Grummet

Полеты на Луну и другие планеты – это даже не исторические события. Это главные достижения эволюции… Сегодня, когда люди стремятся достичь физического бессмертия и мы говорим о путешествиях к другим мирам, нам незачем привносить в это теологический или метафизический смысл. Трансцендентальность перестала быть метафизической концепцией. Она становится реальностью.

Ф. М. Исфэндайри. Верхнее крыло Трип десятый, или Малкут прощается с Землей

 

 

Вы сами заперлись в тюрьмах страха; и, полюбуйтесь, теперь вы жалуетесь на отсутствие свободы.

Лорд Омар Хайям Равенхурст, X. С. X., «Послание к параноикам», Честная Книга Истины

 

 

Когда Земля повернулась вокруг своей оси и рассветные солнечные лучи начали освещать небо от города к городу, от деревушки к деревушке, от фермы к ферме, от горы к горе, от долины к долине, стало ясно, что почти повсюду этот первомайский день будет погожим и ясным. Ученый‑гуманитарий, проснувшийся в камере афинской тюрьмы, куда его завели некоторые платонические воззрения, неожиданно ощутил проблеск надежды и восславил Гелиоса цитатой из Сафо, крикнув через решетку: «Бродадактилос Эос!» Птицы, которых вспугнул его крик, взлетели над тюремным двором, шумно захлопав крыльями. Тут же пришли охранники и велели ему заткнуться. Он радостно ответил им: «Полифлойсбойс талассас! Вы отняли у меня всё, но вам не отнять у меня старину Гомера!»

В Париже коммунисты под красными знаменами и анархисты под черными готовились к ежегодному празднованию Дня международной солидарности трудящихся, собираясь в очередной раз продемонстрировать раздробленность, сектантство и полное отсутствие солидарности. Красные и черные флаги будут развеваться и в Лондоне, и в Берлине, и в тысяче других городов, и их носители будут заниматься болтовней, и вновь проявит себя вековая тоска по бесклассовому обществу; и в этих же городах в монастырях и школах будут вспоминать более древнее название и более древний смысл этого праздника и петь гимн (со словами намного более древними, чем само христианство) Матери Божьей:

Королева ангелов, Королева мая

Увы, в Соединенных Штатах пришлось отменить традиционное празднование Национального дня Закона, поскольку кое‑где в стране еще не прекратились беспорядки.

Но везде, где проводились празднества Древнейшей Религии, будь то в Азии или Африке, Европе или обеих Америках, ее адепты, расходясь по домам, шептали: «Будь благословенна», – твердо зная, что Матерь Божья все еще жива и приходила к ним в прошлую полночь, каким бы именем они ее ни называли: Дианой, Дан, Тан, Таной, Шакти или даже Эрзули.

Королева ангелов, Королева мая

Нкрумах Фубар в Найроби взял свою почту у приятеля, служившего в почтовом отделении. К его удовольствию, «Американ экспресс» смилостивилась и исправила допущенную ошибку, признав наконец, что он таки оплатил счет от 2 февраля. По его мнению, это была мощная магия, поскольку уведомление было отправлено из Нью‑Йорка еще до 25 апреля, когда он начал проводить геодезические атаки на президента «Американ экспресс». Несомненно, черная магия, изменявшая прошлое, заслуживала дальнейшего изучения, и было совершенно очевидно, что ключевую роль в ней играла синергическая геометрия фуллеровского тетраэдра, в который Нкрумах Фубар помещал куклу директора. За завтраком перед уходом в университет он открыл книгу Фуллера «Отказ от Бога из вторых рук» и вновь попытался ухватить суть загадочной математики и метафизики все направленного ореола. Закончив завтрак, он захлопнул книгу, прикрыл глаза и попытался представить себе Вселенную Фуллера. Образ сформировался, и, к его удивлению и восторгу, он совпадал с некоторыми символами, которые когда‑то рисовал ему старый колдун‑кикуйю, объясняя доктрину «веерообразности судьбы».

В тот самый момент, когда Нкрумах Фубар в Кении захлопнул книгу, бой барабанов в Ораби внезапно прекратился. Там был час ночи. Заезжий антрополог Индол Рингх тотчас же спросил, как танцоры узнали об окончании церемонии. «Опасность миновала, – терпеливо ответил ему старик из племени хопи, – разве ты не чувствуешь, как изменился воздух?» (Сол, Барни и Маркофф Чейни мчались во взятом напрокат «бронтозавре» по направлению к Лас‑Вегасу, а Диллинджер неторопливо ехал обратно в Лос‑Анджелес.) Когда в Гонолулу часы пробили девять часов предыдущего вечера, в голове Бакминстера Фуллера, торопливо бежавшего от одного самолета к другому, мелькнул образ новой геодезической структуры, целиком включавшей в себя всенаправленный ореол… К тому моменту как четырехчасовой перелет на восток подошел к концу и загорелись надписи «НЕ КУРИТЬ» и «ПРИСТЕГНУТЬ РЕМНИ», а в Токио наступило «то же время», что и при его вылете из Гонолулу, подробный эскиз (в котором было нечто веерообразное) был закончен. (Благополучно добравшись до дома в Лос‑Анджелесе, где было четыре часа утра, Диллинджер услышал стихающие автоматные очереди. Он решил, что, по‑видимому, Президент приказал национальной гвардии отступить, по крайней мере частично.) И тут же, в восемь часов по нью‑йоркскому времени, рядом с постелью Ребекки зазвонил телефон. Подняв трубку, она услышала возбужденный голос Молли Малдун: «Сола и Барни показывают по телевизору. Быстро включай – они спасли страну!»

Пока Сол, не сводя ласкового взгляда с телеведущего, отвечал на вопросы тоном ласкового семейного доктора, Барни щурился от яркого света юпитеров и глупо смотрел в камеру.

– Инспектор Гудман, не расскажете ли нашим телезрителям, почему вы искали пропавшего человека в пещерах Леман?

У ведущего был профессионально поставленный голос, и его интонации ничуть не изменились бы, спрашивай он: «Так почему вы считаете продукт наших спонсоров более удачным?» или «Что вы почувствовали, узнав, что у вас рак мозга?»

– Психология, – авторитетно произнес Сол. – Подозреваемый был сводником. Это определенный психологический тип людей. Медвежатники, грабители банков, растлители малолетних и полицейские тоже принадлежат к определенным психологическим типам. Я пытался думать и чувствовать как сводник. Что предпримет такой человек, когда на него охотится целое государство? Попытается ли он сбежать в Мексику или куда‑нибудь еще? Никогда – так поступают только грабители банков. Сводники – не те люди, которые рискуют или играют ва‑банк. Что сделает сводник? Он найдет нору, где можно спрятаться.

– Криминалисты из ФБР подтверждают, что найденный инспектором Гудманом человек по фамилии Кармел действительно оказался исчезнувшим переносчиком возбудителя чумы, – вставил ведущий (ему велели повторять это каждые две минуты). – Скажите, инспектор Гудман, а почему такой человек не мог спрятаться в заброшенном доме или в хижине в горах?

– Он не мог отправиться куда‑то далеко, – объяснил Сол, – поскольку был настоящим параноиком. За каждым кустом ему мерещилась полиция. Кроме того, он сильно преувеличивал реальные возможности государства. В нашей стране на четыреста граждан приходится один сотрудник органов правопорядка, но он считал, что все обстоит как раз наоборот. Даже если бы ему удалось добраться до заброшенной хижины, у него не выдержали бы нервы. Ему чудились национальные гвардейцы и стражи порядка, прочесывающие каждый квадратный метр леса в Америке. Видите ли, по сравнению с закоренелыми преступниками, сводники – самые обычные люди. Они рассуждают как обыватели, которые не совершают преступлений, потому что переоценивают нас.

Сол говорил бесстрастно и монотонно. Сердце Ребекки в Нью‑Йорке замерло от волнения: она видела нового Сола, который больше не был на стороне Закона и Порядка.

– Значит, вы просто спросили себя, где близ Лас‑Вегаса находится нора подходящего размера?

– Да, именно так.

– Американский народ, безусловно, будет вам благодарен. Но как получилось, что вы подключились к этому делу? Вы ведь из полиции Нью‑Йорка, не так ли?

«Как он ответит на этот вопрос?» – мелькнуло в голове Ребекки; в этот момент зазвонил телефон.

Выключив звук телевизора, она сняла трубку и сказала: «Алло?»

– Я слышу по твоему голосу, что ты относишься к тому типу женщин, которые полностью соответствуют моим представлениям, – произнес Августейший Персонаж. – Я хочу полизать твою попку и твою «киску» и чтобы ты на меня помочилась и…

– Что ж, это самая удивительная история, которую нам приходилось слышать, инспектор Гудман, – сказал журналист. Трип десятый, или Малкут прощается с Землей

– Вот черт! – подумала Ребекка. Увидев, сколь невинно выражение лица Сола, она поняла, что он только что поведал миру одну из самых безумных и лживых историй.

Вновь зазвонил телефон. Ребекка схватила трубку и крикнула:

– Слушай, ублюдок, если ты еще раз сюда позвонишь…

– Нехорошо так разговаривать с человеком, который только что спас мир, – послышался в трубке мягкий голос Сола.

– Сол! Но ты же в прямом эфире…

– Они записали это интервью на видеокассету полчаса назад. Я сейчас в аэропорту Лас‑Вегаса, жду рейса на Вашингтон. Меня вызвали к Президенту.

– О Боже! Что ты собираешься ему сказать?

– Ровно столько, – хмыкнул Сол, – сколько сможет понять такой придурок, как он.

(В Лос‑Анджелесе доктор Вулкан Тролль смотрел на сейсмограф, стрелка которого качнулась к отметке 2 балла. Это по‑прежнему не вызывало никаких опасений, однако на всякий случай он нацарапал записку своему сменщику‑аспиранту: «Если подскочит до трех, обязательно мне позвони». Затем Вулкан Тролль поехал домой. Проезжая мимо бунгало Диллинджера, он весело насвистывал, радуясь, что беспорядки закончились и национальная гвардия ушла. Сменивший его аспирант не заметил, как стрелка сейсмографа благополучно миновала отметку 3 балла и подскочила до 4, поскольку читал книгу в мягкой обложке, которая называлась «Пиршество плоти».)

Дэнни Прайсфиксер, проснувшись в Ингольштадте, посмотрел на часы. «Боже», – подумал он; согласно его представлениям о добродетели, спать допоздна было главным грехом. Затем он стал вспоминать, как прошла ночь, и довольно улыбнулся. Повернувшись в постели, чтобы поцеловать Леди Велькор в шею, Дэнни узрел обнимавшую ее огромную черную руку. Вторая черная рука вяло держала ее за грудь. «Боже!» – воскликнул Дэнни, окончательно проснувшись. Разбуженный им Кларк Кент с трудом сел на постели и тупо уставился на него.

(В этот момент «Улыбчивый Джим» Трепомена брел по очень опасному перевалу в горах Северной Калифорнии. У него за спиной висела винтовка «ремингтон‑700» шестимиллиметрового калибра со скользящим затвором, а также бушнелловский шестикратный телескоп. С одной стороны на ремне Трепомены болталась фляга с виски, а с другой – фляга с водой. Потеющий от напряжения, несмотря на высоту, Трепомена был одним из тех немногих счастливчиков в этой стране, которые в течение последних трех дней ни разу не слушали радио. И потому он понятия не имел об ажиотаже, охватившем Соединенные Штаты Америки в связи с утечкой чумы «антракс‑лепра‑пи», введением чрезвычайного положения, беспорядками и взрывами. Вырвавшись в отпуск из той вонючей клоаки, в которой он барахтался сорок девять недель в году, рискуя душой ради блага соотечественников, Трепомена дышал чистым воздухом и размышлял о вечном. Точнее говоря, завзятый охотник «Улыбчивый Джим», прочитав, что в живых остался всего один американский орел, вознамерился убить его, чтобы обессмертить свое имя в охотничьей литературе. Разумеется, Трепомена прекрасно понимал, как воспримут это экологи и активисты охраны природы, однако его не волновало их мнение. Он считал этих людишек сборищем педерастов, коммунистов и идиотов. И к тому же наверняка наркоманов. По его мнению, среди них не было ни одного нормального мужика. Взмокший от пота Трепомена поправил давившую ему на спину винтовку и продолжил подъем в гору.)

Мама Сутра смотрела на центральную карту Таро в раскладе «Древо Жизни»: это был Дурак.

– Прошу прощения, – сказало маленькое итальянское деревце.

– Это уже не смешно, – пробормотал Фишн Чипе. – Я не намерен провести остаток жизни, беседуя с деревьями.

– Со мной тебе как раз стоит побеседовать, – настаивало смуглое дерево с заколотыми в пучок волосами.

Чипе прищурился.

– Я знаю, кто ты, – наконец сказал он. – Ты наполовину дерево и наполовину женщина. Следовательно, дриада. Вот и польза от гуманитарного образования.

– Прекрасно, – сказала дриада. – Но когда ты перестанешь бредить, тебе придется вспомнить и Лондон, и свою работу. Тогда ты задумаешься, как объяснить начальству события прошедшего месяца.

– Кое‑кто украл у меня целый месяц, – благодушно согласился Чипе. – Циничный старый боров по имени Дили‑Лама. Или же другой тип – Жаба. Негодяй. Как он смеет воровать у людей месяцы!

Дриада вручила Чипсу конверт.

– Постарайся его не потерять, – сказала она. – Когда в твоем ведомстве ознакомятся с информацией, которая находится в этом конверте, они будут на седьмом небе от счастья и поверят в любую небылицу, которую ты придумаешь, чтобы объяснить, где пропадал целый месяц.

– А что там? – поинтересовался Чипе.

– Имена всех агентов БАЛБЕС в британском правительстве. А также вымышленные имена, которыми они воспользовались, чтобы открыть банковские счета. Номера счетов и даже названия банков. Все в лучшем виде. Не хватает лишь подарочной упаковки.

– Мне кажется, меня снова разыгрывают, – сказал Чипе. Но он все‑таки несколько пришел в себя, вскрыл конверт и посмотрел на его содержимое. – Это правда? – спросил он.

– Они не смогут объяснить происхождение денег на этих счетах, – заверило его дерево. – И последуют весьма интересные признания.

– Кто ты, черт тебя подери? – спросил Чипе, увидев, что перед ним не дерево, а девочка‑подросток, по виду итальянка.

– Я твой святой ангел‑хранитель, – ответила она.

– Ты похожа на ангела, – признал Чипе, – но я ни во что такое не верю. Ни в путешествия во времени, ни в говорящие деревья, ни в громадных жаб, ни во что. Кто‑то подсунул мне наркотик.

– Да, кто‑то подсунул тебе наркотик. Но я, твой святой ангел‑хранитель, подсовываю тебе этот конверт, чтобы по возвращении в Лондон у тебя не было неприятностей. Тебе нужно лишь придумать более или менее достоверную историю…

– Скажу, что БАЛБЕС держали меня в своих застенках вместе с прекрасной евразийской невольницей… – начал импровизировать Чипе.

– Отлично, – сказала ангел‑хранитель. – Они тебе не поверят, однако подумают, что в эту басню веришь ты сам. И этого достаточно.

– Кто ты на самом деле?

Проигнорировав его вопрос, дерево повторило: «Не потеряй конверт» – и удалилось, по пути снова став юной итальянкой, а затем превратившись в гигантскую женщину с золотым яблоком в руке.

Шеф оперативного отдела полиции Федеративной Республики Германии по фамилии Гауптманн – высокий, худой, с коротко остриженными серебристо‑седыми волосами мужчина, в лице которого проглядывало что‑то лисье, – с отвращением оглядел фюреровский номер‑люкс. Он прибыл из Бонна и, вознамерившись найти хоть какой‑то смысл в скандалах, трагедиях и мистериях прошедшей ночи, тут же направился в отель «Дунай». Первым подозреваемым, которого он решил допросить с пристрастием, был Freiherr30 Хагбард Челине – темная личность и миллионер из высшего общества, наделавший на рок‑фестивале много шума. Теперь они тихо беседовали в углу, пока позади них щелкали затворами фотоаппаратов полицейские фотографы.

– Ужасная трагедия, – сказал Гауптманн, глядя на Хагбарда пронизывающим взглядом. – Примите мои соболезнования по поводу смерти вашего президента прошлой ночью. А также по поводу печального положения дел в вашей стране.

В действительности, наблюдая, как Соединенные Штаты Америки тонут в пучине хаоса, Гауптманн испытывал радость. Его призвали в немецкую армию в конце Второй мировой войны, когда ему было пятнадцать лет. У него на глазах американцы с союзниками оккупировали Германию. Это оказало на него гораздо большее впечатление, чем дальнейшее сотрудничество США и Западной Германии.

– Это не мой президент и не моя страна, – быстро сказал Хагбард. – Я родился в Норвегии, довольно долгое время жил в США и даже стал на какое‑то время гражданином этой страны, но тогда я был намного моложе, чем сейчас. Я отказался от американского гражданства много лет назад.

– Ясно, – хмыкнул Гауптманн, безуспешно пытаясь скрыть свое отвращение к человеку, по непонятным причинам не испытывающему чувства национальной принадлежности. – И какая же страна имеет честь считать вас своим гражданином?

Улыбаясь, Хагбард полез во внутренний карман яхтсменского блейзера с медными пуговицами, надетого им по такому торжественному случаю, и вручил Гауптманну свой паспорт. Взглянув на документ, тот крякнул от удивления.

– Экваториальная Гвинея. – Гауптманн поднял глаза на Хагбарда и нахмурился. – Фернандо‑По!

– Именно так, – подтвердил Хагбард, и его смуглое ястребиное лицо осветилось улыбкой. – Я приму ваши сочувствия по поводу печального положения дел в этой стране.

Неприязнь Гауптманна к плутократу усилилась. Безусловно, Челине был одним из тех беспринципных международных авантюристов, которые выбирали гражданство, руководствуясь теми же соображениями, что и судовладельцы, регистрировавшие корабли в Панаме. Наверняка он богат, как вся Экваториальная Гвинея вместе взятая, и при этом, скорее всего, ничего не сделал для усыновившей его страны, разве что подкупил пару чиновников, чтобы скорее получить гражданство. Экваториальная Гвинея раскололась на части, едва не втянув мир в третью и последнюю мировую войну, но это не помешало сидящему перед ним средиземноморскому хлыщу и паразиту спокойно приехать на рок‑фестиваль на «бугатти‑ройял» с целой кучей прихлебателей, лизоблюдов, подхалимов, любимчиков, шлюх, наркоманов и социально пассивных элементов всех мастей. Отвратительно!

Хагбард оглянулся.

– Тут неважное место для беседы. Как вы выдерживаете такую вонь? Меня тошнит.

Довольный, что доставил хоть какое‑то неудобство этому типу, к которому он испытывал тем больше антипатии, чем больше о нем узнавал, Гауптманн откинулся на спинку красного кресла и неприятно усмехнулся:

– Вам придется меня простить, Freiherr Челине, но я считаю, что в данный момент нам необходимо побеседовать именно здесь. Однако мне казалось, что сей специфический рыбный запах не должен вызывать у вас тошноту. Наверное, меня ввела в заблуждение ваша морская форма.

Хагбард пожал плечами.

– Я люблю море. Но если кому‑то нравится вода, это не значит, что он будет в восторге от дохлой скумбрии. Что это, по‑вашему?

– Не имею ни малейшего представления. Я надеялся, что вы внесете ясность.

– Так вот, это просто дохлая рыба. Именно она здесь и воняет. Боюсь, вы рассчитывали получить от меня больше информации. Наверное, вы предполагаете, что я могу многое рассказать о прошедшей ночи. Но что именно вас интересует?

– Прежде всего я хочу знать, что тут на самом деле произошло. На мой взгляд, мы столкнулись с массовым наркотическим отравлением. В последние годы у нас – в Западном мире в целом – подобные инциденты становятся повсеместными. Судя по всему, на этом фестивале случаи употребления безалкогольных напитков с ЛСД были не единичными.

– Если угостить каждого таким десертом, кто избежит галлюцинаций? – заметил Хагбард. – Прошу прощения?

– Я перефразировал Шекспира31. Впрочем, это к делу не относится. Прошу вас, продолжайте.

– Ну так вот, до сих пор никто не смог связно и достоверно доложить мне о ночных событиях, – сказал Гауптманн. – Я совершенно уверен в том, что умерли по меньшей мере двадцать семь человек. Произошло массовое злоупотребление ЛСД. Есть множество сообщений о выстрелах из пистолетов и винтовок, а также звуках автоматных очередей, которые доносились с берега озера. И есть очевидцы, утверждающие, будто они видели людей в эсэсовских мундирах, бегавших по лесу. Если это не галлюцинации, значит, налицо факт серьезного преступления, поскольку именно так квалифицируется в Федеративной Республике Германии ношение нацистской формы. До сих пор нам удается скрывать большую часть этой информации от прессы, поскольку мы изолировали прибывших сюда репортеров. Нам предстоит точно установить, какие преступления были совершены, кто их совершил, и привлечь виновных к судебной ответственности, иначе мы предстанем перед всем миром как государство, неспособное справиться с массовым моральным растлением молодежи.

– Все государства – массовые растлители молодежи, – сказал Хагбард. – Я бы не волновался по этому поводу.

Гауптманн хмыкнул, мысленно представив себе одуревших от наркотиков участников нынешнего эсэсовского маскарада и себя, пятнадцатилетнего, в немецкой военной форме – более тридцати лет назад. Он хорошо понимал, что имеет в виду Хагбард.

– Я должен выполнять свои обязанности, – угрюмо буркнул он.

Посмотри, насколько приятнее стал мир после того, как его покинули Зауре, – вспыхнули в его сознании слова Дили‑Ламы. Лицо Хагбарда оставалось бесстрастным.

– Судя по всему, – продолжил Гауптманн, – в этом инциденте вы повели себя весьма конструктивно, Freiherr Челине. Говорят, когда истерия и галлюцинации достигли пика, вы вышли на сцену и выступили с речью, которая успокоила публику.

Хагбард рассмеялся.

– Я вообще не имею понятия о том, что говорил. Знаете, о чем я тогда думал? Считал себя Моисеем, а их – народом Израиля, который мне нужно перевести через Красное море, чтобы спасти от армии фараона. – С единственными гражданами Израиля, которые тут были прошлой ночью, обошлись достаточно сурово. А вы сами‑то не иудей, а, Freiherr Челине?

– Я вообще не религиозный человек. А почему вы спрашиваете?

– Я подумал, что тогда вы могли бы пролить свет на то, что мы обнаружили в этих номерах. Ладно, сейчас это не так важно. Интереснее то, что вам казалось, будто вы ведете их через море. Видите ли, полиция, войдя на территорию фестиваля, обнаружила, что большинство молодых людей находится на противоположном берегу озера Ингольштадт.

– Хм. Возможно, мы обошли озеро, думая, что идем по нему, – сказал Хагбард. – Кстати, неужели на фестивале не было ваших людей? Уж они‑то могли бы вам кое‑что рассказать.

– Здесь находились наши агенты в штатском, но они не в состоянии ничего толком объяснить. Все, кроме одного, сами того не ведая, приняли ЛСД, а тот единственный агент, который его не принял, почему‑то тоже галлюцинировал, явно в результате некоего психологического заражения. Он видел нацистов, светящуюся женщину ста футов ростом, мост через озеро. Полный бред. Как вы, несомненно, заметили, там не было полицейских в форме. Существовала договоренность, санкционированная на самом высоком правительственном уровне, согласно которой функции обеспечения порядка на фестивале передали его администрации. Принимая во внимание взгляды современной молодежи, сочли, что присутствие полицейских в форме при таком огромном скоплении людей не возымеет должного эффекта. Могу сказать, что со своей стороны считаю такое решение проявлением малодушия. Но, слава богу, я не политик. Так вот, в результате поддерживать порядок на фестивале пришлось таким людям, как вы, и вам каким‑то образом удалось справиться с ситуацией. Причем вы действовали в трудных обстоятельствах, ибо сами, так же как и все остальные, оказались невольными жертвами ЛСД.

– Знаете, – сказал Хагбард, – чтобы полностью восстановить картину событий, вы должны понять следующее. Вероятно, многим из гостей кислотный бред пришелся по вкусу. Наверняка многие привезли свою собственную кислоту и принимали ее. Лично у меня огромный опыт употребления ЛСД. Вы же понимаете, человек с таким широким кругом интересов, как у меня, чувствует себя обязанным хоть раз в жизни попробовать всё. Я принимал кислоту давно, когда ее употребление еще считалось легальным во всем мире. – Разумеется, – мрачно кивнул Гауптманн. Хагбард оглядел комнату и сказал:

– Послушайте, разве маловероятно, что все эти старики могли, сами того не подозревая, наглотаться ЛСД, в результате чего у них отказало сердце или что‑нибудь еще в этом роде?

В данный момент в номере находилось двадцать три мертвеца; с виду всем им было далеко за восемьдесят, а некоторым, возможно, и за девяносто. Почти все седые, а некоторые – совсем лысые. Тринадцать из них пребывали в огромной гостиной, где разговаривали Хагбард и Гауптманн. Эти мертвецы сидели в позах, отмеченных печатью смерти: у некоторых были неестественно задраны подбородки, у других голова свешивалась между колен и костяшки пальцев покоились на полу. Еще девятеро располагались в спальне, а один в туалете – смерть застигла его на унитазе со спущенными трусами. Это был именно тот престарелый джентльмен с седыми усами и непокорной прядью волос на лбу, который накануне вечером обругал Джорджа в холле отеля.

Гауптманн покачал головой.

– Боюсь, нам будет нелегко выяснить, что произошло с этими людьми. Создается впечатление, что все они умерли примерно в одно и то же время. Нет видимых признаков отравления, нет следов борьбы или насилия, но у них на лицах застыл ужас. У всех открыты глаза, и кажется, что они смотрят на нечто невообразимо ужасное.

– А кто они вообще такие? И почему вы сказали, что я мог бы вам помочь, если бы был иудеем?

– Мы нашли их паспорта. Все они – граждане Израиля. Это само по себе довольно странно. Как правило, евреи такого возраста по вполне понятным причинам не горят желанием посещать нашу страну. Впрочем, существовала одна организация, связанная с сионистским движением, которая была создана здесь, в Ингольштадте, 1 мая 1776 года. Эти сионские мудрецы могли собраться тут, чтобы отпраздновать годовщину ее создания.

– Да‑да, – сказал Хагбард. – Баварские иллюминаты, кажется? Помнится, я что‑то слышал о них, когда мы прибыли сюда.

– Эта организация была создана лишенным духовного сана иезуитом, а входили в нее франкмасоны, вольнодумцы‑атеисты и евреи. Среди них было несколько знаменитостей – король Леопольд, Гёте, Бетховен.

– И вы считаете, что эта организация стояла за сионистским движением? Гауптманн отмахнулся от этого предположения.

– Я не говорил, что она за чем‑то стояла. Всегда находятся люди, утверждающие, будто за каждым политическим и криминальным событием кто‑то стоит. Это ненаучный подход. Если вы хотите понять подоплеку событий, анализируйте положение народных масс – экономические, культурные и социальные условия, в которых живут люди. Сионизм был логическим следствием положения евреев на протяжении последнего столетия. Вовсе не нужно представлять себе какую‑то группу людей, которая придумала это движение и способствовала его распространению по каким‑то особым и известным только им причинам. Во многих странах евреи находились в ужасном положении, им нужно было где‑то приткнуться. И ребенку ясно, что они считали Палестину самым привлекательным местом.

– Странно, – сказал Хагбард, – если иллюминаты не играли никакой роли в истории Израиля, тогда что тут, в день годовщины этой организации, делали двадцать три старых еврея?

– Возможно, они как раз признавали особую роль иллюминатов или даже сами были членами этой организации. Я направлю запрос в Израиль, чтобы установить их личности. Вероятно, родственники потребуют выдачи тел. В противном случае правительство Германии позаботится, чтобы они были похоронены на еврейском кладбище Ингольштадта с соответствующими иудейскими церемониями. В наше время правительство очень внимательно относится к евреям.

– А вдруг они были атеистами‑вольнодумцами и не хотели, чтобы их хоронили согласно религиозным обычаям? – предположил Хагбард.

– Это риторический и, по‑моему, несущественный вопрос, – ответил Гауптманн. – Мы посоветуемся с израильскими властями и поступим в соответствии с их рекомендациями.

В дверь постучали, и люди Гауптманн впустили в номер престарелого официанта, толкавшего перед собой сервировочный столик на колесиках, на котором стояли роскошный серебряный кофейник, чашки и блюдо с пирожными и печеньем. Первым делом он покатил столик по толстому ковру в тот конец гостиной, где сидели Гауптманн и Хагбард. Приблизившись, официант стал наливать им кофе, старательно отводя слезящиеся глаза от трупов.

– Побольше сливок и сахара, – попросил Хагбард.

– Мне черный, – сказал Гауптманн и, взяв с блюда пирожное с вишневой начинкой, с наслаждением откусил от него. – Вы уверены, что никто не подмешал ЛСД в кофе или пирожные? – с озорной улыбкой спросил Хагбард.

Гауптманн пригладил рукой волосы и улыбнулся ему в ответ:

– Если в еду, которую мне здесь подают, будет хоть что‑то подмешано, я уничтожу весь их отельный бизнес, и им это хорошо известно. Поверьте, они принимают максимальные меры предосторожности.

– Сейчас, когда мы немного познакомились и пьем вместе кофе, – сказал Хагбард, – разрешите мне попросить вас об одолжении. Отпустите меня сегодня. Видите ли, у меня есть кое‑какие интересы в США, о которых мне следует позаботиться. Именно поэтому я и хотел бы уехать.

– Но ведь первоначально вы планировали пробыть здесь целую неделю. А теперь вдруг должны немедленно ехать. Не понимаю.

– Я строил подобные планы до того, как уничтожили бо'льшую часть американского правительства. И, кстати, поскольку фестивальная программа отменена, у меня вообще нет причин здесь оставаться. Однако мне до сих пор не все ясно. Почему отменен фестиваль? Чья это идея?

Гауптманн важно взглянул на Хагбарда и откусил еще один кусочек. Хагбард не смог бы лакомиться пирожными в такой вонище. Разумеется, он понимал, что детектива не беспокоит присутствие трупов, но рыбная вонь…

– Начнем с того, Fierherr Хагбард, что исчезли – возможно, утонули – четыре брата и сестра Зауре, известные всем как группа «Американская Медицинская Ассоциация». Сообщения о том, что с ними произошло, запутанны, фантастичны и противоречивы, как и остальные сведения обо всем, что случилось этой ночью. Насколько мне удалось восстановить картину событий, они въехали на машине прямо в озеро.

– С какой стороны? Гауптманн пожал плечами.

– Вряд ли это имеет значение. Озеро бездонно. Если они там, я сомневаюсь, что мы когда‑нибудь их найдем. Должно быть, они наглотались ЛСД, хотя никогда прежде наркотиками не баловались. – Он смерил Хагбарда осуждающим взглядом. – Они подавали большие надежды. А их машина вообще была нашей национальной реликвией. Огромная потеря.

– Из числа знаменитостей погибли только они? – Кто знает? У нас нет точных данных о всех, кто присутствовал на фестивале. Никто не регистрировал людей, покупавших билеты, хотя это следовало делать. Тысячи юношей и девушек могли утонуть в этом озере. Вам, возможно, не известно, что именно Зауре были душой ингольштадтского фестиваля. Большие патриоты. Они хотели привлечь туристов в Германию, особенно в Баварию, ведь они и сами были баварцами по рождению.

– Да, – отозвался Хагбард, – я читал, что Ингольштадт – их родной город.

Гауптманн покачал головой.

– Этот слух пустил их пресс‑агент, когда фестиваль еще только задумывался. На самом деде они родились в северной Баварии, в Вольфраме‑Эшенбахе. Кстати, это родина другого знаменитого немецкого музыканта, миннезингера Вольфрама фон Эшенбаха, который написал «Парсифаля». Итак, теперь, если не случится чуда, их можно считать погибшими, а отвечать за их смерть, судя по всему, некому. Без них фестиваль попросту обречен – это все равно что тело оставить без головы. Более того, правительство настаивает на закрытии фестиваля, потому что мы не хотим повторения событий этой ночи. В отличие от США, в Западной Германии препарат ЛСД все еще запрещен.

– В некоторых американских штатах он тоже запрещен, – заметил Хагбард. – Он не запрещен в Экваториальной Гвинее, где никогда не было проблемы наркомании.

– Поскольку вы преданный гражданин и восторженный почитатель Экваториальной Гвинеи, я уверен, что вам это приятно, – сказал Гауптманн. – Что ж, Freiherr Челине, я бы с радостью немедленно вас отпустил, однако по ходу расследования у меня могут возникнуть к вам дополнительные вопросы. Так что я просто вынужден попросить вас не покидать Ингольштадта.

Хагбард встал.

– Если вы пообещаете не приставлять ко мне хвост и не следить за каждым моим шагом, я дам вам слово никуда не уезжать.

Гауптманн хитро улыбнулся.

– Вам не нужно давать мне слово. Все дороги блокированы, ингольштадтский аэродром закрыт. Можете спокойно перемещаться по городу, озеру и территории фестиваля. Вас никто не будет беспокоить. Когда Хагбард выходил из номера, престарелый официант пропустил его вперед и двинулся следом. Уже в коридоре официант произнес:

– Какая жалость.

– Вообще‑то, – сказал Хагбард, – им всем было за восемьдесят. В этом возрасте можно и помирать.

Официант засмеялся.

– Мне семьдесят пять, но я не считаю, что есть возраст, подходящий для смерти. Однако я имел в виду не это. Возможно, mein heir не заметил в номере аквариум. Он разбился, и рыбы разлетелись по полу. Я присматривал за этим аквариумом более двадцати лет. Потрясающая коллекция редких тропических рыбок. Там были даже египетские ротоноски. И вот теперь они сдохли. Такие дела.

Хагбард хотел спросить, кто такие египетские ротоноски, но старик, кивнув ему напоследок, толкнул дверь с табличкой «Служебная» и скрылся.

Дэнни Прайсфиксер, Леди Велькор и Кларк Кент брели в темноте, не разбирая дороги, пока Прайсфиксера не остановила мисс Портинари

– Это тебя заинтересует, – сказала она, вручая ему конверт, похожий на тот, что получил Фишн Чипе.

– А что это? – спросил Дэнни. Он видел перед собой гречанку в классическом античном одеянии, держащую в руке золотое яблоко.

– Посмотри.

Дэнни вытащил из конверта фотографию, на которой Тобиас Найт и Зев Хирш заводили часовой механизм бомбы в редакции «Конфронтэйшн».

– Этот человек, – сказала она, указывая на Найта, – хочет изобличить своих сообщников, чтобы самому избежать наказания. Он хочет сдать Хирша и Атланту Хоуп. Ты ведь давно за ними охотишься, верно?

– Кто ты? – спросил Дэнни, уставившись на гречанку.

– Я та, которой было поручено связаться с тобой в Ингольштадте. Тебе говорила обо мне Мама Сутра. Я от иллюминатов.

( – О чем говорят эти двое? – спросил Кларк Кент у Леди Велькор.

– А кто их знает, – пожала та плечами. – Они же оба бредят.)

– «Божья молния» – самая активная из организаций, под прикрытием которых действует культ Желтого Знака, – рассказывала мисс Портинари очередную сказку… В нескольких метрах от них Джо Малик сказал Хагбарду:

– Я не люблю ложные обвинения. Даже против таких людей, как Хирш и Хоуп.

– Ты подозреваешь нас в неэтичном поведении? – с самым невинным видом поинтересовался Хагбард.

(Пат Уэлш звонит по телефону.)

– Я не верю в исправительную роль тюрем, – резко сказал Джо. – Не думаю, что Атланта и Зев станут лучше, когда оттуда выйдут. Они станут хуже.

– Можешь не сомневаться, иллюминаты тебя защитят, – торжественно подвела итог мисс Портинари.

Дэнни Прайсфиксер продолжал на нее таращиться.

Где– то далеко звонит телефон, вытаскивая меня обратно в тело, личность, задачу и стирая все воспоминания о том, как я был распорядителем манежа. Я сажусь и снимаю трубку.

– Хирш, – говорю.

– Меня зовут Пат Уэлш, – женский голос на том конце провода. – Я говорю от имени Атланты. Пароль – «Телема».

– Продолжайте, – хриплю я в трубку, предположив, что речь пойдет о профессоре‑пацифисте, которого мы убили на площади ООН первого апреля.

– Против вас сфабриковано дело. Вас обвиняют во взрыве бомбы, – сказала она. – Вы должны скрыться.

Хагбард расхохотался.

– Атланта не вернется в Штаты. Более двух лет она была двойным агентом и работала на меня. (Я обнаружил дверь товарного склада, которую описывала мне эта женщина, Уэлш. Дверь, как она и обещала, была открыта, но меня заинтересовала вывеска: «Гольд энд Эппель, грузовые перевозки»…) И Тобиас Найт тоже. Все тщательно спланировано, Джо. А ты думал, что идея взрыва твоего офиса принадлежала тебе.

– Но как же Зев Хирш? – спросил Джо.

– Сейчас он приобретает весьма поучительный опыт в Нью‑Йорке, – ответил Хагбард. – Я тоже не верю в тюрьмы.

Я в ловушке. Меня окружили эти трое, и Юбела требует: «Скажи нам Слово», Юбело повторяет: «Скажи нам Слово», а Юбелум обнажает меч: «Скажи нам Слово, Зев Хирш…»

– Взрыв в Нью‑Йорке? – проницательно переспросил Президент, стараясь выглядеть не менее крутым, чем его предшественник. – Да, – продолжал Сол, – как только нам стало ясно, что все это связано с «Божьей молнией», мы с Барни отправились в Лас‑Вегас. Вы понимаете почему.

Президент ничего не понял, но не собирался в этом признаваться.

– Вы направились в Лас‑Вегас? – проницательно переспросил он.

– Да, – откровенно сказал Сол. – Как только мы узнали об «антракс‑лепра‑пи» и смерти доктора Мочениго, так сразу же поняли: и тут, и там замешана одна и та же организация. «Божья молния»…

– «Божья молния»? – снова проницательно переспросил Президент, вспоминая, как в прежние годы его приглашали ораторствовать на митингах этой организации.

– И тайная группа, которая в нее внедрилась и захватила там власть, – культ Желтого Знака. У нас есть основания полагать, что через несколько часов в Лондон прибудет английский разведчик по фамилии Чипе, который привезет с собой компромат на большинство тайных агентов культа Желтого Знака в правительстве Великобритании. Понимаете, сэр, это международный заговор.

– Международный заговор? – еще проницательнее переспросил президент.

А в Центральном парке наш старый приятель Перри спрыгивает на землю, хватает орешек, брошенный Августейшим Персонажем, и быстро обегает три круга вокруг дерева на случай, если этот друг‑возможно‑враг вытащит пистолет и начнет стрелять…

А тем временем в вышине, выше самых высоких калифорнийских гор другой аспект моего сознания парит, словно крылатая поэтическая строфа. Каким‑то образом мне ведомо больше, чем сейсмографу доктора Тролля, ведь я последний, действительно последний. Экологи правы: мой вид не просто под угрозой исчезновения, он практически исчез. За последние годы мои чувства невероятно обострились: это уже больше чем инстинкт. Я кружу, я кружу, я парю, закладываю виражи, падаю камнем и плыву. Я (и это для меня большая редкость) не думаю о рыбе, поскольку в настоящий момент сыт. Я кружу, я кружу, думая о полете, свободе и, менее ясно, о плохих вибрациях, поднимающихся откуда‑то снизу. Что, у меня должно быть имя? Что ж, тогда зовите меня Хали Один. Я – последний белоголовый орлан haliaeetus leucocephalus, некогда символ Римской империи, а ныне – Американской империи. Впрочем, ни то, ни другое меня не волнует, меня волнует лишь моя свобода, а в головах у римлян и американцев никогда не было ничего, кроме самых путаных и извращенных идей. Я, Хали Один, покрытый длинными зеленоватыми перьями, кружу и кричу – не от ярости, не от страха и не от злости. Я кричу от восторга, от невыносимого восторга, вызываемого тем, что я существую, и эхо несет этот Крик от горы к горе, все дальше и выше. Мой Крик не понять никому, кроме представителей моего вида, вот только некому его понимать, потому что их не осталось. Но я все равно кричу, пронзительным криком Шивы‑Разрушителя. Я – истинный лик Вишну‑Хранителя и Брахмы‑Создателя, ибо в моем крике – не жизнь и не смерть, а жизнь в смерти, и я одинаково презираю Перри и Августейшего Персонажа, белок и людей, которым не дано подняться ввысь, в небо, и познать муку и радость превосходства моей свободы.

Нет – потому что они ломали Билли Фрешетт медленно и уродливо и сломали Мерилин Монро как если бы в нее ударила яркая молния Они ломали папу и они ломали маму но черт на этот раз я имею в виду именно это им меня не сломать Нет даже если с Саймоном лучше чем с любым другим мужчиной даже если он знает больше чем любой другой мужчина из всех, кто у меня был Нет это не может быть он это не может быть даже Хагбард который кажется королем цирка самим Распорядителем Манежа и хранителем последнего секрета это вообще не может быть мужчина и ей‑богу это не найти в полиции Мистера Чарли Нет это темное как моя кожа и мрачная как судьба которую мне навязали из‑за цвета моей кожи но что бы это ни было я могу найти это только в одиночку Боже в тот раз крыса укусила меня пока я спала Папа чуть не плача кричал Я убью этого вшивого хозяина Я убью этого подонка я вырву его белое сердце пока мама в конце концов не успокоила его Нет тогда он немного умер Нет было бы лучше если бы он убил хозяина Нет даже если бы его поймали а его бы поймали Нет даже если бы он умер на этом проклятом электрическом стуле и мы сели на пособие Нет человек не должен позволить чтобы такое случилось с его детьми ему следует быть реалистичным и практичным Нет неважно насколько он хорош неважно насколько чудесен оргазм в глубине моей души всегда будет свербить что Саймон белый Нет белый радикал белый революционер белый любовник какая разница все равно получается белый и это не кислота это не настроение в том смысле что черт рано или поздно надо решать в чьем ты трипе в чужом или в своем собственном Нет и я не могу вступить в Божью молнию или даже в то что осталось от былого Движения за Освобождеие Женщин я хочу сказать черт что процитированное Саймоном стихотворение сплошная ложь Нет неправда что человек не остров Нет правда в том что каждый человек есть остров а особенно каждая женщина есть остров и тем более каждая черная женщина есть остров

23 августа 1928 года в особняке Дрейка, что в старом районе Бикон‑Хилл, дворецкий Рэнсид сообщил своему хозяину довольно неприятное известие.

– Дьявольщина, – такова была первая реакция старого Дрейка, – значит, теперь он папист?

Второй заданный Дрейком вопрос прозвучал несколько менее риторически:

– Ты в этом абсолютно уверен?

– Вне всякого сомнения, – ответил Рэнсид. – Служанки показали мне носки, сэр. И туфли.

В тот вечер в библиотеке особняка произошел диалог, который отнюдь не напоминал разговор по душам.

– Ты собираешься возвращаться в Гарвард?

– Пока нет.

– Но ты хотя бы намерен показаться другому аналитику?

– В наше время они называют себя психиатрами, отец. Нет, вряд ли.

– Черт побери, Роберт, что же все‑таки произошло на войне?

– Много разного. Во всяком случае, она принесла нашему банку прибыль, так что не стоит беспокоиться.

– Ты теперь красный?

– Не вижу в этом никакой выгоды. Сегодня Штат Массачусетс за такие взгляды убил двух невинных людей.

– Невинна была только моя тетушка Фанни. Роберт, я знаю судью лично…

– И он придерживается точки зрения, которой и должен придерживаться друг банкира…

Наступила долгая пауза, во время которой старый Дрейк затушил сигару, которую едва раскурил.

– Роберт, ты знаешь, что болен. ‑Да.

– Что означает последняя выходка – стекло и гвозди в обуви? Если бы твоя мать узнала, она бы умерла.

Они снова замолчали. Наконец Роберт Патни Дрейк нехотя ответил: – Это был эксперимент. Ступень развития. Индейцы сиу во время Солнечного Танца делают и похуже. Точно так же поступают многие парни в испанских монастырях и, среди прочих, йоги в Индии. Но это не решение вопроса.

– Значит, с этим покончено?

– О да. Совсем. Я попробую что‑нибудь другое.

– То, что снова причинит тебе боль?

– Нет, ничего такого, что причинит мне боль.

– Что ж, я рад и это слышать. Но я все же хочу, чтобы ты сходил к другому аналитику, или психиатру, или как там они себя называют. – Очередная пауза. – Пойми, ты можешь собраться. Веди себя, как подобает мужчине, Роберт. Веди себя, как подобает мужчине.

Старый Дрейк был доволен. Он выложил мальчику все начистоту, выполнил свой отцовский долг. Кроме того, частные детективы заверили его, что «покраснение» парню не грозит: да, малыш посетил пару‑тройку митингов анархистов и коммунистов, но его комментарии по этому поводу отличались цинизмом.

Спустя почти год частные детективы сообщили действительно плохие новости.

– За какую сумму девушка согласится держать язык за зубами? – мгновенно среагировал старый Дрейк.

– После того как мы оплатим больничные расходы, возможно, придется заплатить еще тысячу, – сказал детектив из агентства Пинкертона.

– Предложите ей пятьсот, – распорядился старик. – Поднимайте сумму до тысячи лишь в крайнем случае.

– Я сказал «возможно, тысячу», – резко сказал детектив. – Он использовал кнут с вплетенными на конце гвоздями. Не исключено, что она захочет две или три.

– Она обычная шлюха. Из тех, что привыкли к подобному обращению.

– Но не до такой степени. – В тоне детектива уже не слышалось прежней почтительности. – Фотографии ее спины и ягодиц меня не особо тронули, но лишь потому, что я давно работаю детективом и многое повидал. Обычного присяжного стошнит, мистер Дрейк. В суде…

– В суде, – произнес старый Дрейк, – она предстанет перед судьей, который является членом нескольких моих клубов и имеет инвестиции в моем банке. Предложите ей пятьсот. Спустя два месяца произошел крах фондовой биржи, и нью‑йоркские миллионеры начали выпрыгивать из окон небоскребов на асфальт. На следующий день старый Дрейк наткнулся на сына, просившего милостыню неподалеку от кладбища Олд‑Грэнери. Мальчик был одет в тряпье из магазина ношеных вещей.

– Все не до такой степени плохо, сынок. Мы прорвемся.

– О, я это знаю. Ты обязательно преуспеешь, или я совершенно не разбираюсь в людях.

– Тогда что это, черт побери, за идиотское шоу?

– Опыт. Я вырываюсь из ловушки.

Возвращаясь в банк, старик кипел от злости. В тот же вечер он решил, что пришло время для очередного открытого и честного разговора. Когда он вошел в комнату Роберта, мальчик лежал, обвязанный цепями, с посиневшим лицом.

– Боже! Дьявол! Сынок! А это еще что?

Мальчик – двадцати семи лет от роду и кое в чем гораздо более искушенный, чем отец, – усмехнулся и расслабился. С его лица сошла синева.

– Один из трюков Гудини, – скромно объяснил он.

– Ты собираешься стать фокусником? О Господи]

– Не совсем. Я вырываюсь из очередной ловушки – той, которая заставляет верить, что такие вещи умеет делать только Гудини.

Старый Дрейк не разбогател бы, если бы (надо отдать ему должное) не обладал развитой интуицией.

– Я начинаю понимать, – тяжело произнес он. – Боль – это ловушка. Вот почему ты в тот раз засунул в туфли битое стекло. Страх нищеты – тоже ловушка. Вот почему ты пытался просить на улице милостыню. Ты хочешь стать суперменом, как те головорезы, «убийцы, вгоняющие в дрожь» из Чикаго. То, что ты сотворил со шлюхой в прошлом году, тоже было частью всего этого. Что еще ты сделал?

– Много чего, – пожал плечами Роберт. – Достаточно, чтобы меня канонизировали как святого или сожгли на костре как сатаниста. Впрочем, какая разница. Я так и не нашел путь. – Внезапно он сделал некое усилие, и цепи упали на пол. – Просто йога и мышечный контроль, – сказал он без всякой гордости. – Наше сознание связано гораздо более прочными цепями. Я бы хотел, чтобы существовал какой‑то химический препарат, ключ к нервной системе… – Роберт, – перебил его старый Дрейк, – ты вернешься к аналитику. Если ты не согласишься пойти к нему добровольно, я заставлю тебя силой.

Так у доктора Фаустуса Унбевуста появился новый пациент – и это в то время, когда многим из его постоянных клиентов, приносивших максимальную прибыль, пришлось отказаться от терапии из‑за финансового кризиса! Доктор оставил лаконичные заметки, которые впоследствии были обнаружены и сфотографированы тайным агентом иллюминатов, после чего переданы в архив Агхарти. Там в 1965 году их и прочитал Хагбард Челине. Эти заметки, написанные торопливым небрежным почерком, не датированы: доктор Унбевуст, проявляя реакцию на собственный анальный компонент, был крайне неряшливым и неорганизованным человеком. Впрочем, там, где речь шла о Роберте как о пациенте, они были весьма правдивы:

РПД, 27 лет, латентный гомо. Отец богат как Крез. Пять сессий в неделю по $50 каждая, итого $250. Продержать в терапии 5 лет – $65 тыс. в кармане. Быть амбициознее, цель – десять лет. Это $130 тыс. Прекрасно.

РПД вовсе не латентный гомо. Прогрессирующий психопат. Моральный урод. Явно кайфует, наблюдая, как я выкачиваю деньги из его отца. Случай безнадежный. Все мотивы – эго‑синтонические. Мерзавцу на все наплевать. М. б., 12 лет? Это же $156 тыс. Обалдетъ!

РПД: снова садизм. Считает, что в этом ключ. Нужна предельная осторожность. Если его поймают на чем‑то серьезном, тюрьма или диспансер. И прощайте, $156 000. Успокоить наркотиками?

Сегодня РПД шизофренирует. Загрузился чепухой, которую нагадала цыганка. Надо что‑то делать: попадет к оккультистам – забудь про 13 штук в год.

Ключик к РПД: все началось с войны. Не может смириться с тем, что все должны умереть. Метафизическая зацикленность. Рассуждения вроде: «Я ничего не могу изменить»… «Вот если бы существовала пилюля бессмертия». Угроза, что переметнется к оккультистам или даже уйдет в лоно церкви, намного реальнее, чем я мог предполагать. Кажется, 13 штук ускользают из рук.

РПД хочет ехать в Европу. Намерен познакомиться с этим sheiss‑dreck dummkopf32 Карлом Юнгом и, возможно, лечиться у него. Сказать родителям, что он слишком болен для такого путешествия. Прошло всего 10 месяцев, а РПД уже уехал. Все дело вылилось в несчастных 11 штук. Слишком взбешен, чтобы сегодня встречаться с пациентами. Целое утро готовил письмо в «Глоб» о том, почему надо запретить гадалок. Если бы я только мог дотянуться до глотки этой паршивой бабы, взять за горло жирную невежественную суку! 156 000 долларов. Коту под хвост. И только потому, что он жаждет бессмертия и не знает, как его достичь.

(В Ингольштадте Дэнни Прайсфиксер и Кларк Кент по‑прежнему таращатся друг на друга рядом со спящей Леди Велькор; к ним в комнату врывается Атланта Хоуп, которая только что приняла душ. Бросившись на постель, она целует и обнимает их обоих.

– Такое со мной было впервые, – восклицает Атланта. – Впервые в жизни я это сделала! И для этого понадобились вы, все трое!

– А как же я? В этом случае требуются Пятеро, помнишь? – говорит Леди Велькор, открыв глаза.)

В то время Маме Сутре было всего тридцать лет, и она специально выкрасила несколько прядей волос «под седину», чтобы соответствовать образу Мудрой Женщины. Мама Сутра узнала Дрейка в ту же секунду, как он вошел в чайную, – сын старого Дрейка, чокнутый, но при деньгах.

Он подозвал ее к себе жестом, еще не успев сделать заказ официантке. Мама Сутра, мгновенно окинув его взглядом, поняла по мятому костюму, что Дрейк недавно лежал на спине. От Бикон‑Хилла слишком далеко пешком до Бостон‑Коммона; зато здесь много шринков33; следовательно, он пришел не из дома, а с сеанса терапии.

– Чайные листья или карты? – вежливо поинтересовалась она, сев по другую сторону столика.

– Карты, – рассеянно сказал Дрейк, глядя из окна вниз на Коммон. – Кофе, – бросил он официантке. – Черный, как грех.

– Наслушался этих проповедников на улице? – проницательно спросила Мама Сутра.

– Да. – Он обаятельно улыбнулся. – «Кто верует, тот никогда не вкусит смерти»34. Сегодня они просто в ударе.

– Перетасуй, – сказала Мама Сутра, подавая ему карты. – Но они пробудили в тебе некую духовную потребность, сын мой. Вот почему ты пришел сюда.

Дрейк смерил ее циничным взглядом. – Я намерен попробовать по одному разу все виды колдовства. Сюда пришел прямиком от представителя самой свежей разновидности. Он совсем недавно из Вены.

– Бьет точно в цель, – подумала Мама Сутра.

– Тебе не поможет ни его наука, ни невежественная вера тех, – мрачно сказала она, не обращая внимания на цинизм Дрейка. – Будем надеяться, что карты укажут тебе путь. Она разложила традиционное «Древо Жизни».

В Короне выпала перевернутая Смерть, а под ней – Король Мечей в Хокме и Рыцарь Жезлов в Бине.

– Кто верует, тот никогда не вкусит смерти, – цинично процитировал Дрейк.

– Я вижу поле сражения, – начала Мама Сутра. По Бостону давно ходили сплетни, что первые странности в поведении Дрейка появились сразу после войны. – Я вижу Смерть, которая подходит к тебе совсем близко, а потом уходит от тебя. – Она драматично ткнула пальцем в перевернутую карту Смерти. – Но многие из тех, к кому ты глубоко привязался, умерли, очень многие.

– Мне мало кто нравился, – нехотя процедил Дрейк. – В основном я беспокоился о собственной шкуре. Но ты продолжай.

Она взглянула на Рыцаря Жезлов, выпавшего в Бине. Стоит ли упомянуть о подразумевающейся бисексуальности? Он ходит к шринку – значит, воспримет это адекватно. Мама Сутра попробовала удержать в фокусе внимания одновременно Рыцаря Жезлов и Короля Мечей, и тогда ей все стало ясно.

– В тебе живут два человека. Один любит людей, возможно, слишком сильно. Второй же отчаянно пытается избавиться чуть ли не от всего человечества. Ты Лев, – неожиданно добавила она, чувствуя, что прыгает в неизвестность.

– Да, – невозмутимо согласился Дрейк, решив, что она вполне могла заранее выяснить даты рождения всех самых богатых людей в городе на случай, если кто‑нибудь из них ненароком сюда заглянет. – Шестое августа.

– Львам очень трудно смириться со смертью, – печально произнесла Мама Сутра. – Ты похож на Будду, увидевшего труп на дороге. Чего бы ты ни достиг в жизни, тебе всегда будет мало, потому что ты был на войне и видел слишком много трупов. Ох, сынок, если бы я могла тебе помочь! Но я всего лишь толкую карточный расклад; я не алхимик, продающий эликсир бессмертия. Пока Дрейк переваривал сказанное – Мама Сутра поняла, что ее слова достигли цели, – она занялась перевернутой Пятеркой Жезлов в Хеседе и Магом в Гебуре.

– Как много Жезлов, – сказала она, – как много огненных знаков! Ты истинный Лев, но огонь пожирает тебя изнутри. Посмотри, как энергичный Рыцарь Жезлов переходит в перевернутую Пятерку: вся твоя энергия – а у Львов очень мощная энергетика – обращена против тебя. Ты пылаешь изнутри, пытаешься себя сжечь, чтобы возродиться. Но Маг, указывающий тебе путь, расположен под Королем Мечей и находится в его ведении; твой разум не позволяет тебе признать необходимость огня. Ты по‑прежнему бунтуешь против Смерти. – Дурак выпал в Тифарете и, что любопытно, в прямом положении. – Но ты очень близок к тому, чтобы сделать последний шаг. Ты готов позволить огню уничтожить даже твой интеллект и умереть для этого мира.

«Все идет как по маслу», – подумала Мама Сутра – и увидела Дьявола в Нецахе и перевернутую Девятку Мечей в Йоде. Остальная часть Древа была еще хуже: Башня в Йесоде и Влюбленные, перевернутые (ну конечно!) в Малкуте. Ни единой карты Чаш или Пентаклей.

– Ты намерен явиться миру в качестве более сильного человека, – слабым голосом произнесла она.

– Это не то, что ты видишь, – перебил ее Дрейк. – И не то, что вижу я. Дьявол и Башня вместе составляют довольно разрушительную пару, разве не так?

– Наверное, ты также знаешь, что означает перевернутая карта Влюбленных? – спросила Мама Сутра.

– Ответ Оракула – всегда Смерть35, – процитировал Дрейк.

– Но ты с этим не смиришься.

– Единственный способ победить Смерть – пока наука не создаст пилюлю бессмертия – поставить ее себе на службу, держать ее при себе как частного детектива, – бесстрастно произнес Дрейк. – Вот путь, который я ищу. Бармен никогда не становится алкоголиком, а верховный жрец смеется над богами. Кроме того, Башня прогнила насквозь и заслуживает быть разрушенной. – Внезапно он указал на карту Дурака. – Очевидно, у тебя действительно есть кое‑какие способности – даже если ты мошенничаешь, как все аферисты из твоего цеха, – поэтому ты должна знать, что, когда человек пересек Бездну, перед ним открываются два пути – правосторонний и левосторонний. Судя по всему, меня направляют на путь левой руки, что только подтверждает мои догадки. Продолжай, расскажи мне все, что видишь, я ничего не боюсь.

– Прекрасно. – Мама Сутра подумала, а вдруг он один из тех немногих, кто в конце концов попадет в поле внимания Светящихся. – Превратить смерть в слугу – хорошая тактика. Твой путь – действительно левой руки. Ты причинишь колоссальные страдания – и в первую очередь самому себе. Однако пройдет совсем немного времени – и ты перестанешь обращать внимание даже на те ужасы, которые будешь навлекать на головы других. Люди посчитают тебя материалистом, поклоняющимся только деньгам. Что ты больше всего ненавидишь? – неожиданно спросила она.

– Сентиментальщину и ложь. Всю христианскую ложь воскресных школ, всю демократическую ложь газет, всю социалистическую ложь так называемых интеллектуалов, которой заливают нас сегодня. Всю эту поганую, подлую, трусливую, лицемерную ложь, которую люди придумывают, чтобы скрыть от себя тот факт, что все мы до сих пор хищники, охотящиеся в джунглях.

– Ты поклонник Ницше?

– Он был безумцем. Скажем так: его, как и де Сада, я презираю меньше, чем многих других интеллектуалов.

– Ясно. Итак, мы знаем, что Башня – это то, что ты разрушишь. Иными словами, это все то в Америке, что имеет привкус демократии, или христианства, или социализма. Весь фасад гуманизма со времен Конституции до наших дней. Ты извергнешь из себя огонь и сожжешь все это своей львиной энергией. Ты навяжешь обществу свое представление об Америке, заставишь людей бояться джунглей и Смерти, которая их там подстерегает. Благодаря сухому закону преступность и рынок все больше сближаются; ты завершишь их сближение браком. И все это только ради того, чтобы превратить смерть из хозяина в слугу. Деньги и власть играют тут второстепенную роль.

НЕТ – потому что даже если ты считаешь будто победил даже если тебе кажется что ты нашел способ примирения по‑прежнему идет война Нет ты просто морочишь себе голову Пусть даже я люблю Саймона и все это голливудское дерьмо нельзя действительно все понять за одну неделю как бы все хорошо ни было с виду даже если я люблю Саймона война продолжается пока мы ходим в разных отдельных кожах Белый Мужчина Черный Мужчина Бронзовый Мужчина Белая Женщина Черная Женщина Бронзовая Женщина даже если Хагбард утверждает что обошел все это на своей подводной лодке то это только потому что они под водой и вдали от мира А там в миру негодяи пользуются боевыми патронами как говорится в старом анекдоте Возможно это единственная правда в мире Ни Библия, ни поэзия ни философия а лишь старые анекдоты Особенно глупые и плоские анекдоты Нет они пользуются боевыми патронами В смысле вот черт они никогда не видели во мне Белого Мужчину Черного Мужчину Бронзового Мужчину Белую Женщину Черную Женщину Бронзовую Женщину они смотрят на меня и я участвую в их игре исполняю роль я Черная Женщина никогда не бываю просто собой и все это продолжается дальше и дальше каждый шаг вверх это шаг ко все большему лицемерию пока игра не закончится Никто не знает как ее остановить Нет чем больше Саймон говорит что понимает меня тем больше он себе лжет Нет он никогда не сделает это с Белой Женщиной потому что она слишком похожа на его мать или же есть какая‑то чертова фрейдистская причина Нет я не могу продолжать участвовать в их игре Я буду кричать от ярости я стану кричать как орел я буду кричать в уши всего мира пока кто‑то не поймет что я не Черная Женщина и не Черная и не Женщина и ничто Нет ничто это как раз я Нет они скажут что я отказалась от любви и святости Ну и пусть всех их к черту все к черту Нет я не вернусь кислота все изменила Нет в конце когда я реально стану мной может быть тогда я найду настоящую любовь и подлинную святость Нет но вначале я должна найти себя

– Продолжай. – Дрейк уже не улыбался, однако по‑прежнему оставался совершенно спокойным.

– Оба, Король Мечей и Рыцарь Жезлов, весьма активны. Ты можешь достичь всего, не причиняя никому вреда: стань художником и продемонстрируй свое видение джунглей. Не обязательно создавать их буквально и навязывать своим собратьям, людям.

– Хватит проповедовать. Просто читай карты. В них ты разбираешься лучше меня, но я тоже кое‑что понимаю и вижу, что такой альтернативы у меня нет. Другой Жезл и другой Меч перевернуты. Я не почувствую удовлетворения, сделав это символически. Я должен повлиять на всех, а не на то меньшинство, которое читает книги или ходит на концерты. Расскажи мне то, о чем я не знаю. Почему прямая от Дурака к Башне дополнена перевернутыми Влюбленными! Я знаю, что никого не способен любить, и не верю, что кто‑нибудь другой на это способен. Все остальное – сантименты и лицемерие. Люди используют друг друга в качестве механизмов для мастурбации и жилеток для плача, называя это любовью. Но ведь есть и более глубокое значение такого расклада. Что это?

– Начнем сверху: перевернутая Смерть. Ты отрицаешь Смерть, поэтому Дурак не пройдет через возрождение и не ступит на путь правой руки, когда перейдет через Бездну. Итак, левосторонний путь, разрушение Башни. У этой кармической цепи есть лишь один конец, сын мой. Влюбленные символизируют Смерть, так же как Смерть символизирует Жизнь. Ты отрицаешь естественную смерть, и потому отвергаешь нормальную жизнь. Твой путь – это неестественная жизнь, ведущая к противоестественной смерти. Ты умрешь как человек, прежде чем умрет твое тело. Огонь по‑прежнему останется разрушительным для тебя, даже если ты направишь его наружу и используешь весь мир в качестве сцены для своего личного Gdtterdammerung36 . Все равно ты останешься первой и главной жертвой самого себя.

– У тебя есть дар, – холодно заметил Дрейк, – но по своей сути ты такая же мошенница, как и все в вашем бизнесе. Твоя главная жертва, мадам, – ты сама. Ты тешишь себя той же ложью, которую так часто говоришь другим. Это профессиональное заболевание мистиков. Правда же заключается в том, что нет никакой разницы, уничтожу я только себя, или всю планету, или же развернусь и постараюсь найти способ выйти на правосторонний путь в каком‑нибудь невыносимо тоскливом монастыре. В любом случае Вселенная будет бессмысленно вращаться, ни на что не обращая внимания, ни о чем не заботясь и даже ничего не зная. Нет никакого Дедушки в облаках, который когда‑нибудь всех рассудит. Там только самолеты, с каждым годом все лучше умеющие метать бомбы. За такие слова генерала Митчелла отдали под трибунал, но это правда. В следующий раз они действительно, черт побери, разбомбят гражданское население. Но и об этом тоже Вселенная не узнает и не станет тревожиться. Не рассказывай мне, что мой полет из Смерти приведет обратно к Смерти; я не ребенок и знаю – все пути в конце концов приводят обратно к Смерти. Остается лишь один вопрос: боишься ли ты ее всю свою жизнь или же смело плюешь ей в глаза?

– Можно превозмочь и малодушный страх, и бунтарскую ненависть. Можно увидеть, что Смерть – лишь один из элементов Вели– кого Колеса и, подобно всем остальным элементам, она необходима для целого. Тогда ты сможешь ее принять.

– Сейчас ты посоветуешь мне ее полюбить.

– И это тоже.