VI. Лондон. Церковь св. Варфоломея. Трифорий. Большое окно настоятеля Болтона

 

Войдите в главный двор Дома инвалидов, посмотрите на мансарды, венчающие фасады монументального четырёхугольного здания, внимательно вглядитесь в пятую из тех, что расположены над восточной галереей рядом с церковью. На мансарде необычное украшение — верхняя часть туловища волка. Волчьи лапы с двух сторон нацелились на слуховое окно, голова наполовину скрыта пальмовыми ветками, горящий взор устремлён во двор. Не сразу догадаешься, что здесь игра слов, какая часто бывает на говорящих гербах, и в этой запечатлённой в камне игре слов — своеобразный реванш тщеславного министра. Волк смотрит, волк видит (loup voit) — эмблема Лувуа! Во избежание сомнений, он распорядился на мансарде справа вырезать взрывающуюся бочку с порохом, символ войны (Лувуа рьяно исполнял должность военного министра), на мансарде слева — плюмаж из страусиных перьев, символ знатного и могущественного сеньора, за какого он себя выдавал, а на двух других мансардах того же ряда — сову и летучую мышь, олицетворявших бдительность, его главную добродетель. Кольбер, разбогатевший таким же образом, как и Лувуа, и так же претендовавший на благородное происхождение, по примеру Лувуа, выбравшего волка, взял себе эмблемой ужа (лат. coluber )».

В наши дни вкус к ребусу, последнему отголоску священного языка, в значительной степени утерян. Его уже больше не прививают, и интересуют сегодня ребусы разве что школьников. Перестав служить для расшифровки геральдических загадок, ребус лишился былого эзотерического значения. Ныне ребусы помещают на последние страницы журналов, где их роль — чисто развлекательная — сводится к иллюстрации тех или иных пословиц. Время от времени, правда, делаются робкие попытки приспособить это утерявшее всякий смысл искусство к целям рекламы. Так поступила, в частности, одна крупная современная фирма по производству швейных машинок. На её рекламном плакате женщина работает на машинке внутри огромной буквы S. «S» — начальная буква фамилии фабриканта, сам же ребус расшифровывается просто: cette femme coud dans sa grossesse (эта женщина шьёт, будучи беременной )[68]— явный намёк на плавную работу механизма.

Время, разрушающее и уничтожающее плоды человеческой деятельности, не пощадило и древний герметический язык. Равнодушие, невежество и забвение довершили гибельное действие веков. Однако нельзя утверждать, что это искусство исчезло без остатка. Немногие посвящённые хранят знание его правил и умеют использовать его возможности для передачи тайных истин или для лучшего запоминания при обучении.

В 1843 г. новобранцы 46-го пехотного полка парижского гарнизона могли каждую неделю созерцать во дворе казармы Луи Филиппа необычного профессора. По словам очевидца — нашего родственника, в ту пору унтер-офицера, прилежно посещавшего его занятия, — это был небрежно одетый молодой человек с ниспадавшими на плечи локонами, чьё лицо, очень выразительное, носило отпечаток глубокого ума. По вечерам он за умеренную плату преподавал всем желающим историю Франции, опираясь, как он утверждал, на приём, известный с незапамятных времён . Его занятия, привлекшие немало слушателей, основывались, по существу, на традиционной фонетической кабале [69].

Несколько примеров, сохранившихся в нашей памяти, помогут кратко изложить суть этого метода.

После ознакомления с десятком условных знаков, предназначенных, сообразно их форме и компоновке, для запоминания исторических дат, преподаватель начертил на доске простенькую диаграмму, в некоторой степени — иероглиф изучаемой эпохи.

На первом рисунке был изображён человек на башне и с факелом в руке. На горизонтальной линии, представляющей землю, находились три предмета: стул, посох, тарелка. Факел в руке человека — как бы маяк. Маяк в руке — phare à main . Отсюда — Фарамонд (Pharamond )[70]. Башня, на которой стоит человек, означает цифру «1»: Фарамонд, как считается, был первым государем Франции. Стул — иероглиф цифры «4», посох — цифры «2», тарелка — знак нуля. Получается число 420 — предполагаемый год прихода к власти легендарного властелина.

Хлодвиг (Кловис — Clovis) — неизвестно почему — представлялся отбившимися от рук сорванцом. Непоседа, задира, спорщик, готовый всё разнести в пух и прах, он ввязывался во все драки. Чтобы как-то обуздать его, а также из предосторожности родители привинчивали его к стулу. Весь двор знал, что его прикрепили винтами (clos à vis — кло-а-вис — Кловис ). Стул и два охотничьих рога на земле давали дату — 466 г.

Хлотарь (Клотер — Clotaire), вялый по природе, уныло прогуливался по огороженному стенами полю. Бедняга как бы оказывался заперт на своей земле (clos [dans sa] terre — Кло…тер ).

Хильперик (Chilpéric) — не знаем уж почему — бился на сковороде, как обыкновенный пескарь, и вопил: Я погиб! (J’y peris — Жи пери! ) — откуда «Хильперик».

Дагоберт (Dagobert) имел вид воина, размахивающего кинжалом (дагой, dague ) и одетого в кольчугу (haubert ).

Святой Людовик (Луи — Louis) — кто бы мог подумать! — очень любил гладкую поверхность и блеск свежеотчеканенных золотых монет, поэтому в свободное время он переплавлял старые луидоры (louis — луи ) в новые (neufs — нёф ). Получался Людовик IX (Louis IX — Луи нёф).

Что же до маленького капрала (Наполеона I), познавшего величие и падение, то на его «гербе» никого не было. Достаточно было нарисовать покрытый скатертью (nappe ) стол, а на нём — обычный котелок (poêlon ). «Нап » и «поелон » — получается «Наполеон»…

Эти каламбуры, эта игра слов сама по себе или в сочетании с ребусами служила для посвящённых в их смысл своеобразным средством для ведения беседы. Авторы акроаматических[71]трудов прибегали к анаграммам, чтобы замаскировать своё имя, название книги или лишить непосвящённого путеводной нити для понимания её смысла. Примером может служить одна очень любопытная книжечка, так ловко зашифрованная , что практически невозможно узнать, о чём в ней идёт речь. Этот труд со странным названием Амилек или семя человеков [72](Amilec ou la graine d’hommes, Амилек у ля грен д'ом ) приписывают Тифеню де ля Рошу. Название представляет собой сочетание анаграммы и игры слов. Читать следует Алкми, или сметана (Alcmie ou la crème d’Aum, Алкми у ля крем д’ом ). Неофиты догадаются, что в действительности речь идёт о трактате по алхимии, так как в XIII в. слово «алхимия» писали alkimie, alkemie или alkmie ; догадаются они и о том, что автор касается вопроса выделения духовной субстанции из первоматерии (matière première) или философской девы , которая, как и Дева Небесная, изображается монограммой AUM, и, наконец, о том, что процесс экстракции в данном случае аналогичен процессу взбивания сметаны (crème du lait ), как, собственно, учат Василий Валентин, Толлий, Филалет и персонажи Liber Mutus . Установив истинный смысл названия, мы убеждаемся, сколь оно выразительно, ибо раскрывает тайный способ получения сметаны из молока девы (crème du lait de vierge ), которой владели очень немногие исследователи. Тифень де ля Рош, практически неизвестный широкой публике, был, тем не менее, одним из учёнейших Адептов XVIII в. В другом своём трактате, озаглавленном Жифанти (Giphantie ) — анаграмма слова Тифень (Tiphaigne ), он прекрасно описывает процесс фотографии, за век до открытия Дагерра и Ньеп де Сен-Виктора демонстрируя своё знание химических операций, лежащих в основе проявления и фиксации изображения.

Среди анаграмм, использованных для сокрытия авторства, отметим анаграмму Лиможона де Сен-Дидье: Dives sicut ardens (плодоносный и сверкающий ), то есть Sanctus Didiereus (святой Дидьерий ), и девиз д'Эспанье: Spes mea est in agno (упование моё — агнец ). Другие философы предпочитали скрываться под кабалистическими псевдонимами, непосредственно связанными с их наукой. Василий Валентин соединяет греческое Βασιλενς (царь ) с латинским Valens (могущественный ), указывая на необычайное могущество философского камня. Имя Иренея Филалета составлено из трёх греческих слов: Είρηναϊος (мирный, спокойный, бесстрастный ), Φίλος (друг ) и άλήθεια (истина ). Филалет предстаёт, таким образом, бесстрастным другом истины . Грассеус подписывает свои работы именем Хортулена (Hortulain), то есть садовника (Hortulanus ), возделывающего морские сады , как подчёркивал он сам. Феррари — монах-кузнец (ferrarius ), обрабатывающий металлы. Муса, ученик Калида (Calid) — Μΰστης, Посвящённый , в то время как его учитель — наш общий учитель — жар (лат. calidus, жаркий, жгучий) от атанора. Эли обозначает соль , греч. άλς, а Метаморфозы Овидия — изменения философского яйца (ovum, ovi ). Архелай — это скорее название труда, чем имя автора; оно означает начало или принцип камня , от греческого 'Αρχή (начало, принцип ) и λάος (камень ). В имени «Марсель Палинген» сочетаются Марс или железо , ήλιος (Солнце ) и Palingenesia (возрождение или духовное перерождение ), что указывает на перерождение солнца или золота с помощью железа. Жан Остри, Грациан и Стефан (Etienne) делят между собой ветры (austri ), благодать (gratia ) и венец (Στέθανος, Stephanus ). Фаман берёт себе в качестве эмблемы столь прославляемый Мудрецами каштан (отсюда Fama-nux — прославляемый орех ), а Иоанн де Сакробоско происходит из таинственного священного леса (bois consacré ). Килиани равнозначен Киллене (Cyllène ), горе Меркурия , которая дала имя богу Силену. Скромный же Галлинарий довольствуется названием курятник , или «птичий двор», где жёлтый цыпленок, вылупившийся из яйца чёрной курицы, вскоре превращается в курицу, несущую золотые яйца.

Не отвергая полностью подобных лингвистических ухищрений, учителя древности в своих трактатах прибегали прежде всего к герметической кабале , которую они называли языком птиц или богов , а также весёлой наукой (gaye science, gay scavoir ). Так под кабалистическим покровом скрывали они от непосвящённых основы своей науки. Это всем известно. А вот что источником для Адептов служил архаический греческий язык, праязык, согласно большинству герметических философов, знают немногие. Применения кабалы часто не замечают, так как французский язык непосредственно происходит из греческого. Французские слова, выражающие определённые тайные истины, сплошь и рядом имеют орфографические или фонетические соответствия в греческом , и зачастую достаточно обратиться к этим последним, чтобы установить точный смысл французских терминов. Но, хотя французский язык есть истинно эллинский (hellénique), он, однако, сильно изменился за прошедшие века, удалившись от своего источника — особенно после своей радикальной трансформации в эпоху Возрождения, когда полное разложение языка прикрывалось словом реформа .

Наложение греческих слов на соответствующие французские термины схожего строения, чей смысл, однако, в той или иной степени был искажён, позволяет без труда проникнуть в глубинный слой мысли Мастеров и даёт в руки исследователя ключ к святая святых герметической философии. По примеру древних и мы прибегали и будем прибегать к этому способу при анализе символики в трудах адептов нашей науки.

Многие филологи, разумеется, не согласятся с нами — и единственно потому, что заучили это со школьной скамьи, будут по-прежнему придерживаться общепринятого мнения, будто французский язык происходит от латинского. Я и сам верил в это и долгое время считал истиной то, что внушали нам наши профессора. Лишь позднее, ища доказательства этой чисто условной преемственности, я вынужден был признать тщетность своих потуг и отринуть ложное представление, порождённое привычным предрассудком. Сегодня ничто уже не может поколебать нашу точку зрения, которая неоднократно подтверждалась научными исследованиями и реальными фактами. Поэтому я со всей ответственностью заявляю, не отрицая, естественно, попадания в наш язык латинских элементов в период после римского завоевания, что французский язык в основе своей греческий и сами мы эллины , говоря точнее, пеласги.

Защитникам неолатинизма — Гастону Парису, Литтре, Менажу — противостоят сегодня свободно мыслящие глубокообразованные люди с широкими взглядами, такие, как Инс, Ж. Лефевр, Луи де Фурко, Гранье де Кассаньяк, аббат Эспаньоль (Ж.-Л. Дартуа) и др. Мы присоединяемся к ним тем более охотно, что знаем, вопреки видимому положению вещей, что они рассудили здраво и избрали прямой и верный путь к истине, на котором их ждали величайшие открытия.

«В 1872 г. в своей работе Истоки французского языка , — пишет Ж.-Л. Дартуа[73], — отличающийся высокой эрудицией и блестящим стилем Гранье де Кассаньяк затронул вопрос о несостоятельности теории неолатинистов, утверждающих, что французский язык образовался из латинского. Он показал, что эта теория не выдерживает критики, противоречит историческим данным, логике, здравому смыслу, наконец, и что сам строй нашего языка её отвергает»[74]…Через несколько лет Инс в Лингвистическом журнале показал на фактическом материале, что из работ неолатинистов можно сделать вывод лишь о родственности так называемых неолатинских языков, но отнюдь не о преемственной связи между ними. И наконец, М. Ж. Лефевр в двух примечательных статьях, опубликованных в июне 1892 г. в Новом журнале и получивших широкую известность, разносит теорию неолатинизма в пух и прах, подтверждая правоту аббата Эспаньоля, который в Происхождении французского языка утверждал, что наш язык, как считали выдающиеся умы XVI в., имеет греческую основу и что римское владычество в Галлии покрыло его некоторым латинским налётом, но ни в коей мере не изменило его духа. Эспаньоль, в частности, пишет: «Спросим у неолатинистов, как галльские племена, насчитывавшие не менее семи миллионов человек, смогли разом забыть родной язык и выучить другой, вернее, заменить галльский на латинский, что ещё труднее; как легионеры, которые и сами толком не владели латинским языком и жили в укреплённых лагерях на значительном расстоянии от местных жителей, сумели обучить их языку Рима, то есть совершили чудо, которое не удалось совершить римским легионерам ни в Азии, ни в Греции, ни на Британских островах; спросите, наконец, почему баски и бретонцы свой язык сохранили, а их соседи, жители Беарна, Мена и Анжу были вынуждены перейти на латинский. Что ответят нам оппоненты?» Довод этот столь серьёзен, что глава неолатинистов Гастон Парис промолчать не смог. «Мы, неолатинисты, не обязаны, — заявил он по этому поводу, — разрешать все те трудные вопросы, какие ставят логика и история. Мы занимаемся лишь филологической стороной дела , а эта сторона главная: именно филология предоставляет доказательства того, что французский, итальянский и испанский языки произошли от латинского». «Разумеется, — возражает М.Ж.Лефевр, — за филологией было бы решающее слово, будь её данные достоверны и твёрдо установлены, но это отнюдь не так. При всех ухищрениях неолатинистов удаётся констатировать лишь общеизвестный факт, что в наш язык перешло довольно много латинских слов, чего никто никогда не отрицал».

Опираясь на работы Пти-Раделя, Ж.Л. Дартуа показывает, что филологических данных, которые Гастон Парис упоминает, но не приводит в защиту своего утверждения, просто не существует. «Мнимые филологические данные неолатинистов, — пишет он, — опровергаются вполне очевидным фактом, подтверждающим греческие истоки французского языка. Этот новый единственно верный, единственно наглядный факт имеет основополагающее значение, так как он доказывает, что Западную Европу заселяли прежде всего пеласги, которые основывали здесь свои колонии». Речь идёт о блестящем открытии Пти-Раделя. Этот всегда державшийся в тени учёный прочёл в 1802 г. в Академии свою работу, где приводит сведения в пользу того, что постройки из полиэдрических блоков, которые встречались в Греции, Италии, Франции, вплоть до Испании и которые приписывали циклопам, в действительности дело рук пеласгов. Доводы Пти-Раделя убедили академиков, и с тех пор ни у кого уже не возникали сомнения относительно происхождения этих построек… Язык пеласгов — архаический греческий язык , смесь в основном эолийских и дорийских диалектов, и везде во Франции, даже в парижском арго (Argot de Paris) мы обнаруживаем именно его.

Язык птиц — фонетическое наречие, основанное на ассонансе. Орфография с её жёсткими грамматическими правилами, которая служит тормозом любознательности и исключает возможность каких бы то ни было умопостроений, не играет тут никакой роли. «Меня привлекает лишь полезное , — писал в письме, предваряющем Начертания нравственные , св. Григорий, — я не забочусь о стиле, о правильной расстановке предлогов и написании флексий, так как не подобает христианину подчинять слова Евангелия грамматическим правилам ». Это значит, что священные книги не следует понимать буквально, надо путём кабалистического толкования уловить их дух, как, собственно, и делается в случае алхимических трудов. Редкие авторы, затрагивающие вопрос о языке птиц , ставили его на первое место, считая источником всех других языков. Его древность восходит к Адаму, который по Божьему изволению давал на нём всем тварям и вещам свои имена, отражавшие их свойства. Сирано Бержерак[75]упоминает об этой традиции в эпизоде, когда его, новоиспечённого обитателя ближайшего к Солнцу мира, принялся наставлять герметической кабале «сидевший на камне нагой человечек», олицетворявший простую неприкрытую истину, основанную на камне, естественном камне Философов.

«Не помню, заговорил ли я первый, — пишет великий посвящённый, — или это он обратился ко мне с вопросом, но я прекрасно помню, словно это было вчера, что он битых три часа объяснялся на незнакомом мне языке, не похожем ни на одно наречие этого мира. Язык показался мне понятнее и доходчивее, чем язык моей няни. Когда я спросил о столь невероятном чуде, он ответил, что в науках присутствует некая истина, удаляясь от которой, удаляешься от простоты. Чем больше язык отходит от этой истины, тем труднее его понимать. — То же и с музыкой, — продолжал он. — В ней есть истина, к которой душа влечётся самопроизвольно. Мы не видим эту истину, но чувствуем, что её видит естество. Не понимая как, мы оказываемся ею поглощены, она восхищает нас, увлекает за собой, хотя мы и не знаем, где она и откуда. И хотя нам невдомёк, каким образом музыка притягивает нас, но сам факт притяжения неоспорим. Так же и с языком. Столкнувшись с правдой букв, слов, связей между ними , человек не может не впитать её в себя, так что впредь его речь станет строго соответствовать тому, что он думает. Мы ничего толком не можем выразить именно оттого, что нам недоступен этот язык — ни слова его, ни законы. — Я сказал, что первый на земле человек, без сомнения, говорил на этом языке, ведь те имена, которые он давал существам и предметам, отражали их суть. Он перебил меня: „Этот язык необходим не только для того, чтобы выражать постигнутое умом, без него тебя вообще никто не поймёт. Этот язык — инстинкт и голос самой природы , и он понятен всем, кто живёт сообразно в ней. Осознав это, вы сможете общаться со зверями[76], а они с вами, ведь, как язык природы, он им доступен. Пусть вас не удивляет лёгкость, с какой вы улавливаете смысл слов, которых прежде не слышали. Когда я произношу их, ваша душа видит в каждом из них истину, которую она ищет ощупью и которую бессилен уловить рассудок“».

Но, как утверждаёт наш автор в Истории птиц , этот всеобщий тайный язык, несмотря на свою выразительность и истинность не подпадающий ни под какие определения, несёт в себе греческую основу и греческий дух. Речь у него заходит о вековых дубах — намёк на язык друидов (Δρυϊδαι от Δρΰς дуб ): «Это мы, дубы, к которым прикован твой взгляд, говорим с тобой, и если тебя удивляет, что мы изъясняемся на языке твоего мира, знай, что наши предки тоже в нём жили. Они обитали в Эпире, в Додонском лесу, где природная доброта подвигла их давать оракулы страждущим. Для этого использовался самый универсальный из всех язык — греческий ». Герметическую кабалу знали в Египте, во всяком случае, каста жрецов, как об этом повествует Лейденский папирус : «Призываю тебя, о самый могущественный из богов, творец всего сущего, тебя, порождённого самим собой, тебя, который видит всё, но которого не видит никто… Я призываю твоё имя на языке птиц , на языке иероглифов , на языке Евреев , на языке Египтян , на языке кинокефалов …на языке ястребов , на священном языке (langue hiératique )». Мы обнаруживаем этот язык у инков, властителей Перу до эпохи испанских завоеваний. Древние авторы называют его lengua general (всеобщий язык) и lengua cortesana (язык двора), другими словами, дипломатический язык , так как он таит в себе двойной смысл, соответствующий двойному знанию — внешнему и внутреннему (διπλή, двойной ; μάθή, знание, наука ). «Кабала, — пишет аббат Перроке[77], — служила введением во все отрасли знания».

Представляя столь выдающуюся личность, как Роджер Бэкон, чей гений блистает на интеллектуальном небосклоне XIII в., как звезда первой величины, Арман Парро[78]говорит, что в результате долгих усилий ему удалось обобщить свои знания древних языков, овладеть праязыком и разработать свой собственный метод, благодаря которому он мог за короткий срок научить любого самому замысловатому наречию. Это поистине чудесная особенность всеобщего языка, который предстаёт перед нами и как наилучший ключ к знанию, и как совершенное средство общения между людьми. «Бэкон, — пишет Парро, — знал латинский, греческий, еврейский, арабский; будучи в состоянии черпать богатый материал из древней литературы, он счёл нужным усовершенствоваться в двух современных языках: своём родном и французском. На основе частных грамматик такой ум, каким обладал он, не преминул создать общую теорию языка; он установил, что язык строится, с одной стороны, на реальном смешении различных компонентов, с другой — на философском анализе мыслительной способности людей, естественном изменении их качеств и представлений». Он почти единственный в те времена занимался сравнением словарного запаса, сопоставлением синтаксиса различных языков, искал связи языка с мыслью, определял, какое влияние он оказывает на обычаи и воззрения народов, характер, темп и строение речи. Он восходил, таким образом, к истоку всех простых и сложных, незыблемых и изменчивых, правильных и ошибочных идей, которые выражает человеческое слово. Универсальная грамматика представлялась ему истинной логикой и наилучшей философией, он приписывал ей необычайные свойства и на её основе брался обучить греческому или еврейскому в трёхдневный срок[79], а своему юному ученику Иоанну Парижскому за один год преподал всё то, на что сам потратил сорок. «Поразительная скорость обучения! — восклицал Мишле. — Удивительная способность выявлять с помощью электрической искры знание, таящееся в человеческом мозгу!»