь для пастбищ штатов. Не интересны мы им. И, значит, можем жить, как нам вздумается. Если, конечно, нам это вообще охота.

Отворилась дверка одной из кабинок, и оттуда появилась дородная и крупногабаритная мисс Дэвис. Одетая, с сумочкой под мышкой.

— О, я заставила вас ждать, миссис Фринк? Извините, ради бога.

— Да нет, ничего, — покачала головой Джулиана.

— Знаете, миссис Фринк, я хочу сказать вам, что дзюдо дает мне очень много. Очень-очень. Больше даже, чем дзен.

— Сжимайте губы по-дзенски, — вздохнула Джулиана. — Не забывайте об этом ни на секунду, и вы легко похудеете, достигнув легкого просветления. Извините, мисс Дэвис. Что-то я сегодня заговариваюсь. В облаках витаю.

— А они сильно вас мучили? — осторожно осведомилась мисс Дэвис.

— Кто?

— Япошки. Пока вы не научились себя защищать?

— Это было кошмарно, — закатила глаза Джулиана. — Но вы же никогда не были на Побережье. Ну, там, куда пришли они.

— Я никогда не выезжала за пределы Колорадо. — Голос мисс Дэвис задрожал от робости.

— А ведь они могли прийти и сюда. Могли оккупировать и Колорадо.

— Но теперь-то уж поздно!

— А никогда не поймешь, что у них на уме, — усмехнулась Джулиана. — Они свои мысли отлично скрывают.

— Но… но что они… заставляли вас делать? — Прижав сумочку к груди, мисс Дэвис подошла вплотную, дабы не упустить ни слова в сгущающихся сумерках.

— Всё, — бесстрастно ответила Джулиана.

— О боже! Я бы сражалась! — выдохнула мисс Дэвис.

Джулиана извинилась и ринулась в кабинку, поскольку туда направлялся еще один соискатель с полотенцем, перекинутым через плечо.

Потом, после душа, она направилась в закусочную «Вкуснятинка от Чарли», села за столик и машинально уставилась в тысячу раз виденное меню. Музыкальный ящик в углу издавал нечто плаксиво-народное: банджо и чьи-то страстные завывания… воздух был сиз от дыма, но все равно местечко теплое и уютное, ей тут нравилось. Водители у стойки, официантка, громадный повар-ирландец возле кассы бренчит мелочью, выдавая сдачу.

Завидя Джулиану, Чарли лично направился принять заказ. Улыбнувшись на подходе, он, демонстрируя, что ли, свою симпатию, принялся, по обыкновению, изо всех сил тянуть гласные:

— Мииииис, чайкууууу зашлиииии выпииить?

— Кофе, — поморщилась Джулиана. Привычные подначки повара пока еще не осточертели, но уже наскучили.

— Вот кааак…

— И сэндвич с ветчиной.

— А как насчет супца из крысиных хвостиков или коровячьих мозгов во фритюре?

Водители, сидевшие возле стойки, глянули в ее сторону и наверняка по достоинству оценили спортивную фигуру девушки. Не поднимая глаз даже на шутника-повара, Джулиана прекрасно знала, что шоферье откровенно пялится на нее. Ну что же, последние месяцы в зале пошли ей на пользу. Подняли мышечный тонус, да и вообще вся фигура пришла в норму.

«А все благодаря плечевому поясу, ребятки, — усмехнулась она, взглянув в их сторону. — У танцоров дела точно так же обстоят. И все эти размеры и пропорции мало что значат. Отправьте-ка своих женушек ко мне в зал, и я сделаю из них что-нибудь приличное. А у вас, глядишь, и жизнь новым смыслом наполнится».

— Эй, парни, — повар подмигнул водителям. — Вы от нее подальше держитесь. А то она вас так лягнет, что вы свои жестянки головами насквозь пробьете.

— А вы откуда? — спросила Джулиана водителей, обращаясь к тому, что сидел к ней ближе, к более молодому.

— Из Миссури, — ответили оба в один голос.

— Из Штатов? — искренне удивилась она.

— Я из Филадельфии, — сказал старший. — У меня там жена и трое ребятишек. Старшему одиннадцать.

— А это правда, — спросила Джулиана, — что там проще простого раздобыть работенку?

— Ну, — хмыкнул молодой. — Если у тебя правильный цвет кожи. — Сам он был смугловат, лицо вытянутое, обрамленное черными курчавыми волосами. Глаза его сделались жесткими.

— Он — «макаронник», — пояснил старший водила.

«А, итальяшка, их там так называют», — подумала Джулиана, а вслух спросила:

— Ну так и что же? Разве Италия не выиграла эту войну?

И улыбнулась молодому, вот только тот в ответ ей не улыбнулся, наоборот — сверкнул глазами, отвернулся и словно бы ощетинился.

«Ну извини, — подумала она, — кого я могу избавить от цвета кожи?» Задумалась о Фрэнке. Жив ли он еще? Мог нарваться на что-нибудь, ляпнуть сгоряча… Хотя вряд ли. Ему же японцы нравятся. Может, потому что они некрасивы, как он сам. Всю жизнь она изводила его тем, что он уродец. Ну а то? Крупные поры на лице, громадный нос. А у нее самой была очень хорошая кожа, белая, чистая и гладкая. Чересчур даже замечательная. «Не умер ли он без меня? Он же птичка такая, птичка-невеличка. Зяблик. А с птицами, говорят, такое от одиночества бывает».

— Вы сегодня отправляетесь? — спросила она у итальянца.

— Нет, наутро.

— Послушай, если тебе так паршиво в Штатах, — взглянула она на него внимательнее, — то почему бы тебе не перебраться сюда насовсем? Я в Колорадо уже довольно давно, и в общем тут не так уж и плохо. Раньше я болталась на Побережье, в Сан-Франциско. Ну, там те же заморочки насчет цвета кожи.

— Леди, — усмехнулся итальянец, дернув плечами. — Даже ночь в такой дыре, как ваш город, провести тоскливо. А жить тут? О господи, если бы я только мог раздобыть себе нормальную работу, чтобы не елозить по шоссе и не жрать всякую пакость в подобных забегаловках! — Заметив, что повар побагровел, он не стал продолжать и принялся отхлебывать кофе.

— Сноб ты, Джо, — покачал головой его напарник.

— Так живи в Денвере, — хмыкнула Джулиана. — Там уже совсем по-людски.

«Знаю я вас, восточных американов, — подумала она. — Вам подавай только, чтобы пыль столбом стояла. Великие времена, великие планы. А мы тут среди скал от тоски воем. С довоенных лет ничегошеньки тут не происходило. Старики на покое, фермеры кругом, бедные, глупые, ленивые… все толковые ребятки давно уже отсюда деру дали на восточный берег. Легально, нелегально. Им казалось — там деньги. Деньги, вложения, индустрия, экспансия. Ну да, все немцы… они свои штаты быстренько из руин отстроили».

— Знаешь, приятель, — свирепо прохрипел повар. — Я отношусь к тем, кто евреев любит, понял? И беженцев видал. Они драпали из твоих Рассоединенных Штатов так, что подметки сверкали. В сорок девятом. И если у вас там бум и деньги туда-сюда ходят, так только потому, что эти денежки украли у тех же евреев, когда их из Нью-Йорка выставили по Нюрнбергскому закону. В детстве я в Бостоне жил, до евреев мне особого дела нет, но мне и в голову прийти не могло, что своими глазами увижу, как в Нью-Йорке дойчевские расовые правила введены. Просрали мы войну, не просрали. И вообще, ребятки, что же это вы на дороге околачиваетесь, вам же прямой путь в армию. И вперед, гробить какую-нибудь махонькую страну в Южной Америке, японцев оттуда выкорчевывать, чтобы немчуре больше места досталось…

Оба водителя вскочили на ноги, лица их побагровели. Старший схватил со стойки за горлышко бутылку кетчупа. Повар, не оборачиваясь, отступил на шаг и нашарил рукой одну из своих гигантских вилок для мяса.

— В Денвере сейчас как раз строят огнестойкую посадочную полосу, — вздохнув, произнесла Джулиана. — Чтобы эти люфтганзовские ракеты могли приземляться.

Никто из троих мужчин не пошевелился. Остальные посетители закусочной сидели словно воды в рот набрав.

— Да, одна такая штуковина недавно над нами пролетала, — вымолвил наконец повар.

— Она не в Денвер шла, — покачала головой Джулиана. — Куда-то на запад. В сторону Побережья.

— Вечно я забываю, — пробурчал старший, — что они тут все слегка пожелтели…

— Так ведь япошки евреев не убивали, — еще раз огрызнулся повар. — И камер газовых не строили.

— Ну и зря, — буркнул, совсем уже успокаиваясь, старший водитель и вернулся к своему кофе.

— А ты где ночью собираешься пристроиться? — спросила Джулиана у молодого.

— Понятия не имею, — пожал плечами тот. — Я ведь только что из колымаги вылез и сразу сюда. Нет, что-то мне ваш Колорадо не по душе. В машину, наверное, спать пойду.

— Тут есть мотель «Пчелиный мед», — сказал повар. — Там не так уж и плохо.

— Ну вот и ладно, — зевнул итальянец. — Туда и отправлюсь. Если, конечно, их устроит итальяшка. — В его речи явно чувствовался акцент, хотя он и старался его скрыть.

«Идеализм все это, — подумала Джулиана, внимательно глядя на него. — Идеализм делает его озлобленным. Слишком уж от жизни многого ждет. Без передышки, без отдыха все куда-то рвется, вот нервы и измотались. Со мной ведь то же самое: ну не могу я на Западном Побережье, да и тут, похоже, не могу. Удеру куда-нибудь. Первопроходцы, наверное, такими же были. Хотя, — усмехнулась она, — неизведанные земли нынче на других планетах.

Вот с этим парнем мы запросто могли бы записаться на какой-нибудь германский корабль, стали бы колонистами. Только его из-за цвета кожи не возьмут, а у меня волосы слишком уж темные. Им белобрысых ведьмочек подавай, тех, что в замках Баварии готовят. А этот парень… Джон он, что ли? Он даже верного выражения лицу придать не может. Ему бы такой холодный, но горящий взор, чтобы за сто метров было видно, что ни во что он не верит, хотя и обладает какой-то сверхверой. Сильной, абсолютной. Те, что летают, они именно такие. Не идеалисты, как этот Джон или я, циники с абсолютной верой. У них это вроде дефекта мозгов, как после лоботомии — той процедурки, которую немцы устраивают шизикам, чтобы с ними не нянчиться.

А вообще-то, — решила она наконец, — все их проблемы связаны с сексом. Как они в свои глупости в тридцатые вляпались, так все и пошло-поехало. С кем там Гитлер в первый раз? С тетей? С сестрой? Нет, с племянницей, кажется. И в семье у него это был не первый случай, у него отец и мать были кузеном и кузиной. Что-то их всех на инцест тянуло, этакий первородный грех по части собственных мамочек. У тех эсэсовских бестий, наверное, потому такие невинные и ангельские лица, что для мамочки себя хранят. Или друг для друга.

А кто у них нынче Мамочка? Вождь, герр Борман, который, говорят, помирать собрался? Или Невменяемый? Старикан Адольф, который вроде доживает в санатории. Сенильный маразм. А все из-за сифилиса мозга, еще со времен его праздношатания в Вене по юности… нищета, длинное черное пальто, грязное исподнее, ночлежки.

Это сам Господь, наверное, издевается. Язвительная такая месть, словно из старого немого кино. Этот чудовищный старикашка захлебнулся в собственном дерьме. Что ж, воздаяние так воздаяние.

Но весь ужас-то в другом… большая часть Рейха есть не что иное, как продукт этого мозга. Сначала — политические партии, потом — вся нация и наконец — весь мир. Ну, пока половина. И ведь наци сами себе диагноз поставили, докторишко этот, который Немощного пользует, шарлатан-гомеопат, доктор Морелли… Пичкает Гитлера патентованными пилюлями герра Кёстера, он же всю жизнь венерологом был… Странно, все об этом знали, всегда знали и все равно — любое словечко Вождя воспринимали как откровение, будто Священное Писание. Это же эпидемия, весь мир уже болен, а белокурые нацистские стервочки с остекленевшим взглядом летят на другие планеты, чтобы заразить все и там…

Вот вам за инцест: сумасшествие, слепота, смерть».

Бррр! — ее передернуло.

— Чарли, — окликнула она повара. — Так где же мой заказ?

Почувствовав себя совершенно одинокой, она встала из-за столика и перешла к стойке, сев поблизости от молодого шофера.

Ее перемещения никто не заметил, кроме итальянца, и его темные глаза уперлись в нее. Как же его зовут? Джо… «Ну, что, Джо, как делишки?» — молча усмехнулась Джулиана.

Когда он сидел так, недалеко, становилось понятным, что не слишком-то он и молод. И вообще он был какой-то взвинченный, и эта взвинченность распространялась от него во все стороны как флюид и мешала получше его рассмотреть. Постоянно ерошил прическу пятерней и тут же приводил волосы в порядок, приглаживая ладонью. Грубый, с кривыми крепкими пальцами. «Что-то в нем есть опасное, — подумала Джулиана. — Будто дыхание смерти от него исходит». Ее это подавляло, но — странно — в то же время и привлекало. Старший водитель наклонился к уху итальянца и что-то прошептал. Оба повернулись к ней, но в их взглядах читался какой-то иной, не просто мужской интерес.

— Мисс, — окликнул ее старший. Оба мужчины держались словно бы настороженно. — Знаете, что это? — старший извлек из кармана плоскую белую коробочку, не слишком большую.

— Да, — кивнула Джулиана, разглядев предмет. — Чулки. Нейлоновые. Из синтетических волокон, которые производит «И. Г. Фарбен». В Нью-Йорке. Жутко редкие и дорогие.

— Видите, — натянуто усмехнулся старший, — вы признаете превосходство немецкого образа мысли. Монополии, выходит, не такая уж плохая вещь.

Он подтолкнул коробочку компаньону, а тот в свою очередь толкнул ее еще дальше, в сторону Джулианы.

— У тебя машина есть? — спросил итальянец и отхлебнул кофе.

Из кухни наконец появился Чарли с заказом.

— Ты не могла бы отвезти меня? — Дикие, цепкие глаза открыто изучали ее. Джулиана начала нервничать, но это лишь еще больше удерживало ее на месте.

— Ну, в тот мотель или куда-нибудь еще, где я мог бы переночевать? А?

— Да, — кивнула она. — Есть у меня машина. Паршивый «студебекер».

Повар взглянул на нее, перевел взгляд на молодого водителя и шмякнул поднос с заказом на стойку, прямо перед Джулианой.

 

— Ахтунг, майне дамен унд херрен, — изрек динамик в конце прохода.

Мистер Бэйнс пошевелился в кресле и открыл глаза. Сквозь иллюминатор справа он разглядел внизу немного коричневого и зеленого и очень много синего — Тихий океан. Ракета, как он понял, начала свой неторопливый, пологий спуск.

На немецком, потом на японском и наконец на английском громкоговоритель сообщил, что ни курить, ни вставать с места теперь не положено. Полет, как было сказано, закончится через восемь минут.

Резко, с шумом включившиеся тормозные двигатели принялись так сильно мотать корабль из стороны в сторону, что часть пассажиров от испуга вжалась в кресла. Мистер Бэйнс покачал головой и улыбнулся. Сидевший через проход от него коротко стриженный молодой человек улыбнулся ему в ответ.

— Зи фюрхтен дас, — начал было он, но мистер Бэйнс сразу же пресек его попытки.

— Извините, я по-немецки не говорю.

Молодой человек взглянул на него с полным изумлением, так что Бэйнсу пришлось кое-как повторить эту же фразу и по-немецки.

— Не говорите по-немецки? — изумленно изрек молодой немец, перейдя на довольно-таки ломаный английский.

— Я швед, — пояснил Бэйнс.

— Но вы же садились в Темпельхоффе?

— Да, я был в Германии по делам бизнеса. У меня такая работа, что все время приходится разъезжать.

Судя по всему, молодой немец не мог себе представить, что кто-либо еще в мире — особенно из тех, кто занимается международным бизнесом и летает на кораблях «Люфтганзы», — не может или не хочет говорить по-немецки.

— Чем вы занимаетесь? — осведомился он у Бэйнса.

— Пластмассами. Полиэстерами. Резинами. Эрзац-материалами. Но все это только для промышленного использования. Понимаете? Не для широкого потребления.

— В Швеции существует индустрия пластмасс? Невероятно.

— Существует, и весьма неплохая. Если вы соблаговолите сказать мне свой адрес, то я вышлю вам наш рекламный проспект. И имя. — Мистер Бэйнс достал ручку и записную книжку.

— Не стоит. Пустая трата времени и сил. Я же не бизнесмен, а художник. Может, вам встречались мои работы на континенте. Меня зовут Алекс Лотце. — Он сделал паузу.

— Увы, я не слишком большой знаток современного искусства, — вздохнул Бэйнс. — Предпочитаю по старинке довоенных кубистов и абстракционистов. Мне нравится, когда картина сама является чем-то, а не просто представляет идеи.

— Но ведь в этом-то и состоит задача искусства! — вспыхнул Лотце. — В том, чтобы представлять духовность человека! Духовность — это то, что выше чувственности. Ваше абстрактное искусство относится к периоду упадка духовности, к периоду хаоса, возникшего в результате распада старого общества и козней старой плутократии. Это искусство поддерживали еврейские и космополитические сообщества миллионеров. Но прежних времен уже нет, искусство преодолело кризис, оно не могло топтаться на месте…

Бэйнс кивнул, глядя в иллюминатор.

— А вы уже были на Тихоокеанском побережье? — сменил тему Лотце.

— Несколько раз.

— Я — нет. У меня в Сан-Франциско выставка, ее устроило ведомство доктора Геббельса при поддержке тамошних японцев. В рамках культурного обмена с целью улучшения дружеских отношений и взаимопонимания. Следует ослаблять возможные трения между Востоком и Западом, не правда ли? Мы должны больше знать друг о друге, и искусство помогает в этом.

Бэйнс кивнул. Внизу, чуть сзади, за сполохами дюзового шлейфа, виднелся Сан-Франциско. Линия побережья.

— А где можно нормально поесть в Сан-Франциско? — осведомился Лотце. — Номер у меня зарезервирован в «Палас-отеле», но, как я понимаю, хорошо поесть можно не только там, но и в каком-нибудь международном районе. Или в Чайнатауне?

— Да, — кивнул Бэйнс.

— А дорого все в Сан-Франциско? Мошна у меня не слишком тугая, — усмехнулся Лотце. — В министерстве сидят сплошные скупердяи.

— Учтите еще и курс обмена, он не во всех местах одинаков. Вы, я полагаю, везете с собой чеки Рейхсбанка. Лучше всего их обменять в отделении Банка Токио, на Сэмсон-стрит.

— Данке зер, — признательно кивнул Лотце. — А то бы я обменял их прямо в отеле.

Ракета уже почти касалась земли. Бэйнс видел аэропорт, посадочную полосу, ангары, стоянки, ведущее в город шоссе, домики… «Милый вид», — подумал он. Горы, океан, клочья облаков над Золотыми Воротами.

— А что это за монстр там внизу? — удивился Лотце. — Одна половина, не закончили, что ли? Космопорт? Я думал, у японцев нет космических кораблей.

— Да нет, — улыбнулся Бэйнс. — Это стадион «Золотой Мак». Бейсбольный.

— Ну конечно, — расхохотался Лотце. — Они же любят бейсбол… а там нужны такие стадионы, открытые с одной стороны. Последнее слово архитектуры. Очень они этим гордятся. Евреи, поди, проектировали.

Бэйнс какое-то время приглядывался к соседу. Ей-богу, в мозгу молодого германца присутствовал какой-то сдвиг, что-то психическое. Интересно, он действительно имел в виду то, что сказал, или это так… машинальная реплика?

— Надеюсь, нам еще удастся повидаться в Сан-Франциско, — сказал Лотце, когда ракета приземлилась. — Так тяжело оказаться в чужом краю без соотечественника рядом.

— Ну какой я вам соотечественник, — пожал плечами Бэйнс.

— Как сказать. Вы нам довольно близки. И у вас те же идеалы и цели. — Лотце принялся ерзать в кресле, освобождаясь от ремней.

«Что же, у меня действительно есть с ним что-то общее? — задумался Бэйнс. — И я точно такой же психотик? Или все это сходство просто от мира, в котором мы живем, в котором к власти пришли безумцы? Сколько людей на свете это осознает? И уж не Лотце, разумеется. Может, если ты знаешь, что ты — безумец, то и перестаешь им быть? Становишься нормальным, просыпаешься? Но кто этим озабочен… отдельные люди… А все остальные, о чем они думают? Вот эти сотни тысяч обитателей Сан-Франциско? Ощущают, угадывают правду?»

Но что означает само это слово «безумие»? Как это точно назвать? Что именно я имею в виду? Чувствую, вижу, но как определить?

Нечто, что они осуществляют, нечто, составляющей чего являются сами. Их самоуглубленность, полное игнорирование остальных. Те разрушения, которые они производят. Нет, все это не то. Не знаю… Чувствую, понимаю интуитивно, но… Намеренная жестокость — да, конечно. Но даже не в этом дело. О Боже, помоги мне, никак не свести концы с концами. Они игнорируют реальность? Да, несомненно. Но дело в большем, в их планах. Захваты, овладения… планетами хотя бы. Что-то бешеное и безумное, как все их захваты Африки, Азии, Европы.

Вот их взгляд на мир — совершенно космический. Для них нет ни человека, ни ребенка, существуют лишь абстракции: Народ, Страна, Земля, Кровь. Volk, Land, Erd, Blut. Для них нет добрых людей, есть лишь Добро как таковое. Die Gute — а не вот именно этот хороший человек. Для них реальна лишь абстракция, реальность им не видна. Они смотрят сквозь нее, вглядываясь в какую-то черную пустоту, желая найти там вечность и неизменяемость, и это слишком опасно для самой жизни. Ее в конце концов не останется вовсе, будет просто горящий водород и частицы пыли в мировой пустоте. И больше ничего. Цикл замкнется, космические жернова перемелют, раскрошат жизнь, превратят ее в гранит и метан. Это звездное колесо вращается вечно, все остальное — преходяще. И вот этому-то метану, этому граниту они и пытаются соответствовать в своем безумии, вот этим пылинкам, этой нелепой бесконечности… Они хотят соответствовать Природе…

И, кажется, понятно почему. Они хотят стать сообщниками Истории, а не ее жертвами. Они сравнивают себя с Божьей силой и решают, что они ею и являются. Богоподобны сами. Вот в чем корень их безумия. Они побеждены чем-то древним, архетипическим: их психотичное, невротичное «я» настолько расширилось, что сами они уже не могут понять, где находятся их границы. Где — еще они, а где — начинается область божественного. Это не высокомерие даже, не гордыня. Это болезнь — распространив свое «я» в бесконечность, они его просто-напросто потеряли, забыли, кто управляем и кто управляет. Кто поклоняется и кому следует поклоняться. Не человек пожрал Бога, наоборот.

Потому что они не осознали одной простой вещи. Человек беспомощен. Слаб, мал и не может быть объектом внимания Вселенной. Ей меня не заметить, уж слишком она огромна. Мы для нее невидимы, и отлично. Чем плох этот путь? Кого боги видят, того уничтожают. Будь мал, и ты избежишь… их ревности.

Расстегивая ремень и приводя в порядок одежду, Бэйнс сказал:

— Знаете, мистер Лотце, обычно я не склонен распространяться об этом, но вам скажу. Я — еврей.

Лотце ошеломленно уставился на него.

— Да, вы не заметили, — продолжил Бэйнс. — Но это потому, что я выгляжу немного иначе. Я изменил форму носа, химически осветлил кожу, избавился от крупных пор на лице. Даже форма черепа слегка изменена. То есть физически меня не распознать. И я вхож и регулярно бываю в высших кругах Рейха. Никто меня не раскрыл и никогда не раскроет. И… — Он сделал паузу и, подойдя близко, очень близко к Лотце, добавил ему на ухо, так чтобы лишь тот мог его услышать: — Таких как я — много. Слышите? Мы вовсе не умерли. Мы живем невидимками среди вас.

— Но… Служба безопасности… — наконец смог выдавить Лотце.

— Ну что же, — улыбнулся Бэйнс. — СД может изучить мое досье. Вот вы, скажем, можете на меня донести. Но у меня очень хорошие связи. Связи с арийцами или с евреями, занимающими очень высокие посты в Берлине. Ваше донесение кинут в корзинку, а вот потом уже я, скорей всего, напишу на вас. И с помощью все тех же связей добьюсь вашего ареста. — Он улыбнулся собеседнику и зашагал по проходу к дверям.

Пассажиры спустились на холодное, продуваемое ветром поле. Неподалеку от трапа Бэйнс Он улыбнулся собеседнику и зашагал по проходу к дверям.

Пассажиры спустились на холодное, продуваемое ветром поле. Неподалеку от трапа Бэйнс вновь обнаружил рядом с собой Лотце.

— Да, вот еще, — добавил он. — Не нравится мне что-то ваша наружность, герр Лотце… Нет, не нравится. Думаю, донесение о вас я отправлю в любом случае. — И пошел вперед, оставив Лотце приросшим к плитам аэродрома.

В конце поля, возле входа в здание аэропорта пассажиров поджидала толпа встречающих. Родственники, друзья, они вертели головами, выискивая в толпе своих, махали руками, что-то возбужденно кричали. Коренастый японец в прекрасном английском плаще и подчеркнуто оксфордском котелке стоял чуть сбоку, в сопровождении японца помоложе. На лацкане японца блестел значок Тихоокеанских Промышленных Миссий Имперского правительства. «Это он, — сообразил Бэйнс. — Мистер Тагоми собственной персоной. Какая честь…»

— Добрый вечер, мистер Бэйнс, — изрек, делая шаг вперед, японец. И почтительно склонил голову.

— Добрый вечер, мистер Тагоми, — ответил Бэйнс, протягивая руку.

Джентльмены подали руки, а затем и поклонились друг другу. Молодой японец-референт тоже поклонился, искренне улыбаясь при этом до ушей.

— Здесь немного прохладно, на этом поле, — сказал мистер Тагоми. — Ветрено. Если вы не возражаете, мы сразу же отправимся в город на вертолете Миссий? Или вам надо уладить здесь какие-либо иные дела?

Он со вниманием взглянул на прибывшего.

— Да нет… — ответил Бэйнс. — Я предпочел бы сразу отправиться в отель. Вот багаж только…

— Об этом позаботится мистер Котомичи, — сообщил Тагоми. — Доставит прямо в ваш номер. Дело в том, что в этом аэропорту багажа дожидаться приходится чуть ли не час. Дольше, чем вы летели.

Мистер Котомичи улыбнулся.

— Ну что ж… — согласился Бэйнс.

— Сэр, — осторожно начал Тагоми, — у нас для вас есть маленький сюрприз.

— Что? — не сразу понял Бэйнс.

— Дабы с самого начала между нами сложились искренние и доброжелательные отношения, исполненные совершенного взаимопонимания. — Тагоми полез в карман плаща и извлек оттуда маленькую коробочку. — Выбрано среди множества иных шедевров американского искусства.

И протянул коробочку гостю.

— Благодарю вас, — пробормотал Бэйнс, открывая коробочку.

— Лучшие официальные эксперты подтвердили абсолютную подлинность данного предмета, — пояснил Тагоми. — И отметили, что данный предмет наиболее аутентично соответствует прежней, умирающей культуре США, являясь одновременно истинным раритетом, сохраняющим в высокохудожественной форме аромат и запах прежних, давно минувших, безоблачных дней.

Бэйнс открыл коробочку. Там на черной бархатной подушечке лежали небольшие наручные часы в форме головы Микки-Мауса.

Что это?! Шутка? Он искоса взглянул на Тагоми, но лицо того было совершенно серьезным и напряженным. Нет, не шутка.

— Благодарю вас, — растерянно произнес Бэйнс. — В самом деле совершенно невероятная вещь…

— Сейчас в мире существует не более десяти экземпляров подобных часов, — оживился Тагоми, у которого после ответа Бэйнса словно камень с души свалился. — И ни один из известных мне коллекционеров подобным шедевром не обладает.

Они вошли в помещение аэропорта и поднялись на крышу, где располагалась площадка для вертолетов.

— Харусаме ни нурутсутцу яне но темари кана… — неожиданно произнес идущий позади мистер Котомичи.

— Что это? — Бэйнс взглянул на мистера Тагоми.

— Стихотворение. Старое-старое, — ответил Тагоми. — Середина периода Токугавы.

— Весенний дождь, в его струях мокнет на крыше детский тряпичный мячик, — перевел Котомичи.