Методологическая система и юридическая методология: проблема взаимодействия

Как явствует из всего сказанного ранее, под методологией мы должны понимать не просто совокупность технических приемов научного исследования, но прежде всего известный способ мыш­ления, способ представления объектов действительности, свой­ственный западной рациональности на определенном этапе ее ис­торического развития. При подобном понимании методология выступает в качестве системы, состоящей из нескольких уровней разной степени обобщенности. Верхний уровень данной системы образует методология в самом широком и самом обобщенном смысле. Она представляет собой универсальную познавательную установку. В этом отношении методология есть неотъемлемый атри­бут тех универсальных структур мышления, которые М. Фуко на­зывает «эпистемами». М. Фуко определяет эпистему как «неповто­римую сеть необходимых связей», обеспечивающую - в рамках данного культурно-исторического пространства - соотносимость «слов» и «вещей» (т.е., иначе говоря, означающих и означаемых тех знаков, которыми члены сообщества оперируют в процессе своего социально-коммуникативного взаимодействия)[114]. А коль скоро это так, то методология выступает необходимым условием, дающим лю­дям возможность презентировать окружающую их действительность в виде известных представлений и оперировать этими представле­ниями в момент общения. Соответственно сказанному есть основа­ния утверждать, что именно кризис методологии в указанном смысле, знаменующий собой завершение, «закрытие», по Фуко, данной ограниченной временными рамками эпистемы, лежит в основе цивилизационного кризиса во всех проявлениях этого последнего (в том числе и в правовой сфере).

В более узком смысле методология может быть соотнесена с категорией парадигмы, как последнюю понимал Т. Кун, видевший в ней признанный научным сообществом образец, модель постановки проблем и их решения. Здесь также можно различить два систем­ных компонента (уровня). Первый уровень образуют конкретные парадигмы, существующие в рамках отдельных наук (в частности, юриспруденции). На втором, более высоком, уровне они интегри­руются в состав общенаучной парадигмы, а именно - парадигмы гуманитарно- или естественно-научной. Парадигма, в ее куновской трактовке, не сводится к одному лишь методу, поскольку, по сло­вам Т. Куна, «для многих разновидностей научных проблем недо­статочно одних лишь методологических директив самих по себе, чтобы перейти к однозначному и доказательному выводу. Если заставить исследовать электрические или химические явления че­ловека, не знающего этих областей, но знающему, что такое "науч­ный метод" вообще, то он может, рассуждая вполне логически, перейти к любому из несовместимых между собой выводов»[115]. Поэтому парадигма, с точки зрения Т. Куна, представляет собой совокупность нормативных требований, имеющих как методологи­ческий, так и теоретический (концептуальный) характер.

Таким образом, было бы неверно однозначно противопоставлять теорию методологии. Дело в том, что любая теория, будучи сово­купностью положений, описывающих и объясняющих факты, в иных условиях или на ином качественном уровне обобщения становится методологией, приобретая инструментальное значение. То же самое можно сказать и относительно конкретных наук, взаимосвязанных в единой системе знаний: отдельные концептуальные положения общетеоретических дисциплин, будучи интегрированы в состав прикладных наук, становятся уже методологическими основаниями данных наук. Иллюстрацию сказанному дает Д.М. Петрушевский, утверждавший, что историческое познание, имея своим предметом индивидуальные явления, вынуждено заимствовать метод у социо­логии, которая (в силу специфики своего предмета) вырабатывает общие категории. Эти категории, составляющие содержание соци­ологической теории, используются историками с методологичес­кой целью, а именно для того, чтобы организовать и упорядочить процесс познания, которое в ином случае превратилось бы в чисто механическое накопление и описание фактов без малейшей возмож­ности интегрировать их в мало-мальски связную картину мира[116].

Иными словами, метод для любой науки (вопреки тому, что полагали позитивисты) есть не просто инструмент исследования: при помощи метода наука формирует, конституирует свой предмет и задает тот образец, картину мира, в рамках которой легитимиру­ются исследовательские процедуры, приобретают смысл те или иные теории, а также находят свое объяснение конкретные факты. При этом, как мы видим, едва ли правомерно противопоставлять те­орию и метод, поскольку метод нередко возникает в результате взаимного соотнесения теорий различных уровней, когда общая теория становится методологией для теории «среднего уровня». Данное обстоятельство особенно отчетливо прослеживается именно в юридической науке, для которой (более чем для какой-либо другой из гуманитарных наук) характерно отсутствие единого образа правовой действительности, наличие нескольких сосуще­ствующих и взаимно конкурирующих «картин мира», развивае­мых в рамках противоборствующих типов правопонимания. Как показал Б. А. Кистяковский, такая ситуация объясняется предпри­нимавшимися в разное время попытками ориентировать юридиче­скую науку на различные (зачастую противоположные по своим исходным установкам) гуманитарные дисциплины. Это привело к привнесению в юриспруденцию нескольких «генеральных методов» со своими заметно различающимися между собой картинами мира: догматического, философского, социологического, психологическо­го. Подобный плюрализм повлек за собой возникновение целого ряда неразрешенных вопросов, главным из которых был и остается вопрос о том, что есть право, т.е. вопрос о правопонимании. «Само собой понятно, — пишет Б.А. Кистяковский, - что как только меняется научная дисциплина, которая служит для ориентировки науки о праве, тотчас же изменяется и взгляд на то, к какой области явлений надо причислять право. Таким образом, в зависимости от признания той или иной области научного знания исходной для построения науки о праве одни ученые причисляют пра­во к государственно-повелительным явлениям, другие - к соци­альным, а третьи - к явлениям психическим. С другой стороны, в соответствии с различными точками зрения на характер самой науки о праве, решается и вопрос о том, где провести границу между правовыми и неправовыми явлениями»[117]. (т.е. все в зависимости от выбора того или иного метода в ка­честве генерализирующего)

При этом обращает на себя внимание нормативность методоло­гии юридической (равно как и любой иной) науки. Именно норма­тивный характер позволяет методологии в числе прочего организо­вывать научный дискурс, воздействуя на порождение высказываний, претендующих на статус научных. Отсюда же вытекает и регулиру­ющая функция методологии, осуществляющей селекцию высказы­ваний (пропозиций) и производящей «отсев» тех из них, которые не соответствуют нормативно установленном требованиям. Тем самым методология формирует специфически присущий той или иной науке на определенном этапе ее развития язык, создавая категориальный аппарат данной науки. А поскольку формирование такого языка является одной из основных потребностей научного знания, неред­ко случается так, что язык наук, возникших раньше, берется за образец науками, возникшими позднее и не имеющими собствен­ного языка, на что обращал внимание, в частности, А. Грамши: «Экспериментальные и естественные науки являлись в определен­ную эпоху "моделью", "образцом", и поскольку общественные науки (политика и история) стремились найти объективную основу, кото­рая была бы пригодной для того, чтобы придать им такую же точ­ность и силу, то понятно, что к этим наукам обращались и при создании языка общественных наук»[118]. Естественно, что наряду с языком вольно или невольно заимствуется и парадигма этих более «развитых» наук, происходит их перенос на чужеродную почву, выливающийся при известных условиях в самый настоящий мето­дологический «диктат», что и произошло с юриспруденцией при заимствовании метода естественных наук, а затем - социологии и психологии, также ориентированных на естествознание.

Таким образом, можно сделать вывод, что именно язык науки (т.е. система категорий и связей между ними) играет ведущую роль при создании той нормативной картины мира, которой оперирует данная наука и за рамки которой она на данном этапе развития выйти не может. Постепенно сама эта картина мира (которую с полным на то правом можно рассматривать как «фон», на котором происходит создание концепций, борьба и столкновение идей) эмансипируется, отрываясь от породившей ее методологии. Тем не менее, связь с последней, пусть неявно, продолжает сохраняться, проявляясь, в частности, в тех метафорах, которые используются при построении картины мира и выступают ее смысловыми узлами (например, в метафорах организма или механизма, сыгравших столь значитель­ную роль в юриспруденции и других гуманитарных науках). Кри­зис методологии приводит к «остранению», обессмысливанию этих метафор, что влечет за собой коррозию картины мира, которая в значительной степени на них держится.

В подобных условиях становится особенно насущной потреб­ность в радикальном пересмотре методологических установок, а значит и переход к качественно новому способу организации на­учного дискурса, языка науки и всей научной картины мира. Для юриспруденции эта потребность имеет не только теоретическое, но и практическое значение, поскольку ее удовлетворение будет спо­собствовать выходу из того тупика, в котором на данный момент оказались правосознание и право. Мы видели, что кризис юриди­ческой науки (являющийся частным проявлением кризиса гумани­тарного знания в целом) обусловлен двумя основными недостат­ками ранее господствовавшей парадигмы, а именно ее дуализмом, проявившимся в резком противопоставлении познающего субъек­та познаваемому объекту, и механицизмом, выразившимся в пос­ледовательной замене телеологического подхода к явлением дей­ствительности каузальным. Эти недостатки привели в конечном итоге к победе метода над предметом, вследствие чего метод, выпол­няющий главнейшую роль в конституировании предмета, перестал соответствовать этому своему назначению. В гуманитарных на­уках и, прежде всего, в юриспруденции торжество метода над пред­метом стало причиной практически полного вытеснения из поля зрения науки человека и замены его различного рода конструк­циями безличного характера. В самом деле, к какому бы типу правопонимания мы ни обратились, мы не увидим ни в одном из них четко артикулированной связи права с человеком во всей полноте бытийных характеристик последнего. В качестве первоисточника права человек всякий раз подменялся либо государственной вла­стью, либо закономерностями общественного развития, либо, на­конец, самодовлеющими ценностями. Последняя точка зрения получила особое распространение в рамках тех философских направлений, представители которых утверждали, что ценности представляют собой идеальное объективное бытие, внеположенное субъекту[119]. На этих самодовлеющих ценностях и выстраивалась система права[120]. В результате аксиологический подход оказывался столь же чуждым человеческому измерению в праве, как позити­вистский или социологический. Когда же человек все-таки вво­дился в правовую действительность, то исключительно в виде абстрактного правового субъекта, выступающего (в полном соот­ветствии с естественно-научной парадигмой) в виде безличного носителя прав и обязанностей. А при всех своих безусловных и очевидных достоинствах такая трактовка все же не может быть признана исчерпывающей феномен человека в праве.

Для преодоления методологического кризиса оказалось необ­ходимым (как на заре науки) восстановить в своих правах тот реалистический подход, который был характерен в частности для античного и средневекового мышления и против которого в зна­чительной мере был направлен картезианский переворот в естествознании, равно как и кантианский в юриспруденции. Именно эту цель, как представляется, и преследует в первую очередь антропологическая парадигма гуманитарного знания. Следует от­метить немаловажное для понимания ситуации обстоятельство, что первой на путь освоения данной парадигмы встала лингвисти­ка. Еще в начале XIX в. В. Гумбольдт, характеризуя задачи язы­кознания, писал, что наука о языке «не заключает в себе конеч­ной цели, а вместе со всеми прочими областями служит высшей и общей цели совместных устремлений человеческого духа, цели познания человечеством самого себя и своего отношения ко всему видимому и скрытому вокруг себя»[121]. Конечно, на тот момент это была скорее программа, альтернативная господству­ющей в науке, и лишь в настоящее время она становится единственно приемлемой. Только в конце XX в. языкознание все глубже и активнее стало реализовывать антропологическую парадигму[122]. Это и неудивительно, ведь язык (подобно праву) есть одна из важ­нейших человеческих характеристик, и, следовательно, изучение человека во всей полноте его бытия возможно прежде всего через изучение человеческого языка. Делая язык отправной точкой при построении гуманитарно-научной картины мира, мы в известной степени приобретаем гарантию против ее дегуманизации, против вытеснения человека безличными, внешними по отношению к нему силами. Более того, язык является тем универсальным свойством, сквозь призму которого могут и должны рассматриваться все сферы деятельности человека, не исключая права. Отсюда сле­дует, что любое юридико-антропологическое исследование должно пользоваться той методологией, в основе которой лежит соотне­сение права и языка (понимаемого в широком смысле как зна­ково-моделирующая система), а именно семиотической методо­логией[123].