Предпосылки антропологического подхода в гуманитарном знании и его эвристика

Современный этап истории гуманитарных наук разворачивается под знаком так называемого антропологического поворота, суть которого состоит в том, что во всех гуманитарных исследованиях исходной предпосылкой и горизонтом становится человек как действующий субъект во всей полноте его характерисгик. С антропологической (в широком смысле данного слова) точки зрения любое конкретно-научное знание должно иметь своей целью прояснение специфически человеческого способа бытия и выявление тех свойсв, которые отличают это последнее от иных видов бытия. Между тем на первый взгляд может показаться, что выражение «антропологический поворот в гуманитарных науках» заключает в себе явную тавтологию, поскольку само понятие гуманитарной науки, генетически восходящее, как известно, к гуманитарной школе (studia humanitatus) деятелей итальянского Ренессанса[92], предполагает изучение именно человека в противовес богословским штудиям средневековых схоластов, а позднее – в противовес естественно-научным изысканиям, выдвинувшимся первый план в эпоху Нового времени.

Тем не менее, несмотря на кажущуюся парадоксальность ситуации, антропологический поворот представляет собой очевидный неизбежный итог, подготовленный всем предшествующим ходом развития гуманитарного знания, которое, что также является общеизвестным фактом, уже с момента своего появления на свет переживало последствия своеобразной «родовой травмы». Будучи, раньше, другие позже, вырваны из материнского лона философии studia humanitatus оказались не в состоянии определиться критериями научности, которые позволили бы им самоидентифицироваться в качестве наук, ни с собственной методологией наконец, с предметной сферой, отличающей их от философии, с одной стороны, и друг от друга, с другой. Данным обстоятельством не в последнюю очередь и обусловлены те отчаянные попытки различных отраслей гуманитарного знания к отмежеванию не ко от философии, но также и друг от друга.

И если в сфере естествознания отнюдь не считался шокирующим факт существования таких дисциплин, как, например, математическая физика, физическая география или биохимия, то в области гуманитарного знания одной из важнейших и основных задач всегда считалось установление жестких предметных рамок, от­граничивающих одну науку от другой. Причем нарушение данных границ расценивалось как несоблюдение принятых правил игры, что автоматически вытесняло игнорирующее междисциплинарные рам­ки исследование в область околонаучных маргиналий или приводи­ло к объявлению его «философским» (что также означало отказ в признании научного статуса соответствующего исследования) (Показательно, что такой точки зрения придерживался даже М.М. Бахтин, во всех остальных отношениях вовсе не разделявший позитивистских представ­лений о научности. Вместе с тем он в своих заметках, посвященных проблеме текста в гуманитарных науках, писал: «Приходится называть наш анализ философским прежде всего по соображениям негативного характера: это не лингвистический, не филологический, не литературоведческий или какой-либо иной специальный анализ...: наше исследование движется в пограничных сферах, т.е. на границах всех указанных дисциплин, на их стыках и пересечениях»[93]). Од­нако более всего гуманитарное знание было озабочено тем, чтобы не допустить выдвижения какой-либо из дисциплин цикла в каче­стве метанауки, основополагающей для всего комплекса в целом, как это произошло в естествознании с математикой. Правда, спра­ведливости ради необходимо отметить, что ни одна из гуманитарных наук не смогла доказать весомость и обоснованность подобных при­тязаний, хотя такого рода попытки предпринимались постоянно (Обычно они исходили от философов, пытавшихся вернуть статус «ос­новы основ» гуманитарного знания либо философии, либо одному из ее специализированных разделов, например этике, которая, согласно знаменитому высказыванию Г. Когена, является логикой науки о духе в то время, как юриспруденция выступает в качестве их математики. Это и иные сходные утверждения под­вергались обоснованной критике. Тем не менее, тот факт, что ни одной из дисциплин не удалось сделаться метатеорией гуманитарного знания, еще не означает, что такой не существует в принципе).

Вопреки тому, что было сказано, гуманитарное знание всегда вольно или невольно ориентировалось на тот образец научности, который неизменно стоял перед глазами и призывы обратиться к которому звучали всякий раз, когда очередной кризис сотрясал основы гуманитарной науки. Речь идет о естествознании, по образу и подобию которого со временем начали конституировать себя studia humanittatis. Именно в естествознании первоначально складывались те парадигмы, которые затем воспроизводились гуманитарным зна­нием. И более того, именно в естествознании состоялась револю­ционная смена типов научности, замена классической науки, отождествляемой с именем Ньютона, на постклассический ее тип, свя­занный с Эйнштейном, обусловившая затем смену типов научности в гуманитарной сфере[94] (Отметим, что высказыва­емые автором соображения применимы не только к социологии, но и ко всему гуманитарному знанию в целом). При этом одним из весьма часто пропаган­дируемых апологетами преимуществ науки о природе была стабиль­ность их методологических установок. Как в классическом, так и в неклассическом естествознании в целом неизменными оставались ориентация на наблюдение и эксперимент как основу для получе­ния фактов, а также использование количественных методов для интерпретации эмпирических данных. Отсюда вытекала и неизбеж­ная при подобном подходе отстраненность исследователя от изуча­емого им объекта, выступающая в числе предпосылок пресловуто­го «аналитизма» естественных наук в целом (Именно на таких методологических принципах некоторые исследователи предлагают базировать отдельные отрасли гуманитарного знания, якобы более других к тому тяготеющие. Показательной здесь представляется позиция куль­туролога Б.С. Ерасова[95]).

В основе естественно-научного метода лежала фундаментальная установка, которая была впервые сформулирована еще Аристотелем и получила свое дальнейшее развитие в трудах Галилея, Декарта и Гоббса, по праву считающихся создателями методологии естествен­но-научного знания в его современном виде. Однако сама эта ус­тановка не оставалась неизменной. Уже у Р. Декарта она получила достаточно радикальное переосмысление. Противопоставляя ум как субстанцию бестелесную и неделимую телесной и делимой материи, Декарт, по сути, отождествляет материю и пространство. Последнее, по его словам, «разнится от телесной субстанции, заключенной в этом пространстве, лишь в нашем мышлении»[96]. Таким образом, естественно-научная картина мира изначально конституировалась под влиянием Декартова дуализма. Одновременно с этим Декарт отка­зывается применительно к миру природы от категории цели, заменив ее механически понимаемой причиной. В итоге, картезианский подход оказался, по верному замечанию Ю.Н. Да­выдова, «антинатуралистичен в принципе... в том смысле, что он изначально ориентирован на перестройку, преобразование «естествен­ного», очищение его от «естественности» в смысле спонтанности, от того, что не предусмотрено научным разумом, т.е. не выводится из постулированных им принципов. Он антинатуралистичен в том смысле, что изначально ориентирован на постижение мертвой, а не живой природы, т.е. изначально имел дело с трупом природы, а не с ней самой»[97].

Очевидно, что картезианский переворот в естествознании был в известной степени предопределен культурно-исторической ситуацией Нового времени. Не углубляясь в подробности, далеко выходящие за рамки нашего рассмотрения, отметим, в частности, кардинальное различие античного (или, условно говоря, «аристотелевского») и но­воевропейского (говоря столь же условно, «картезианского»). Как справедливо утверждает Э. Гуссерль, Декарт является основателем нового способа мыяшения, ибо он «действительно учреждает философию совершенно нового вида: меняя весь свой стиль, она предпринимает радикальный поворот от наивного объективизма (аристотелевского мышления) к трансцендентальному субъективизму...»[98] науч­ного дискурсов. Причем если первый ориентирован на диалог, на процесс мышления, то второй - монологичен по самому своему су­ществу и ориентирован на результат этого мышления[99]. Очевидно так­же и то, что для естествознания подготовленный Декартом отказ от телеологии Аристотеля и замена ее строгой причинностью имели такое же значение, какое критический метод Канта имел для гуманитарных наук и прежде всего для юриспруденции. В любом случае важней­шим результатом произведенной Декартом революции стала окончательная и бесповоротная по­беда метода над предметом, что, в свою очередь, привело к изгнанию из естественно-научного знания природы как таковой и замене ее ис­кусственно сконструированным математическим универсумом.

И как следствие торжество картезианского метода повлекло за собой кризис естественных наук, суть которого очень верно опре­деляет Э. Гуссерль, характеризовавший его как отрыв естествозна­ния от жизненного мира, являющегося смыслообразующей основой человеческого бытия. По сути, можно говорить о превращении науки в совокупность инструментов для получения самоценного и само­достаточного знания, несоотносимого с реальностью жизненного мира. «В геометрической и естественно-научной математизации, - пишет Гуссерль, - мы ... примеряем одеяние так называемых объек­тивно-научных истин... Одеяние идей создаст то, что мы принима­ем за истинное бытие, которое на деле есть метод ... покров идей приводит к тому, что подлинный смысл методов, формул, "теорий " остается непонятным, а при наивном объяснении... никогда не может быть понятным»[100]. Оказавшись на первых порах весьма эффективным способом решения целого ряда проблем, естественнонаучный метод повлек за собой дегуманизацию науки и ее кризис.

Но значительно более трагические последствия имела дегуманизация гуманитарного знания, причиной которой стала та же самая победа метода над предметом, размывание предмета гуманитарных наук, где в качестве предмета выступал человек как таковой во всей полноте своих свойств и проявлений. Утверждение позитивистской парадигмы в гуманитарных науках повлекло за собой растворение человека (как предмета исследования) в совокупности внеположенных по отношению к нему «объективных» социальных, политических, экономических и иных структур, из чего вытекало осознание невозможности (да и ненужности) дать ответ на вопрос «Что есть человек?». По сути, не успев обрести свой предмет, studia humanittatis вновь, как и в средние века, его потеряли. Но теперь место Бога как трансцендентной, вненаходимой человеку силы, заняли «общественные отношения», подменившие собой субъекта и вытеснившие его со сцены.

При этом (под влиянием все той же естественно-научной пардигмы) сам субъект стал рассматриваться как сугубо механическая констелляция разнородных и разнонаправленных составляющих образующих, однако, внутренне единую и непротиворечивую целостность. Каждую из таких составляющих можно было вычленить и рассмотреть в качестве столь же внутренне согласованного и непротиворечивого единства, представляющего собой объект той или иной науки. Так, экономическая наука рассматривала homo есоnоmiсus, политическая - homo роlitiсus и т.д. Но в любой из наук субъект представал в виде геометрической точки, определяемой влиявшими на нее социальными процессами и подчинявшей свое поведение системе объективных правил, существующих в обществе подобно тому, как, скажем, физический объект в своем движении подчиняется действию тех или иных сил, которые могут быть описаны с помощью законов механики. Короче говоря, подобно тому, как из естествознания было изгнано понятие природы как естества, человеческое естество оказалось столь же решительно изгнано из гуманитарного знания, в связи с чем сам этот термин оказался столь дискредитирован, что зазвучали голоса, требующие вовсе от него отказаться. Достаточно будет вспомнить хотя бы слова И.А. Бодуэна де Куртенэ, считавшего необходимым «решительно высказаться против термина «гуманитарные науки». Гуманитарные науки - это просто науки психические, точнее говоря психико-социальные»[101]. Итогом данного процесса становится провозглашенная во второй половине XX в. «смерть субъекта», ознаменовавшая одновременно кончину studia humanittatis, как они замысливались в эпоху Возрож­дения, а вместе с тем и крушение картезианской парадигмы (по крайней мере, применительно к гуманитарному знанию).