Замена культурного слоя.
Важнейшим обстоятельством, обозначившим радикальный разрыв Советского
государства и исторической России и повлиявшим на степень этого разрыва была
полная смена после революции общественно-политической элиты и культуроносного
образованного слоя в целом. Причем полнота этого явления в России практически не
имеет прецедентов в европейской истории последних столетий.
Элитный слой может быть представлен тремя уровнями. Первый — это круг высших
должностных лиц, условно говоря политический, административный и военный
«генералитет», включающий (для крупных государств) несколько сот или тысяч чел.
Следующий уровень — более широкий слой, из которого обычно непосредственно
комплектуется первый — он охватывает десятки и сотни тысяч чел. (менее 2%
населения); например, для традиционных европейских стран это дворянство или в
целом офицерство и чиновничество, для СССР — так называемая номенклатура.
Наконец, в широком смысле к этому слою относятся все, кто стоит выше «простого
человека», выделяясь из массы населения наличием качественно отличных знаний,
богатства, престижа. Для любого традиционного общества, т.е. по крайней мере до
20-х гг. XX в. — это 3–5%, или чуть больше (максимум до 10%) населения (т.е. для
крупных государств несколько миллионов человек).
Когда речь идет о смене политической элиты, имеется в виду не персональный
состав (который естественным образом меняется каждое поколение), а тип её, то
есть — люди каких социальных характеристик составляют её «генералитет» (обычно
говорят почти исключительно о нем, поскольку при революции именно он в первую
очередь радикально меняется). Состав элиты первого (да обычно и второго) уровня
специфичен для каждого режима и обычно принципиально не меняется весь период его
существования (от нескольких десятков до сотен лет) потому что отражает существо
этого режима. Кстати, смена формы государственного строя вовсе не обязательно
влечет смену элиты: если новая государственность считает себя непосредственным
продолжением прежней, то изменения в составе элиты бывают минимальны.
Действительная смена элиты в истории государства происходит нечасто (и обычно
сопровождается значительной физической убылью или почти полным истреблением
старой элиты — таковы в нормандское завоевание Англии, монгольское нашествие на
Русь, войны Алой и Белой розы в Англии, французская конца XVIII в. и русская
революции) и, как правило, означает смену культурно-исторической эпохи. Всякая
конкретная государственность, цивилизация есть творение конкретной элиты,
определенного слоя людей, связанных общими культурными, политическими и
идеологическими представлениями и обладающих характерными чертами и понятиями.
Сходит слой людей, воспитанных определенным образом и в определенных понятиях, —
сходит и связанная с ним культура, форма государственности.
Но что такое «смена элиты»? Говорить о такой смене (индикатором тут является
высший слой) можно тогда, когда через несколько лет после некоего события (когда
новый режим устоится) хотя бы простое большинство новой оказывается происходящей
из иной среды, чем это было ранее. То есть, если мы видим, что, условно говоря,
на смену «генералам» пришли «подполковники» или более младшие «кадровые офицеры»
можно констатировать, что элита ни в малейшей степени не изменилась. Потому что
все это люди, положение которых при данном режиме предполагало (с той или иной
вероятностью для конкретного индивида) такое продвижение. Это одна и та же среда
(и даже сверхнормативная быстрота карьеры тут никакой роли не играет, ибо
таковая — вещь вполне обычная, например, при массовых чистках или во время
войны, то есть заведомо внутри одного и того же режима). А вот если «генералами»
в большинстве оказались лица, для среды «кадрового офицерства» посторонние,
которые при прежней ситуации генералами стать бы в принципе не могли, смена
элиты налицо. И тогда это действительно революция (хотя, как правило, в этих
случаях в составе новой элиты всегда остается и какая-то часть прежней, но
такая, которая не может уже существенно влиять, а тем более определять, её
характер и основные черты. Так вот события, связанные с российской революцией в
этом плане дают смену практически стопроцентную (сопоставимую с результатом
иноземного завоевания, и то не всякого).
Посмотрим, что представлял собой элитный слой России к 1917 г. Первый уровень
его составляли примерно 10 тысяч человек — гражданских и военных чинов первых
трех («генеральских») классов — 6,2 тыс. гражданских чиновников (куда входила
почти вся профессура, члены Академии Наук, Академии Художеств и т.п. лица) и
примерно 3,5 тысяч генералов. Заметим сразу, что после Гражданской войны
практически никому из них (тех, кто остался в живых) не удалось сохранить
равноценного статусного положения в новом истеблишменте (таких лишь не более
сотни человек, то есть 0,1%). Второй уровень был представлен накануне Мировой
войны примерно 250 тысячами ранговых чиновников и офицеров, а весь слой,
включавший духовенство, купечество, лиц свободных профессий и частных служащих и
другие образованные группы населения (с членами семей) насчитывал 4–5 млн.
человек.
Мировая война существенно изменила структуру и состав служилого сословия. Почти
все лица, имевшие соответствующее образование и годные к военной службе были
призваны в армию и стали офицерами и военными чиновниками, так что большая часть
служилого сословия надела погоны. Кроме того, в его состав было включено
значительное число лиц, которые в обычное время не могли бы на это претендовать
(широко практиковалось производство в офицеры из нижних чинов и в чиновники
военного времени низших служащих по упрощенному экзамену на классную должность).
Попробуем проследить, как складывалась судьба служилого сословия во время
военных и революционных потрясений.
Условия производства в офицеры во время войны обусловили чрезвычайную пестроту
офицерского корпуса в годы войны. До войны, несмотря на самое разное социальное
происхождение офицеров, вся их масса (за очень небольшим исключением) проходила
одинаковый путь — через военные училища (с той лишь разницей, что часть
оканчивала до этого кадетские корпуса) и представляла собой сравнительно
единообразный продукт. После начала войны военные училища перешли на сокращенный
курс обучения (3–4 месяца, специальные — полгода), и их выпускники как офицеры
военного времени производились не в подпоручики, а в прапорщики; с декабря 1914
г. так выпускались все офицеры (лишь кавалерийские училища, где срок был
впоследствии увеличен до 1 года, три последних выпуска сделали корнетами). Но
состав юнкеров училищ военных лет (в значительно меньшей мере это относится к
кавалерийским, артиллерийским и инженерным) вследствие гигантского роста их
численности по своей психологии и ценностным установкам существенно отличался от
довоенного, поскольку в абсолютном большинстве эти лица не собирались
становиться офицерами. Их образовательный уровень был, впрочем, относительно
высок, так как в училища чаще определяли лиц 1-го разряда по образованию —
окончивших не менее 6 классов гимназии и равных ей учебных заведений, а также с
законченным и незаконченным высшим образованием (ко 2-му разряду относились все
прочие — окончившие не менее 4-х классов гимназий, а также городские и уездные
училища). Кроме того, было открыто несколько десятков школ прапорщиков с таким
же сроком обучения, куда принимался в принципе тот же контингент, но с гораздо
более высокой долей лиц 2-го разряда по образованию. Весной 1916 г. несколько
школ прапорщиков (1–3-я Петергофские, 2–4-я Московские, 4–5-я Киевские, 1–2-я
Одесские, 3-я Тифлисская, 2-я Иркутская, Оренбургская и Ташкентская), были
выделены исключительно для студентов (со сроком обучения 4 месяца).
Еще один тип офицера военного времени представляли собой прапорщики запаса —
лица 1-го разряда по образованию, сдавшие в мирное время после службы в строю
офицерский экзамен. Это был более пожилой контингент: в запасе прапорщики
состояли 12 лет, а затем зачислялись в ополчение, но в годы войны множество их
(в возрасте уже за 40) было призвано и из ополчения. Наконец, довольно широко
практиковалось производство в офицеры без окончания военно-учебных заведений,
непосредственно в частях — как из вольноопределяющихся (лиц с правами на
производство по гражданскому образованию), так и лиц без образовательного ценза
— подпрапорщиков и унтер-офицеров за боевые отличия.
Надо сказать, что представления как об общей численности произведенных в офицеры
лиц, так и о числе офицеров, остававшихся в живых на момент крушения российской
государственности в конце 1917 г. до сих пор не отличались точностью и заметно
разнились, обычно не превышая 250–300 тыс. чел. Однако в ходе работы последних
лет по персональному учету всех лиц, произведенных в офицеры в 1900–1917 гг. (по
«Высочайшим приказам о чинах военных», приказам главнокомандующих фронтами и
военными округами, а также материалам Главного штаба и сохранившихся фондов ряда
школ прапорщиков) обнаружилось, что число произведенных в офицеры в годы войны
на самом деле значительно больше. Причем то число произведенных, которое удалось
точно установить (эти лица известны поименно), представляет лишь минимальную
цифру, поскольку списки ряда выпусков так и не удалось найти.
Накануне войны на службе находилось примерно 46 тыс. офицеров (в т.ч. 1,6 тыс.
— Отдельного корпуса пограничной стражи и 1 тыс. — Отдельного корпуса
жандармов, а также несколько сот офицеров, занимавших должности по гражданскому
ведомству). В июле в офицеры было произведено ещё около 5 тыс. чел. — обычный
летний выпуск училищ 1914 г. и прапорщики запаса этого года, которых из-за
надвигающейся войны не уволили в запас, а оставили в армии. После мобилизации,
за счет поступивших из запаса и отставки, офицерский корпус увеличился до 80
тысяч (прапорщиков запаса в предвоенное десятилетие производилось в среднем
примерно по 2 тыс. в год). 1 октября был произведен досрочный выпуск
общевойсковых училищ (набора 1913 г.) и 24 августа и 1 декабря — досрочные
выпуски специальных училищ (набора 1912–1913 гг.) — всего 3,5 тыс. чел. (ещё
подпоручиками). Наконец, произведенный 1 декабря первый сокращенный выпуск
общевойсковых училищ (прапорщиками) дал ещё более 4 тыс. офицеров.
Ниже приводятся сведения о минимальном числе офицеров, произведенных военными
училищами в 1915–1917 гг., а также школами прапорщиков. Пехотные училища
выпустили за эти годы 63 430 чел., в т.ч. Павловское — 5 117, Александровское —
10 255, Алексеевское — 7 390, Владимирское — 4 434, 1-е Киевское
(Константиновское) — 4 059, 2-е Киевское (Николаевское) — 3 393, Казанское — 4
420, Виленское — 5 703, Чугуевское — 6 650, Одесское — 3 018, Тифлисское — 3
905, Иркутское — 3 172 и Ташкентское — 1 502; Пажеский корпус выпустил во все
рода войск 412 чел. Кавалерийские училища выпустили за это время 2 475 чел.
(Николаевское — 1 200, Елисаветградское — 858, Тверское — 417), казачьи — 2 579
(1 866 Новочеркасское и 712 Оренбургское), артиллерийские — 8 903 (2 968
Михайловское, 3 066 Константиновское, 2 072 Сергиевское и 797 Николаевское),
инженерные — 1 894 (1 206 Николаевское и 688 Алексеевское), Техническое
артиллерийское — 175 (до 1917 выпускало гражданскими чинами) и
Военно-топографическое — 131. Всего, таким образом — 79 587 чел., а с учетом
послеавгустовских выпусков 1914 г. — примерно 87,1 тыс. Однако был ещё
последний, октябрьский выпуск 1917 г. (списков которого найти пока не удалось),
который, судя по предшествующим ему летним выпускам, должен был составить не
менее 5 тыс. чел. Таким образом, минимальное число офицеров, выпущенное военными
училищами после мобилизации, составляет 92 тыс. чел.
Данные по их выпускникам школ прапорщиков (всего их было 49, в среднем они
сделали по 9–10 выпусков) за все время их существования таковы. Киевские: 1-я —
3 731, 2-я — 3 902, 3-я — 3 126, 4-я — 2 515, 5-я — 2 362. Московские: 1-я — 2
014, 2-я — 4 209, 3-я — 3 731, 4-я — 3 476, 5-я — 2 846, 6-я — 1 425, 7-я — 252;
Петергофские: 1-я — 4 838, 2-я — 3 939, 3-я — 4 182, 4-я — 563; Ораниенбаумские:
1-я — 4 143, 2-я — 4 288; 1-я, 2-я, 3-я и 4-я Петроградские (временные) — 984;
Одесские: 1-я — 3 819, 2-я — 3 506; Омские: 1-я — 1 867, 2-я — 1 730; Иркутские:
1-я — 3 889, 2-я — 3 389, 3-я — 2 526; Казанские: 1-я — 2 692 2-я — 2 009;
Тифлисские: 1-я — 4 625, 2-я — 3 715, 3-я — 3 266, 4-я (ополчения) — 2 963;
Житомирские (Юго-Западного фронта); 1-я — 3 549, 2-я — 1 841; Душетская школа
прапорщиков выпустила 2 659 чел., Горийская — 3 335, Телавская — 3 090,
Чистопольская — 2 478, Саратовская — 2 529, Оренбургская — 3 694, Ташкентская —
1 840, Гатчинская (Северного фронта) — 2 366, Псковская (Западного фронта) — 4
946, Екатеринодарская казачья — 567, Школа прапорщиков инженерных войск
(Петроград) — 2 423, Военно-топографическая — 133. Всего — 131 972 чел. Однако и
эти данные не полны, поскольку не удалось найти списки ряда выпусков Киевских
школ (в основном лета-осени 1917 г.), десяти точно состоявшихся выпусков других
школ и, возможно, ещё такого же числа выпусков конца 1917 г., сведений о которых
нет. А это, как минимум, ещё 10 тыс. чел. Таким образом, школами прапорщиков
было подготовлено примерно 140 тыс. офицеров.
Минимальная цифра произведенных в офицеры помимо военно-учебных заведений — 24
853 чел., но ещё какое-то число (в основном они производились приказами
командующих фронтами) не успело пройти утверждение в Высочайших приказах.
Наконец, несколько сот человек поступило из отставки и после мобилизации — в
1915–1917 гг. и несколько сот было переименовано из гражданских чинов. В морском
ведомстве на конец октября числилось 7,5 тыс. офицеров, с учетом потерь за войну
— до 8 тыс. Таким образом, с учетом послемобилизационой численности офицерского
корпуса (без флота) 80 тыс. чел. общая численность лиц, носивших во время войны
офицерские погоны, не могла составлять менее 347 тысяч (92 тыс. пополнения из
военных училищ, 140 тыс. — из школ прапорщиков, 25 тыс. — из нижних чинов,
около 2 тыс. из иных источников и 8 тыс. флот).
Из этого числа следует вычесть потери, понесенные в годы войны. Непосредственные
боевые потери (убитыми, умершими от ран на поле боя, ранеными, пленными и
пропавшими без вести) составили свыше 70 тыс. человек (71 298, в т.ч. 208
генералов, 3 368 штаб– и 67 772 обер-офицера, из последних 37 392 прапорщика).
Однако в это число, с одной стороны, входят оставшиеся в живых и даже
вернувшиеся в строй, а с другой, — не входят погибшие от других причин
(несчастных случаев, самоубийств) и умершие от болезней. Поэтому, чтобы
выяснить, сколько офицеров оставалось в живых к концу 1917 г., следует
определить приблизительное число погибших (убитых, умерших в России и в плену и
пропавших без вести). Число убитых и умерших от ран по различным источникам
колеблется от 13,8 до 15,9 тыс. чел., погибших от других причин (в т.ч. в плену)
— 3,4 тыс., оставшихся на поле сражения и пропавших без вести — 4,7 тыс., то
есть всего примерно 24 тыс. человек. Следовательно, если даже принимать во
внимание возможный недоучет потерь, к концу 1917 г. в живых оставалось (считая и
находившихся в плену, ещё не вернувшихся в строй по ранениям и уволенных в
отставку) примерно 320 тыс. офицеров. Численность врачей и иных военных
чиновников (увеличившаяся почти вдвое за вторую половину 1917 г.) составляла
около 140 тыс. человек. Таким образом, вместе с гражданскими чиновниками
(значительная часть которых в годы войны стала офицерами и военными чиновниками)
численность служилого слоя не превышала в это время 600 тыс. чел.
Будучи основной опорой российской государственности, этот слой встретил
большевистский переворот, естественно, резко враждебно. Хотя в сопротивлении
непосредственно участвовала лишь часть его, но среди тех, кто оказывал
сопротивление установлению большевистской диктатуры в стране, представители
служилого сословия (вместе с потенциальными его членами — учащейся молодежью)
составляли до 80–90%. Судьбы представителей служилого слоя складывались
различным образом (в значительной мере в зависимости от места проживания и
семейного положения); можно выделить следующие группы:
1. погибшие в годы гражданской войны, в т.ч.:
а) расстрелянные большевиками в ходе красного террора,
б) погибшие в составе белых армий,
в) мобилизованные большевиками и погибшие во время нахождения на советской
службе;
2. эмигрировавшие, в т.ч.:
а) с белыми армиями в 1919–1922 гг.,
б) самостоятельно, начиная с весны 1917 года;
3. оставшиеся в СССР, в т.ч.:
а) расстрелянные непосредственно после гражданской войны,
б) расстрелянные в ходе репрессий 1928–1931 годов,
в) уцелевшие к середине 1930-х годов.
Решающим начальным рычагом ликвидации старого элитного слоя был пресловутый
«красный террор». В настоящее время в массовом сознании слово «террор» в
российской истории XX века ассоциируется в основном (или даже почти
исключительно) с событиями 1937–1938 гг., за которыми закрепилось наименование
«большой террор». Между тем в том смысле, о котором идет речь, репрессии 30-х
годов террором не являлись, ибо озвучивались властью как борьба против её
действительных противников. На деле они были направлены, конечно, не столько на
реальных врагов, сколько на всех ненужных и теоретически опасных лиц,
представлявших, однако, самые разные круги, а не какие-либо конкретные
социальные общности. Расстреливались и видные партийные, государственные и
военные деятели, и рядовые рабочие и крестьяне, и интеллигенты уже советской
формации, и «бывшие». Но репрессировались лишь некоторые (пусть и
многочисленные) представители этих групп. Никто не имел оснований опасаться за
свою жизнь лишь потому, что принадлежал к какой-либо одной из них.
Соответственно и жертвы, относившие себя к «честным советским людям, которым
бояться нечего», и не боялись, а в большинстве случаев были убеждены, что лично
их-то взяли «по ошибке».
Подлинный террор (в смысле «запугивание») не равнозначен понятию «массовые
репрессии», он подразумевает внушение тотального страха не реальным борцам с
режимом (те и так знают о последствиях и готовы к ним), а целым социальным,
конфессиональным или этническим общностям. В одном случае власть демонстрирует
намерение истребить своих политических противников, во втором — истребить вообще
всех представителей той или иной общности, кроме тех, кто будет ей верно
служить. Это и есть разница между «обычными» репрессиями и террором.
Специфика политики большевиков 1917–1922 гг. состояла в установке, согласно
которой люди подлежали уничтожению по самому факту принадлежности к определенным
социальным слоям, кроме тех их представителей, кто «докажет делом» преданность
советской власти. Именно эта черта, которая (с тех пор, как стало возможным об
этом говорить) всячески затушевывалась представителями советско-коммунистической
пропаганды и их последователями, которые стремились «растворить» эти
специфические социальные устремления большевиков в общей массе «жестокостей»
Гражданской войны и, смешивая совершенно разные понятия, стремились приравнять
«красный» и «белый» террор. При этом зачастую под «белым террором» понимается
любое сопротивление захвату власти большевиками, и «белый террор», таким
образом, представляют причиной красного («не сопротивлялись бы — не пришлось бы
расстреливать»). Гражданские, как и всякие «нерегулярные» войны, действительно
обычно отличаются относительно более жестоким характером. Такие действия, как
расстрелы пленных, бессудные расправы с политическими противниками, взятие
заложников и т.д., бывают в большей или меньшей степени характерны для всех
воюющих сторон. В российской Гражданской войне белым тоже случалось это делать,
в особенности отдельным лицам, мстящим за вырезанные семьи и т.п. Однако суть
дела состоит в том, что красная установка подразумевала по возможности полную
ликвидацию «вредных» сословий и групп населения, а белая — ликвидацию носителей
такой установки.
Принципиальное различие этих позиций вытекает из столь же принципиальной разницы
целей борьбы: «мировая революция» против «Единой и Неделимой России», идея
классовой борьбы против идеи национального единства в борьбе с внешним врагом.
Если первое по необходимости предполагает и требует истребления сотен тысяч,
если не миллионов людей (самых разных убеждений), то второе — лишь ликвидации
функционеров проповедующей это конкретной партии. Отсюда и не сравнимые между
собой масштабы репрессий. Любопытно, что ревнителей большевистской доктрины
никогда не смущала очевидная абсурдность задач «белого террора» с точки зрения
их же собственной трактовки событий как борьбы «рабочих и крестьян» против
«буржуазии и помещиков». «Буржуазию», как довольно малочисленный слой общества,
физически истребить в принципе возможно, однако ей самой сделать то же самое с
«рабочими и крестьянами» не только не возможно, но и — с точки зрения её
«классовых» интересов — просто нет никакого резона (трудно представить себе
фабриканта, мечтающего перебить своих рабочих).
Таким образом, «красный террор» представлял собой широкомасштабную кампанию
репрессий большевиков, строившуюся по социальному признаку и направленную против
тех сословий и социальных групп, которые они считали препятствием к достижению
целей своей партии. Именно в этом состоял смысл «красного террора» с точки
зрения его организаторов. Фактически речь шла об уничтожении культурного слоя
страны. Ленин говорил: «Возьмите всю интеллигенцию. Она жила буржуазной жизнью,
она привыкла к известным удобствам. Поскольку она колебалась в сторону
чехословаков, нашим лозунгом была беспощадная борьба — террор». Один из высших
руководителей ВЧК М. Лацис, давая инструкции местным органам, писал: «Не ищите в
деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом.
Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он
происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы
должны решить судьбу обвиняемого. В этом смысл и суть Красного террора».
Конечно, в реальности, поскольку политика большевиков вызвала недовольство самых
широких слоев общества и прежде всего крестьянства, в абсолютном исчислении
большая часть жертв террора приходится как раз на рабочих и крестьян — это
преимущественно убитые после подавления многочисленных восстаний (в одном
Ижевске было уничтожено 7 983 чел. членов семей восставших рабочих). Среди
примерно 1,7–1,8 млн. всех расстрелянных большевиками в эти годы (именно такие
цифры получили широкое хождение в эмигрантской печати, хотя иногда приводят и
значительно большие) на лиц, принадлежащих к образованным слоям, приходится лишь
22% (порядка 440 тысяч). Такая ситуация является характерной для всяких
широкомасштабных репрессий (например, во время Французской революции XVIII в.
дворяне составили лишь 8–9% всех жертв революционного террора). Но в процентном
отношении (по отношению к собственной численности) наибольшие потери понесли
именно образованные слои.
Следует признать, что политика «красного террора» продемонстрировала свою
исключительную эффективность, и с точки зрения интересов большевистской партии
была не только полностью оправданной, но и единственно возможной. Не оставляя
представителям образованных слоев (практически поголовно зачисленным в
«буржуазию») иной возможности спастись, кроме как активно поддержав «дело
революции», она сделала возможным и службу большевикам кадровых офицеров, и
массовую вербовку в «сексоты», и взаимное «на опережение» доносительство
культурной элиты, и т.д. Как заметил по этому поводу Троцкий: «Террор как
демонстрация силы и воли рабочего класса получит свое историческое оправдание
именно в том факте, что пролетариату удалось сломить политическую волю
интеллигенции».
Главным объектом красного террора стали, естественно, служилые слои.
Естественно, что наиболее очевидными врагами большевиков были те, кто вёл Россию
к победе в войне, после которой о планах «революционного переустройства»
пришлось бы надолго, если не навсегда, забыть. Поэтому если во всех других
странах, в том числе и потерпевших поражение, подавляющее большинство генералов
и офицеров окончили свои дни, окруженные почетом и уважением, часто — в глубокой
старости, то русских ждала совсем другая участь. Во время той войны многие
издания помещали портреты убитых, и, вглядываясь в обрамленные траурными рамками
лица, трудно отделаться от ощущения, что этим людям, в сущности, очень повезло.
Как-никак, они пали со славой в рядах своих частей, умерев с убеждением, что
Россия осуществит свои исторические задачи, были с честью погребены и оплаканы.
Им не пришлось испытать позора и унижения 1917 года, не пришлось, как десяткам
тысяч их соратников, окончить свои дни с кляпом во рту и пулей в затылке в
наспех вырытых рвах и зловонных от крови подвалах чрезвычаек, умереть, лишенным
даже пенсии, от голода или влачить нищенское существование в изгнании.
Офицеры, относительно своей численности, стали социальной группой, которая после
октябрьского переворота пострадала от террора больше всех. Зимой 1917–1918 гг. и
весной 1918 г. множество их погибло при возвращении с окончательно распавшегося
фронта в поездах и на железнодорожных станциях, где практиковалась настоящая
«охота» за ними: такие расправы происходили тогда ежедневно на железнодорожных
станциях и в городах. Впечатления очевидцев на всех железных дорогах
ноября-декабря 1917 г. приблизительно одинаковы. «Какое путешествие! Всюду
расстрелы, всюду трупы офицеров и простых обывателей, даже женщин, детей. На
вокзалах буйствовали революционные комитеты, члены их были пьяны и стреляли в
вагоны на страх буржуям. Чуть остановка, пьяная озверелая толпа бросалась на
поезд, ища офицеров (Пенза-Оренбург)... По всему пути валялись трупы офицеров
(на пути к Воронежу)... Я порядком испугалась, в особенности, когда увидела в
окно, прямо перед домом на снегу, трупы офицеров, — я с ужасом рассмотрела их, —
явно зарубленных шашками (Миллерово)... Поезд тронулся. На этом страшном
обратном пути, — какой леденящий сердце ужас! — на наших глазах, на перронах,
расстреляли восемь офицеров. Мы видели затем, как вели пятнадцать офицеров,
вместе с генералом и его женою, куда-то по железнодорожному полотну. Не прошло и
четверти часа, как послышались ружейные залпы (Чертково). То же на ст. Волноваха
и других... Его вывели из вагона в помещение вокзала, разули и, оставив лишь в
кальсонах, отвели в комнату, где находилось уже около 20 человек в таком же
виде. Оказались почти все офицеры. Они узнали свою судьбу — расстрел, как это
было в минувший день с пятьюдесятью арестованными (Кантемировка)». На то же
время приходится массовое истребление офицеров в ряде местностей: Севастополе —
128 чел. 16–17 декабря 1917 г. и более 800 23–24 января 1918 г., других городах
Крыма — около 1 000 в январе 1918 г., Одессе — более 400 в январе 1918 г., Киеве
— до 3,5 тыс. в конце января 1918 г., на Дону — более 500 в феврале-марте 1918
г. и т.д.
Обычно террор связывается с деятельностью «чрезвычайных комиссий», но на первом
этапе — в конце 1917 — первой половине 1918 гг. основную часть расправ с
«классовым врагом» осуществляли местные военно-революционные комитеты,
командование отдельных красных отрядов и просто распропагандированные в
соответствующем духе группы «сознательных борцов», которые, руководствуясь
«революционным правосознанием», производили аресты и расстрелы. Так, в начале
января 1918 г. на ст. Иловайской из эшелона 3-го гусарского Елисаветградского
полка были выхвачены офицеры во главе с командиром и отвезены на ст. Успенскую,
где в ночь на 18 января расстреляны. Ударник, шедший на Дон с эшелоном своего
полка, вспоминал: «И ещё большое столкновение было в Харцызске, где была
красными создана застава и вылавливание офицеров. Заранее мы были осведомлены и
поэтому к станции подошли под прикрытием пулеметного огня, от которого красные
банды стали разбегаться. Тут нам какой-то железнодорожник сказал, что всю ночь
водили обнаруженных офицеров на расстрел, указав, где трупы; и теперь повели
50–60 человек, которых нам удалось спасти. Убитых там было 132 человека. Тут
произошла мясорубка. Убитых мы заставили похоронить, а спасенные, все бывшие
офицеры, присоединились к нам».
Иногда расправы проводились с садистической жестокостью. В Евпатории, где 15–18
января 1918 г. было арестовано свыше 800 чел., казни производились на транспорте
«Трувор» и гидрокрейсере «Румыния». На «Румынии» казнили так: «Лиц,
приговоренных к расстрелу, выводили на верхнюю палубу и там, после
издевательств, пристреливали, а затем бросали за борт в воду. Бросали массами и
живых, но в этом случае жертве отводили назад руки и связывали их веревками у
локтей и кистей. Помимо этого, связывали ноги в нескольких местах, а иногда
оттягивали голову за шею веревками назад и привязывали к уже перевязанным рукам
и ногам. К ногам привязывали колосники». На «Труворе» «вызванного из трюма
проводили на так называемое «лобное место». Тут снимали с жертвы верхнее платье,
связывали руки и ноги, а затем отрезали уши, нос, губы, половой член, а иногда и
руки, и в таком виде бросали в воду. Казни продолжались всю ночь, и на каждую
казнь уходило 15–20 минут». За 15–17 января на обоих судах погибло около 300
чел. В Ялте, после занятия её 13 января 1918 г. большевиками, арестованных
офицеров доставляли на стоявшие в порту миноносцы, с которых отправляли или
прямо к расстрелу на мол, или же помещали на 1–2 дня в здание агентства
Российского общества пароходства, откуда почти все арестованные в конце концов
выводились все-таки на тот же мол и там убивались матросами и красногвардейцами.
Удалось чудом спастись лишь единицам (среди которых был и бар. П.Н. Врангель,
описавший потом в своих воспоминаниях эти события).
Особенно большие масштабы приняло истребление офицерства в Киеве в конце января
1918 г., чему имеется целый ряд свидетельств: «Раздетые жертвы расстреливались в
затылок, прокалывались штыками, не говоря о других мучениях и издевательствах.
Большинство расстрелов производилось на площади перед Дворцом, где помещался
штаб Муравьева, и в находящемся за ней Мариинском парке. Многие тела убитых, не
имея в Киеве ни родственников, ни близких, оставались лежать там по нескольку
дней. Со слов свидетелей картина представлялась ужасной. Разбросанные по площади
и по дорожкам парка раздетые тела, между которыми бродили голодные собаки; всюду
кровь, пропитавшая, конечно, и снег, многие лежали с всунутым в рот «красным
билетом», у некоторых пальцы были сложены для крестного знамения. Но расстрелы
происходили и в других местах: на валах Киевской крепости, на откосах Царского
Сада, в лесу под Дарницей и даже в театре. Тела находили не только там, в
Анатомическом театре и покойницких больниц, но даже в подвалах многих домов.
Расстреливали не только офицеров, но и «буржуев», и даже студентов». По
сведениям Украинского Красного Креста, общее число жертв исчисляется в 5 тыс.
чел., из них большинство — до 3 тысяч — офицеров, иногда речь идет даже о 6
тысячах. Как вспоминает профессор Н.М. Могилянский: «Началась в самом прямом
смысле отвратительная бойня, избиение вне всякого разбора, суда или следствия
оставшегося в городе русского офицерства... Из гостиниц и частных квартир
потащили несчастных офицеров буквально на убой в «штаб Духонина» — ироническое
название Мариинского парка — излюбленное место казни, где погибли сотни офицеров
Русской армии. Казнили где попало: на площадке перед Дворцом, и по дороге на
Александровском спуске, а то и просто где и как попало... выходя гулять на
Владимирскую горку, я каждый день натыкался на новые трупы, на разбросанные по
дорожкам свежие человеческие мозги, свежие лужи крови у стен Михайловского
монастыря и на спуске между монастырем и водопроводной башней». «Проходя возле
театра, а потом возле ограды Царского и Купеческого садов, мы видели тысячи
раздетых и полураздетых трупов, уложенных местами в штабели, а местами
наваленных кучей, один на другой». Подобные инциденты проходили и на далеких
окраинах страны. Так, в конце марта — начале апреля 1918 г. произошел «погром
буржуазии» в Благовещенске, в ходе которого погибло до 1500 офицеров, служащих и
коммерсантов, причем, по свидетельству английского генерала А. Нокса, были
найдены офицеры с граммофонными иглами под ногтями, с вырванными глазами, со
следами гвоздей на плечах, на месте эполет.
Официальные данные ЧК о расстрелянных не отражают, разумеется, и 10% реальной
цифры. По ним получается, что за 1918 г. было расстреляно 6 185 чел. (в т.ч. за
первую половину года — 22), а всего за три года — 12 733. Не говоря о том, что,
помимо приговоров ЧК, к которым относятся эти данные (охватывающие к тому же,
возможно, не все местные органы ЧК), по существующим инструкциям
«контрреволюционеры» подлежали расстрелу на месте, каковым образом и была
уничтожена масса людей, оставшихся даже неопознанными (кроме того, помимо ЧК,
расстрелы производились по приговорам ревтрибуналов и военных судов). Но
главное, что лишает приводимые цифры всякой достоверности как сколько-нибудь
полные, — тот факт, что массовые расстрелы проводились ЧК задолго до
официального объявления красного террора (сотнями, например, по казанской
организации и ярославскому делу (лето 1918 г.) и множеству других), т.е. тогда,
когда было расстреляно якобы всего 22 человека. Подсчеты историка С.П.
Мельгунова по опубликованным в советских же (центральных и некоторых
провинциальных) газетах случайным и очень неполным данным показали, что за это
время расстреляно было 884 человека. Более чем за два месяца до официального
провозглашения террора Ленин (в письме Зиновьеву от 26 июня 1918 г.) писал, что
«надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и
особенно в Питере, пример которого решает». Да и по сведениям самих
большевистских газет нетрудно убедиться, что расстрелы силами ЧК начались
задолго до (объявленного позже первым) расстрела офицеров Л.-гв. Семеновского
полка братьев А.А. и В.А. Череп-Спиридовичей 31 мая 1918 г. (например, из
заметки «Расстрел семи студентов» явствует, что они были застигнуты на квартире
во время составления прокламации к населению, после чего отвезены сотрудниками
ЧК на один из пустырей, где и расстреляны, причем имена двоих даже не были
установлены).
Поводом для провозглашения красного террора в качестве официальной
государственной политики большевиков послужили события 30 августа 1918 г. в
Петрограде — покушение на Ленина, совершенное эсеркой Ф. Каплан, и убийство
главы Петроградской ЧК М.С. Урицкого. Уже на следующий день после покушения в
газетных статьях и правительственных сообщениях зазвучали призывы к террору. 31
августа 1918 г. газета «Правда» писала: «Трудящиеся, настал час, когда мы должны
уничтожить буржуазию, если мы не хотим, чтобы буржуазия уничтожила нас. Наши
города должны быть беспощадно очищены от буржуазной гнили. Все эти господа будут
поставлены на учет и те из них, кто представляет опасность для революционного
класса, уничтожены. <...> Гимном рабочего класса отныне будет песнь ненависти и
мести!» В тот же день Дзержинский и его заместитель Петерс составили обращение
«К рабочему классу», выдержанное в подобном же духе: «Пусть рабочий класс
раздавит массовым террором гидру контрреволюции!»
2 сентября 1918 г. было принято постановление ВЦИК, а 5 сентября — декрет
Совнаркома «О красном терроре». Во исполнение постановления ВЦИК «О красном
терроре» нарком внутренних дел Г.И. Петровский издал приказ о повсеместном
взятии заложников (в котором говорилось, что «из буржуазии и офицерства должны
быть взяты значительные количества заложников» и «при малейших попытках
сопротивления должен применяться безоговорочно массовый расстрел»),
опубликованный 4 сентября 1918 г. в «Известиях», — уже после того, как были
расстреляны первые тысячи людей, которых тоже обычно принято называть
«расстрелянными заложниками». В приказе ВЧК «об учете специалистов и лиц,
могущих являться заложниками», уточнялось: «Выдающиеся работники, ученые,
родственники находящихся у них при власти лиц. Из этой категории и следует
выбирать заложников. Второй вопрос — это спецы. Наши спецы — люди буржуазного
круга и уклада мысли. Лиц подобной категории мы по обыкновению подвергаем аресту
как заложников или помещаем в концентрационные лагеря на общественные работы».
В свете специфики «красного террора» институт «заложничества» приобрел
совершенно новый характер. В обычном понимании заложники берутся для
предотвращения каких-либо действий со стороны лиц, которым заложники лично
дороги, так, чтобы возможная казнь заложников могла повлиять на их поведение.
Когда заложниками берутся члены семей лиц, от которых зависит ход военных
действий со стороны противника, жители конкретного селения для предотвращения
нападений в нём на солдат и т.д. — как бы ни оценивать эту практику, она
достаточно обычна в ходе военных действий и преследует чисто тактические цели.
Однако во время «красного террора» дело обстояло совершенно по-иному, никакими
конкретными условиями взятие «заложников» не обусловливалось. По сути, это были
не заложники, а люди, большинство из которых были арестованы именно с намерением
расстрелять их. Разумеется, среди заложников были и взятые с конкретной целью —
семьи офицеров, мобилизованных в РККА, — для предотвращения их бегства
(поскольку предписывалось назначать на командные должности только лиц, имеющих
родственников на советской территории). Однако среди расстрелянных таковые
составляли лишь доли процента.
Большевики отнюдь не стеснялись своей репрессивной деятельности и не пытались
скрывать её масштабы. Скорее наоборот, они стремились распространить информацию
о терроре как можно шире, запугать и тем самым привести к покорности как можно
больше потенциальных противников советской власти. В первые же дни после
официального объявления «красного террора» Дзержинский отдал распоряжение об
издании «Еженедельника ВЧК», которому предназначалось всячески поддерживать
«справедливую жажду мести» в массах. Шесть недель, вплоть до своего закрытия,
«Еженедельник» методично сообщал о взятии заложников, заключениях в
концентрационные лагеря, казнях и т.п. Это издание представляет собой
официальный источник по истории «красного террора» за сентябрь — октябрь 1918 г.
В ряде провинциальных городов (Царицыне, Перми и др.) издавались также «Известия
Губчека» местного масштаба. В Казани в том же 1918 г. выпускался журнал «Красный
террор» под грифом ЧК по борьбе с контрреволюцией на чехословацком фронте. В
1919 г. в Киеве ту же задачу выполнял орган Всеукраинской ЧК — газета «Красный
меч». Центральные и провинциальные советские газеты в тот период также постоянно
печатали «расстрельные списки».
Первые сведения о «красном терроре» передовая статья советского официоза
комментировала так: «Со всех концов поступают сообщения о массовых арестах и
расстрелах. У нас нет списка всех расстрелянных с обозначением их социального
положения, чтобы составить точную статистику в этом отношении, но по тем
отдельным, случайным и далеко не полным спискам, которые до нас доходят,
расстреливаются преимущественно бывшие офицеры». В газетах можно найти сведения
о десятках расстрелянных на гребне сентябрьско-октябрьского террора практически
по всем уездным городам и о сотнях по областным. В ряде городов (Усмани, Кашине,
Шлиссельбурге, Балашове, Рыбинске, Сердобске, Чебоксарах) «подрасстрельный»
контингент был исчерпан полностью. С начала 1919 г. центральные газеты стали
публиковать меньше сообщений о расстрелах, поскольку уездные ЧК были упразднены
и расстрелы сосредоточились в основном в губернских городах и столицах. В
Петрограде с объявлением «красного террора» 2 сентября 1918 г. по официальному
сообщению было расстреляно 512 чел. (почти все офицеры), однако в это число не
вошли те сотни офицеров, которых расстреляли в Кронштадте (400) и Петрограде по
воле местных советов и с учетом которых число казненных достигает 1300. Кроме
того, в последних числах августа две баржи, наполненные офицерами, были
потоплены в Финском заливе. В Москве за первые числа сентября расстреляно 765
чел., затем ежедневно в Петровском парке казнили по 10–15.
В 1919 г. террор, несколько ослабевший в Центральной России за существенным
исчерпанием запаса жертв и необходимостью сохранения жизни части офицеров для
использования их в Красной армии, перекинулся на занятую большевиками территорию
Украины. 25 июля 1919 г. в «Известиях ВЦИК» было объявлено, что по всей Украине
организуются комиссии красного террора и предупреждалось, что «пролетариат
произведет организованное истребление буржуазии», а орган ВУЧК писал:
«Объявленный красный террор нужно проводить по-пролетарски. За каждого
расстрелянного нашего товарища в стане деникинцев мы должны ответить
уничтожением ста наших классовых врагов». «Рутинные» расстрелы начинались сразу
по занятии соответствующих городов, но массовая кампания, подобная осенней 1918
г., началась летом 1919 г., когда белые войска перешли в наступление и начали
очищать Украину от большевиков: последние торопились истребить в ещё
удерживаемых ими местностях все потенциально враждебные им элементы
(действительно, украинские города дали белым массу добровольцев, перешло и
множество офицеров, служивших в красных частях на Украине). Перед взятием Киева
добровольцами (31 августа 1919 г.) в течение двух недель было расстреляно
несколько тысяч человек, а всего за 1919 г. по разным данным, 12–14 тыс. чел.,
во всяком случае, только опознать удалось 4 800 чел.
В Екатеринославе до занятия его белыми погибло более 5 тыс. чел., в Кременчуге —
до 2500. В Харькове перед приходом белых ежедневно расстреливалось 40–50 чел.,
всего свыше 1000. Ряд сообщений об этих расстрелах появлялся в «Известиях
Харьковского Совета». В Чернигове перед занятием его белыми было расстреляно
свыше 1 500 чел., в Волчанске — 64. В Одессе за три месяца с апреля 1919 г. было
расстреляно 2 200 чел. (по официальному подсчету Деникинской комиссии — 1 300 с
1 апреля по 1 августа), ежедневно публиковались списки в несколько десятков
расстрелянных; летом каждую ночь расстреливали до 70 человек. Всего на Юге в то
время число жертв определяется в 13–14 тысяч.
Особенно массовый характер носили расстрелы, проводившиеся после окончания
военных действий, особенно в конце 1920 — начале 1921 гг. в Крыму, где было
уничтожено около 50 тыс. чел., и в Архангельской губернии, куда, помимо пленных
чинов Северной армии генерала Миллера, вывозились арестованные в ходе массовой
кампании летом 1920 г. на Кубани, сдавшиеся в начале 1920 г. чины Уральской
армии и другие «контрреволюционеры».
Следует заметить, что во время Гражданской войны, и затем в 20–30-х годах
большевики (к досаде их позднейших апологетов) отнюдь не стеснялись ни самого
«красного террора», ни его «массовидности», а, напротив, как нетрудно заключить
по их печати, гордились масштабом свершений в духе «того настоящего,
всенародного, действительно обновляющего страну террора, которым прославила себя
Великая Французская революция» (именно таким видел террор Ленин ещё задолго до
1917 г.), и оставляли после себя весьма красноречивые документы. Так, например,
оправдываясь в обвинениях в недостаточном рвении, член Крымревкома Ю.П. Гавен
писал члену Политбюро Н.Н. Крестинскому: «Я лично тоже стою за проведение
массового красного террора в Крыму, чтобы очищать полуостров от белогвардейщины
(считаю нужным напомнить, что я применял массовый красный террор ещё в то время,
когда он ещё партией официально не был признан. Так, напр., в январе 1918 г. я,
пользуясь властью пред. Севаст. Военно-Револ. Комитета, приказал расстрелять
более пятисот офицеров-контрреволюционеров). Но у нас от крас. террора гибнут не
только много случайного элемента, но и люди, оказывающие всяческую поддержку
нашим подпольным работникам... до сих пор я пытался освободить не более десяти
человек, в то время, когда расстрелянных уже около 7 000 чел., а арестованных не
менее 20 000 чел. И все же я в глазах тт. Бела Кун и Самойловой стал
коммунистом, находящимся под влиянием мелкой буржуазии».
В целом наиболее массовые убийства (помимо регулярных расстрелов в Москве,
Петрограде и губернских городах) имели место в начале 1918 года в Крыму (не
менее 3 тыс. чел.), в Одессе, Донской области и в Киеве (около 5 тыс. чел.,
главным образом офицеров). Анализ списков расстрелянных в 1918–1919 годы в
различных городах свидетельствует, что его представители составляли огромное
большинство жертв, не говоря уже о ставших жертвами толпы и самочинных расправ в
конце 1917 — начале 1918 года. Встречаются сведения, что из 1,7 — 1,8 млн. жертв
террора офицеры составили 54 тыс. (включая, очевидно, и расстрелянных сразу
после гражданской войны), а представители умственного труда — до 370 тыс.; есть
основания полагать, что не менее трети их состояли на государственной службе.
На судьбы военной части служилого слоя — офицеров и военных чиновников (сведений
о которых сохранилось значительно больше, чем о других группах) оказывал влияние
целый ряд обстоятельств: нахождение в конце 1917 — начале 1918 года ещё
значительной их части на разложившемся фронте, а части в плену в Германии и
Австрии. Большинство офицеров стремилось пробраться к своим семьям, чтобы хоть
как-то обеспечить их существование. Семьи кадровых офицеров проживали в это
время в абсолютном большинстве там, где располагались до войны их воинские
части. Подавляющее большинство их стояло в губернских городах центральной
России, находившихся под властью большевиков. (Это обстоятельство, кстати,
послужило главной причиной, по которой большевики смогли впоследствии
мобилизовать столь значительное число офицеров.) Практически все штабы и
управления, равно как и разного рода военные организации, также располагались в
столицах и крупнейших городах. Большинство интеллигенции, из которой в
значительной части происходили офицеры военного времени, также проживало там.
Поэтому естественно, что именно в них (и прежде всего в центах военных округов —
Петрограде, Москве, Киеве, Казани, Тифлисе, Одессе, Омске, Иркутске, Ташкенте)
скопилось наибольшее количество офицеров. Хотя цифры по конкретным городам
называются разные, но порядок их примерно одинаков. В Москве насчитывалось до 50
тыс. офицеров; на конец октября называется также цифра около 55 тыс. и много
незарегистрированных — или 56 тыс.), в Киеве — 40 тыс., в Херсоне и Ростове — по
15, в Симферополе, Екатеринодаре, Минске — по 10 тыс. и т.д. По другим данным, в
Киеве было 19,5 тыс. офицеров, в Пскове 10, в Ростове 9,5 тыс. По третьим — в
Киеве 35–40 тыс., в Херсоне — 12, Харькове — 10, Симферополе — 9, Минске — 8,
Ростове около 16 тыс.
Наибольшее число офицеров и военных чиновников служило в белых формированиях и
учреждениях на Юге России (в т.ч. в добровольческих формированиях 1918 г. на
Украине). Общее число офицеров, убитых в белой армии на Юге, можно определить,
исходя из потерь основных добровольческих частей. Численный состав Корниловской,
Марковской, Дроздовской дивизий был примерно одинаков. Потери убитыми
корниловцев и дроздовцев исчисляются в 14 и 15 тыс. чел., причем для корниловцев
известно точное число офицеров — 5,3 тыс. Потери марковцев несколько ниже, но
зато в марковских частях была выше доля офицеров (в корниловских и дроздовских
она была одинакова), причем изначально, в 1918 г., когда потери были
наибольшими, это были чисто офицерские части. Таким образом, в рядах этих трех
«цветных» дивизий погибло примерно 15 тыс. офицеров. С алексеевцами и другими
добровольческими частями (численность которых, вместе взятых, равна каждой из
трех дивизий) — 20 тыс. Гвардейские и кавалерийские полки Императорской армии,
возрожденные на Юге, потеряли по 20–30 офицеров, т.е. всего примерно 2 тыс. В
других пехотных частях ВСЮР и Русской Армии офицеров было относительно немного,
как и в казачьих войсках. Очень сильно насыщены офицерами были артиллерийские,
бронепоездные и другие технические части (от трети до половины состава), но они
несли сравнительно меньшие потери. Поэтому общее число убитых офицеров едва ли
превысит 30 тыс. С потерями от болезней — до 35–40 тысяч.
В первый период войны — практически в течение всего 1918 г. в плен обычно не
брали, особенно офицеров. В дальнейшем, особенно после того, как начались
мобилизации офицеров в Красную Армию, тех, кто не был после пленения сразу же
убит, стали иногда отправлять в тыл, а некоторых даже пытались привлечь на
службу в красные части, но до осени 1919 г. речь может идти лишь о нескольких
десятках человек. Однако довольно много попало в плен в начале 1920 г. при
агонии белого фронта на Юге. Хорошо известны трагические последствия бездарно
проведенных эвакуаций Одессы и Новороссийска, в которых скопились почти все
отходящие белые части. В Одессе, в частности, попало в плен около 200 офицеров,
много их было захвачено в Екатеринодаре, при эвакуации Новороссийска в плен
попало по данным красного командования 2,5 тыс. офицеров. Некоторые потери
пленными были в ходе весенне-осенней кампании 1920 г. В общей сложности на Юге
России всего в плен попало к осени 1920 г. около 7 тыс. офицеров.
В Крыму при Врангеле насчитывалось всего 50 тыс. офицеров. Из примерно 150 тыс.
эвакуированных было примерно 70 тыс. военнослужащих, и это вполне согласуется с
тем, что в армейских лагерях, после того, как все сверхштатные штаб-офицеры,
больные, раненые и престарелые были отпущены из армии, разместилось 56,2 тыс.
чел., из которых офицеров могло быть до 15–20 тыс. (учитывая, что к 1925 г.,
когда в армии осталось 14 тыс., офицеров из них было 8 тыс.). Отпущено в
Константинополе было, следовательно 14 тыс. — в большинстве офицеров
(проведенная осенью 1922 г. перепись офицеров, зафиксировала примерно 10 тыс.
офицеров — почти все из служивших на Юге России, но не бывших в рядах армии
после ноября 1920 г.). Всего, стало быть, из Крыма эвакуировалось до 30 тыс.
офицеров, и около 20 осталось в Крыму. Кроме того, после эвакуаций Одессы и
Новороссийска за границей осталось около 15 тыс. офицеров, и около 3 тыс.
нелегально вернулись в Россию.
Судьбы офицерства белых армий можно приблизительно представить следующими
цифрами. На Юге России в Белом движении приняло участие примерно 115 тыс.
офицеров, из которых 35–40 тыс. погибло, до 45 тыс. эмигрировало (15 тыс. до
осени 1920 г. и 30 из Крыма), и до 30 тыс. (около 7 тыс. пленных до осени 1920
г., около 20 тыс. оставшихся в Крыму, и около 3 тыс. вернувшихся в 1920 г.)
осталось в России. На Востоке воевало 35–40 тыс. офицеров, из которых погибло до
7 тыс. (примерно 20%), столько же эмигрировало, а большинство осталось на
советской территории. На Севере из 3,5 — 4 тысяч офицеров погибло не менее 500,
осталось (попало в плен) 1,5 тыс. (свыше трети), а половина эмигрировала (в
большинстве до начала 1920 г.). На Западе страны в белых войсках
(Северо-Западная армия, Русская Западная армия Бермондта-Авалова и формирования
в Польше) участвовало в общей сложности около 7 тыс. офицеров, из которых
погибло не более 1,5 тыс. (ок. 20%), а подавляющее большинство (здесь не было
проблем с эвакуацией) оказалось за границей, на советской же территории осталось
менее 10%. Из участников антисоветского подполья (приблизительно 7 тыс.
офицеров, не считая тех, кто потом воевал в белых армиях) удалось уцелеть и
выбраться за границу лишь немногим (не более 400–500 чел.). Таким образом, из
примерно 170 тыс. офицеров, участвовавших в Белом движении около 30% (50–55 тыс.
чел.) погибло, до 58 тыс. оказалось в эмиграции и примерно столько же осталось
на советской территории. Под «оставшимися в России» имеются в виду как попавшие
в плен, так и оставшиеся на советской территории и растворившиеся среди
населения. Подавляющее большинство их также погибло, будучи расстрелянными
сразу, как в Крыму или на Севере (где они были истреблены за несколько месяцев
почти поголовно) или в последующие годы.
Несколько тысяч офицеров (в основном местные уроженцы) служили в армиях
возникших на окраинах России государств — до 3 тыс. в украинской, около 20 тыс.
в польской, по нескольку сот в литовской, латышской, эстонской, по 1–1,5 тыс. в
финляндской, армянской, грузинской и азербайджанской. Служившие в армиях
государств, сохранивших независимость, естественно, остались за границей, из
служивших в петлюровской армии эмигрировала примерно половина, но из служивших в
закавказских армиях абсолютное большинство осталось в СССР.
Существует, кстати, распространенное заблуждение будто офицерский корпус после
1917 г. «разделился» и половина перешла на сторону большевиков, вплоть до того,
что у красных их было чуть ли не больше, чем у белых (причем не только в
национал-большевистской публицистике, где фантастика подобного рода является
краеугольным камнем самого учения, но и у лиц, большевикам не сочувствующих, и в
школьных учебниках). Одной из причин служит то обстоятельство, что в условиях,
когда в общественном сознании престиж советского режима упал, а русского
офицерства, как и всей досоветской традиции, вырос, факт службы офицеров советам
как бы оправдывал уже не офицеров (раньше-то выходцы из «бывших» не могли
сказать о них доброе слово иначе, как всячески подчеркивая и преувеличивая
массовость их службы большевикам, тогда как правоверные коммунисты стремились
принизить роль «чуждого элемента»), а, наоборот, — советскую власть.
Большевиками на 1 сентября 1919 г. было мобилизовано 35 502 бывших офицера, 3
441 военный чиновник и 3 494 врача, всего же с 12 июля 1918 по 15 августа 1920
г. — 48 409 бывших офицеров, 10 339 военных чиновников, 13 949 врачей и 26 766
чел. младшего медперсонала, т.е. 72 697 лиц в офицерских и классных чинах. Кроме
того, некоторое число офицеров поступило в армию до лета 1918 г., а с начала
1920 г. была зачислена и часть пленных офицеров белых армий, каковых в 1921 г.
было учтено 14 390 человек (из них до 1 января 1921 г. 12 тыс.). Цифра в 8 тыс.
добровольцев, которая столь широко распространена в литературе — вполне
мифическая, и не подтверждается никакими реальными данными. Тем более, что речь
идет о лицах, предложивших свои услуги до Брестского мира с единственной целью
противодействия германскому нашествию, которые после марта в большинстве ушли
или были уволены. Но, во всяком случае, до мобилизаций 2–3 тысячи офицеров могло
служить у большевиков (лишенные большевиками пенсий, они пристраивались в
различных штабах и учреждениях чтобы как-то выжить, среди таких, кстати, и целый
ряд видных в дальнейшем фигур Белого движения). Цифры призыва — 48,5 тыс., равно
как и 12 тыс. бывших белых офицеров следует признать вполне достоверными как
основанные на документальных списочных данных. Но ими практически и
исчерпывается весь состав когда-либо служивших у большевиков офицеров, т.к. даже
приняв во внимание несколько тысяч добровольцев, всего служило не более 63–64
тыс. офицеров и более 24 тыс. врачей и военных чиновников. К концу войны
офицеров никак не могло быть более этого числа, ибо несколько тысяч перешло к
белым и погибло, а состояло в армии в это время 70–75 тыс. чел. вместе с врачами
и чиновниками. Офицеров в этом случае должно быть примерно 50 тыс., что вполне
реально отражает потери. В общей сложности из числа служивших у красных офицеров
погибло не более 10 тыс. человек.
Так что на самом деле большевикам досталось менее 20% всего офицерства. Причем в
это число входят и все сбежавшие при первой возможности к белым, и расстрелянные
самими большевиками за реальные и мнимые заговоры. Что же касается кадрового
офицерского состава, то из такового ещё меньше (что-то около 10%). Цифра в
несколько сот бывших у красных генералов и более тысячи полковников и
подполковников (опять же включая всех бежавших и расстрелянных) может впечатлять
только тех, кто не представляет, что генералов к концу 1917 г. насчитывалось не
менее 3,5 тыс., а штаб-офицеров (полковников и подполковников) — более 15 тыс.
(только на белом Юге служило 75% всех старших офицеров).
Таким образом, из офицеров, остававшихся в живых к концу 1917 г., до 20 тыс.
было уничтожено большевиками (не успев нигде более послужить) в первые месяцы
после развала фронта (конец 1917 — весна 1918 гг.) и в ходе «красного террора»,
примерно 170 тыс. (более половины) прошло через различные белые формирования,
чуть более 50 тыс. (без учета взятых в плен бывших белых) служило у большевиков,
35–40 тыс. в армиях лимитрофных государств, 5 тыс. приходится на бежавших за
границу или не возвратившихся оттуда после 1917 г. (в подавляющем большинстве
это не вернувшиеся в Россию из-за революции бывшие пленные 1-й мировой войны и
офицеры русских частей во Франции и на Салоникском фронте), остальное — на не
привлеченных ни в одну армию: уклонистов, инвалидов, пожилых и т.п. Последнее,
впрочем, касается в основном советской территории, на белых территориях случаи
«неслужения» были редки: к 1919 не только все годные по возрасту и здоровью
обязательно мобилизовывались, но и практически все негодные спасались при армии,
так как иначе выжить не могли (чем в основном о объясняется известная
гипертрофия тыловых белых учреждений). Это со всей очевидностью подтверждается
материалами советских органов, по понятиям которых к «бывшим белым» относились
не только служившие в белых армиях, но и в равной мере «проживавшие на
территории белых» (что и отмечалось в соответствующих формах учета): по спискам
1920–1921 гг. среди «бывших белых» офицеров, оставшихся в России, «проживавшие»
составляли не более 2% (с учетом, того, что среди этой категории практически не
было ни убитых, ни эмигрировавших, во всей массе белых их ещё меньше).
Если учесть, что ещё до 10 тыс. человек было произведено в офицеры в белых
армиях, то в общей сложности из носивших офицерские погоны в 1914–1922 гг.
примерно 350 тысяч человек 24 тыс. погибло в мировую войну, а 85–90 тыс. — в
Гражданскую (до эвакуации белых армий); свыше 60% последних (50–55 тыс. чел.)
падает на белые армии, свыше 10% (до 10 тыс. чел.) — на красную, 4–5% на
национальные и свыше 20% (около 20 тыс. чел.) на жертвы антиофицерского террора.
В эмиграции оказалось не менее 100 тыс. офицеров, из которых около 60% —
эвакуировались с белыми армиями (58 тыс. чел.), а остальные служили в армиях
новообразованных государств или не участвовали в войне. На советской территории
в общей сложности осталось около 140 тыс. офицеров, из которых 57–58 тыс. чел.
служили в белых армиях (включая тех, что после плена служили в красной), 45–48
тыс. чел. — только в Красной Армии и остальные служили в петлюровской и
закавказских армиях или вовсе уклонились от военной службы. Остается ещё
добавить, что из оставшихся в России (а также вернувшихся из эмиграции, откуда
за все время с 1921 г. возвратилось примерно 3 тыс. офицеров) от 70 до 80 тысяч
было расстреляно или погибло в тюрьмах и лагерях в 20–30-е годы (от трети до