Методологическая система и юридическая методология: проблема взаимодействия
Как явствует из всего сказанного ранее, под методологией мы должны понимать не просто совокупность технических приемов научного исследования, но прежде всего известный способ мышления, способ представления объектов действительности, свойственный западной рациональности на определенном этапе ее исторического развития. При подобном понимании методология выступает в качестве системы, состоящей из нескольких уровней разной степени обобщенности. Верхний уровень данной системы образует методология в самом широком и самом обобщенном смысле. Она представляет собой универсальную познавательную установку. В этом отношении методология есть неотъемлемый атрибут тех универсальных структур мышления, которые М. Фуко называет «эпистемами». М. Фуко определяет эпистему как «неповторимую сеть необходимых связей», обеспечивающую - в рамках данного культурно-исторического пространства - соотносимость «слов» и «вещей» (т.е., иначе говоря, означающих и означаемых тех знаков, которыми члены сообщества оперируют в процессе своего социально-коммуникативного взаимодействия)[114]. А коль скоро это так, то методология выступает необходимым условием, дающим людям возможность презентировать окружающую их действительность в виде известных представлений и оперировать этими представлениями в момент общения. Соответственно сказанному есть основания утверждать, что именно кризис методологии в указанном смысле, знаменующий собой завершение, «закрытие», по Фуко, данной ограниченной временными рамками эпистемы, лежит в основе цивилизационного кризиса во всех проявлениях этого последнего (в том числе и в правовой сфере).
В более узком смысле методология может быть соотнесена с категорией парадигмы, как последнюю понимал Т. Кун, видевший в ней признанный научным сообществом образец, модель постановки проблем и их решения. Здесь также можно различить два системных компонента (уровня). Первый уровень образуют конкретные парадигмы, существующие в рамках отдельных наук (в частности, юриспруденции). На втором, более высоком, уровне они интегрируются в состав общенаучной парадигмы, а именно - парадигмы гуманитарно- или естественно-научной. Парадигма, в ее куновской трактовке, не сводится к одному лишь методу, поскольку, по словам Т. Куна, «для многих разновидностей научных проблем недостаточно одних лишь методологических директив самих по себе, чтобы перейти к однозначному и доказательному выводу. Если заставить исследовать электрические или химические явления человека, не знающего этих областей, но знающему, что такое "научный метод" вообще, то он может, рассуждая вполне логически, перейти к любому из несовместимых между собой выводов»[115]. Поэтому парадигма, с точки зрения Т. Куна, представляет собой совокупность нормативных требований, имеющих как методологический, так и теоретический (концептуальный) характер.
Таким образом, было бы неверно однозначно противопоставлять теорию методологии. Дело в том, что любая теория, будучи совокупностью положений, описывающих и объясняющих факты, в иных условиях или на ином качественном уровне обобщения становится методологией, приобретая инструментальное значение. То же самое можно сказать и относительно конкретных наук, взаимосвязанных в единой системе знаний: отдельные концептуальные положения общетеоретических дисциплин, будучи интегрированы в состав прикладных наук, становятся уже методологическими основаниями данных наук. Иллюстрацию сказанному дает Д.М. Петрушевский, утверждавший, что историческое познание, имея своим предметом индивидуальные явления, вынуждено заимствовать метод у социологии, которая (в силу специфики своего предмета) вырабатывает общие категории. Эти категории, составляющие содержание социологической теории, используются историками с методологической целью, а именно для того, чтобы организовать и упорядочить процесс познания, которое в ином случае превратилось бы в чисто механическое накопление и описание фактов без малейшей возможности интегрировать их в мало-мальски связную картину мира[116].
Иными словами, метод для любой науки (вопреки тому, что полагали позитивисты) есть не просто инструмент исследования: при помощи метода наука формирует, конституирует свой предмет и задает тот образец, картину мира, в рамках которой легитимируются исследовательские процедуры, приобретают смысл те или иные теории, а также находят свое объяснение конкретные факты. При этом, как мы видим, едва ли правомерно противопоставлять теорию и метод, поскольку метод нередко возникает в результате взаимного соотнесения теорий различных уровней, когда общая теория становится методологией для теории «среднего уровня». Данное обстоятельство особенно отчетливо прослеживается именно в юридической науке, для которой (более чем для какой-либо другой из гуманитарных наук) характерно отсутствие единого образа правовой действительности, наличие нескольких сосуществующих и взаимно конкурирующих «картин мира», развиваемых в рамках противоборствующих типов правопонимания. Как показал Б. А. Кистяковский, такая ситуация объясняется предпринимавшимися в разное время попытками ориентировать юридическую науку на различные (зачастую противоположные по своим исходным установкам) гуманитарные дисциплины. Это привело к привнесению в юриспруденцию нескольких «генеральных методов» со своими заметно различающимися между собой картинами мира: догматического, философского, социологического, психологического. Подобный плюрализм повлек за собой возникновение целого ряда неразрешенных вопросов, главным из которых был и остается вопрос о том, что есть право, т.е. вопрос о правопонимании. «Само собой понятно, — пишет Б.А. Кистяковский, - что как только меняется научная дисциплина, которая служит для ориентировки науки о праве, тотчас же изменяется и взгляд на то, к какой области явлений надо причислять право. Таким образом, в зависимости от признания той или иной области научного знания исходной для построения науки о праве одни ученые причисляют право к государственно-повелительным явлениям, другие - к социальным, а третьи - к явлениям психическим. С другой стороны, в соответствии с различными точками зрения на характер самой науки о праве, решается и вопрос о том, где провести границу между правовыми и неправовыми явлениями»[117]. (т.е. все в зависимости от выбора того или иного метода в качестве генерализирующего)
При этом обращает на себя внимание нормативность методологии юридической (равно как и любой иной) науки. Именно нормативный характер позволяет методологии в числе прочего организовывать научный дискурс, воздействуя на порождение высказываний, претендующих на статус научных. Отсюда же вытекает и регулирующая функция методологии, осуществляющей селекцию высказываний (пропозиций) и производящей «отсев» тех из них, которые не соответствуют нормативно установленном требованиям. Тем самым методология формирует специфически присущий той или иной науке на определенном этапе ее развития язык, создавая категориальный аппарат данной науки. А поскольку формирование такого языка является одной из основных потребностей научного знания, нередко случается так, что язык наук, возникших раньше, берется за образец науками, возникшими позднее и не имеющими собственного языка, на что обращал внимание, в частности, А. Грамши: «Экспериментальные и естественные науки являлись в определенную эпоху "моделью", "образцом", и поскольку общественные науки (политика и история) стремились найти объективную основу, которая была бы пригодной для того, чтобы придать им такую же точность и силу, то понятно, что к этим наукам обращались и при создании языка общественных наук»[118]. Естественно, что наряду с языком вольно или невольно заимствуется и парадигма этих более «развитых» наук, происходит их перенос на чужеродную почву, выливающийся при известных условиях в самый настоящий методологический «диктат», что и произошло с юриспруденцией при заимствовании метода естественных наук, а затем - социологии и психологии, также ориентированных на естествознание.
Таким образом, можно сделать вывод, что именно язык науки (т.е. система категорий и связей между ними) играет ведущую роль при создании той нормативной картины мира, которой оперирует данная наука и за рамки которой она на данном этапе развития выйти не может. Постепенно сама эта картина мира (которую с полным на то правом можно рассматривать как «фон», на котором происходит создание концепций, борьба и столкновение идей) эмансипируется, отрываясь от породившей ее методологии. Тем не менее, связь с последней, пусть неявно, продолжает сохраняться, проявляясь, в частности, в тех метафорах, которые используются при построении картины мира и выступают ее смысловыми узлами (например, в метафорах организма или механизма, сыгравших столь значительную роль в юриспруденции и других гуманитарных науках). Кризис методологии приводит к «остранению», обессмысливанию этих метафор, что влечет за собой коррозию картины мира, которая в значительной степени на них держится.
В подобных условиях становится особенно насущной потребность в радикальном пересмотре методологических установок, а значит и переход к качественно новому способу организации научного дискурса, языка науки и всей научной картины мира. Для юриспруденции эта потребность имеет не только теоретическое, но и практическое значение, поскольку ее удовлетворение будет способствовать выходу из того тупика, в котором на данный момент оказались правосознание и право. Мы видели, что кризис юридической науки (являющийся частным проявлением кризиса гуманитарного знания в целом) обусловлен двумя основными недостатками ранее господствовавшей парадигмы, а именно ее дуализмом, проявившимся в резком противопоставлении познающего субъекта познаваемому объекту, и механицизмом, выразившимся в последовательной замене телеологического подхода к явлением действительности каузальным. Эти недостатки привели в конечном итоге к победе метода над предметом, вследствие чего метод, выполняющий главнейшую роль в конституировании предмета, перестал соответствовать этому своему назначению. В гуманитарных науках и, прежде всего, в юриспруденции торжество метода над предметом стало причиной практически полного вытеснения из поля зрения науки человека и замены его различного рода конструкциями безличного характера. В самом деле, к какому бы типу правопонимания мы ни обратились, мы не увидим ни в одном из них четко артикулированной связи права с человеком во всей полноте бытийных характеристик последнего. В качестве первоисточника права человек всякий раз подменялся либо государственной властью, либо закономерностями общественного развития, либо, наконец, самодовлеющими ценностями. Последняя точка зрения получила особое распространение в рамках тех философских направлений, представители которых утверждали, что ценности представляют собой идеальное объективное бытие, внеположенное субъекту[119]. На этих самодовлеющих ценностях и выстраивалась система права[120]. В результате аксиологический подход оказывался столь же чуждым человеческому измерению в праве, как позитивистский или социологический. Когда же человек все-таки вводился в правовую действительность, то исключительно в виде абстрактного правового субъекта, выступающего (в полном соответствии с естественно-научной парадигмой) в виде безличного носителя прав и обязанностей. А при всех своих безусловных и очевидных достоинствах такая трактовка все же не может быть признана исчерпывающей феномен человека в праве.
Для преодоления методологического кризиса оказалось необходимым (как на заре науки) восстановить в своих правах тот реалистический подход, который был характерен в частности для античного и средневекового мышления и против которого в значительной мере был направлен картезианский переворот в естествознании, равно как и кантианский в юриспруденции. Именно эту цель, как представляется, и преследует в первую очередь антропологическая парадигма гуманитарного знания. Следует отметить немаловажное для понимания ситуации обстоятельство, что первой на путь освоения данной парадигмы встала лингвистика. Еще в начале XIX в. В. Гумбольдт, характеризуя задачи языкознания, писал, что наука о языке «не заключает в себе конечной цели, а вместе со всеми прочими областями служит высшей и общей цели совместных устремлений человеческого духа, цели познания человечеством самого себя и своего отношения ко всему видимому и скрытому вокруг себя»[121]. Конечно, на тот момент это была скорее программа, альтернативная господствующей в науке, и лишь в настоящее время она становится единственно приемлемой. Только в конце XX в. языкознание все глубже и активнее стало реализовывать антропологическую парадигму[122]. Это и неудивительно, ведь язык (подобно праву) есть одна из важнейших человеческих характеристик, и, следовательно, изучение человека во всей полноте его бытия возможно прежде всего через изучение человеческого языка. Делая язык отправной точкой при построении гуманитарно-научной картины мира, мы в известной степени приобретаем гарантию против ее дегуманизации, против вытеснения человека безличными, внешними по отношению к нему силами. Более того, язык является тем универсальным свойством, сквозь призму которого могут и должны рассматриваться все сферы деятельности человека, не исключая права. Отсюда следует, что любое юридико-антропологическое исследование должно пользоваться той методологией, в основе которой лежит соотнесение права и языка (понимаемого в широком смысле как знаково-моделирующая система), а именно семиотической методологией[123].