ИСТОРИЯ И ПАМЯТЬ: ИСТОРИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА ЕВРОПЫ ДО НАЧАЛА НОВОГО ВРЕМЕНИ / Под редакцией Л. П. Репиной. — М.: Кругъ, 2006. — 768 с.
5 «Альтернативные тропинки в историю открывали миры, о которых ни-кто и не подозревал, и усложняли понимание нашего наследия» (Хаттон П. История как искусство памяти. СПб., 2003. С. 15).
Как известно, постмодернистская программа сосредоточила вни-мание на изменчивости представлений о прошлом. Несомненно, посто-янный поиск «новых путей» в истории обусловлен столь же постоян-ным изменением тех вопросов, которые мы задаем прошлому из нашего настоящего. Историк интерпретирует исторические тексты, ис-ходя из современных предпосылок, и его историческая концепция дей-ствует как силовое поле, организующее хаотический фрагментарный материал. Отвечая на вопрос, почему именно сегодня «загадка памя-ти / истории» стала столь притягательным предметом изучения, Патрик Хаттон очень точно указал на то, что «угасание коллективной памяти» в результате «дробления традиций» в современной культуре открыло дорогу к пониманию альтернативных представлений о прошлом5.
В результате крутого поворота в историографии последней трети ХХ века появилось и новое отношение к документам: поскольку по-следние не отражают, а интерпретируют прошлую реальность, и по-скольку подлинная и целостная реконструкция прошлого в таких ус-ловиях — цель недостижимая, задача историографии — не претендуя более на объективность и универсальность, а конструируя искомое прошлое, помочь индивидам и социальным группам (особенно марги- Введение 10
. Однако, независимо от исторической эпохи, соци- нальным) в обретении ими собственной идентичности. И именно это время характеризуется активным обращением историков к проблемам коллективной (или социальной) исторической памяти и началом сис-тематической разработки различных аспектов «использования про-шлого» (включая технологии политического манипулирования) и «риторики памяти» (как риторики «прогресса и модернизации», так и риторики «упадка и ностальгии»), а также конкурирующих мемори-альных практик6. Впрочем, усилия большинства историков этого на-правления сосредоточены на националистической историографии XIX–ХХ столетий и на проекциях в прошлое идеологий тоталитарных режимов XX века7Историческая культура как предмет исследования 11
альная (групповая) память характеризуется избирательностью и тен-денциозностью. Как выразился американский ученый Майкл Рот, «память — это всегда память о некоторых вещах, но не о каких-то других, и это всегда память с какой-то целью», что удивительным образом перекликается с известным «приговором», который вынес Клод Леви-Стросс, правда не памяти, а истории: «История никогда не является просто историей чего-то, но всегда историей для чего-то»89
Прошлое вполне реально присутствует в настоящем, и не только в виде памятников и других артефактов, но и в унаследованной от предшествующих поколений невидимой кладовой социального опыта, включающей систему идей и регламентаций. «Может показаться странным, что хотя прошлое уже завершено, оно одновременно при-сутствует здесь с нами — что-то от него еще остается, живое и очень важное для нас. Но прошлое, действительно, как прокрученная часть кинопленки, свернулось кольцом внутри настоящего. Оно составляет часть самой структуры современного мира»10. Р. Коллингвуд в своей знаменитой «Идее истории». Утверждая несостоятельность теорий, основывающих историю на памяти, он подчеркивал независимость истории от памяти:
«Безусловно, сознание, которое не могло бы помнить, не облада-ло бы и историческим знанием. Но память как таковая — всего лишь мысль, протекающая в настоящем, объектом которой явля-ется прошлый опыт как таковой, чем бы он ни был. Историче-ское знание — это тот особый случай памяти, когда объектом мысли настоящего является мысль прошлого, а пропасть между настоящим и прошедшим заполняется не только способностью мысли настоящего думать о прошлом, но и способностью мысли прошлого возрождаться в настоящем»11.
Этой фразой Коллингвуд в концентрированной форме выразил свою оригинальную концепцию истории, но его рассуждение имеет и более широкий смысл. «Мысль, протекающая в настоящем, объектом которой является прошлый опыт» — это воспоминание. Заметим, од-нако, что определение «памяти» как «мысли, протекающей в настоя-щем» относится и к историческому знанию, как «особому случаю па-мяти», разница — по Коллингвуду — заключается в объекте и предмете: в историческом знании это — не просто мысль как некая форма опыта, а рефлексия, точнее — рефлективная, целенаправленная деятельность, мысль и действие слитые воедино12. Но откуда же про-исходит способность мысли прошлого «возрождаться в настоящем» и каким образом она «воспроизводится» в этом «настоящем»?
Речь идет об идее «живого прошлого»: «то прошлое, которое изучает историк, является не мертвым прошлым, а прошлым в неко-тором смысле все еще живущим в настоящем», «все еще живы спо-собы мышления того времени»13, а остатки прошлого «становятся свидетельствами лишь постольку, поскольку историк может воспри-нять их как выражение какой-то цели, понять, для чего они были предназначены». «Исторически вы мыслите тогда… когда говорите о чем-нибудь: “Мне ясно, что думал человек, сделавший это (напи-савший, использовавший, сконструировавший и т. д.”»14.
История и память
между ними должно быть сохранено. По убеждению Мегилла, ошибка в разли-чении этих явлений может затенить важные отношения, существующие между, с одной стороны, памятью и идентичностью и, с другой стороны, между памя-тью и историей (Megill A. History, Memory, Identity // History of the Human Sci-ences. 1998. Vol. 11. N 3. P. 37-62).
8 Шкуратов В. А. Историческая психология. 2-е, переработанное издание. М., 1997. С. 435-436.
9 Halbwachs М. La mémoire collective. Paris, 1950; Idem. Les cadres sociaux de la mémoire. Paris, 1952.
10 Halbwachs М. La topographie légendaire des évangiles en terre sainte. Étude de mémoire collective. Paris, 1941.
«Память — создательница прошлого, историческая способность находиться во времени; в универсальном значении — это отбор, хранение и воспроизведение информации… Но человеческая память не просто копит информацию, она формирует опыт, со-относит прошлое с настоящим и будущим, индивидуальное с ро-довым, единичное с общим, преходящее с устойчивым»8.
Именно исходя из заложенных в памяти схем и ранее накоп-ленных знаний, человек ориентируется, сталкиваясь с новыми явле-ниями, которые ему предстоит осознать.
Историки обратились к изучению механизмов формирования и функционирования исторической памяти, опираясь на теоретические положения, концептуальный аппарат и методологический инструмен-тарий исследований социальной и культурной памяти, разработанные в смежных дисциплинах и широко представленные в социально-гуманитарной (социологической, психологической, философской, лингвистической) научной литературе в течение всего ХХ столетия. Исходным пунктом стали труды Мориса Хальбвакса9. Подчеркивая социальную природу памяти, обусловленность того, что запоминается и забывается, «социальными рамками» настоящего, Хальбвакс ввел понятие коллективной памяти как социального конструкта: в его концепции именно коллективы и группы, задавая и воспроизводя об-разцы толкования событий, выполняют функцию поддержания кон-ституирующей их коллективной памяти и — при необходимости — ее реорганизации с целью адаптации к изменившимся условиям их су-ществования. Хальбвакс также, на примере истории раннего христи-анства, показал роль религии, как обладающей особой принудитель-ной силой «социальной рамки», в процессах формирования и функционирования коллективной памяти10. Итак, будучи забыта на несколько десятилетий, концепция коллективной памяти Хальбвакса Введение I 22
11 См., в частности: Maurice Halbwachs, Mémoire, Psychologie, Espace / Dir. par Y. Deloyes et C. Haroche. Paris, 2004. Концепция коллективной памяти и ос-нованные на ней многочисленные исследования столкнулись с серьезной кри-тикой, в том числе по методологическим основаниям: Confino, Alon. Collective Memory and Cultural History: Problems of Method // American Historical Review. 1997. Vol. 102. N 5. P. 1386-1403; Klein, Kervin Lee. On the Emergence of Memory in Historical Discourse // Representations. 2000. Vol. 69. N 1. P. 127-150; Kan-steiner, Wulf. Finding Meaning in Memory: A Methodological Critique of Collective Memory Studies // History and Theory. 2002. Vol. 41. N 2. P. 179-197.
12 См., например: Le Goff J. Histoire et mémoire. Paris, 1988. P. 218. В интеллектуальном контексте французской историографической традиции второй половины ХХ века проблематика коллективной памяти совершенно ес-тественно рассматривалась как прямое продолжение проблематики ментально-стей (Nora P. Mémoire collective // La Nouvelle Histoire / Dir. par R. Chartier, J. Le Goff, J. Revel. Paris, 1978. P. 398).
13 См., в частности: Ong, Walter. Orality and Literacy. L., 1982; Хаттон П. История как искусство памяти. СПб., 2003. С. 8-26.
14 Assmann J. Das kulturelle Gedächtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identität in den frühen Hochkulturen. München, 1992. Рус. пер.: Ассман Я. Куль-турная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в вы-соких культурах древности. М., 2004.
оказалась включенной (хотя нередко в полемическом контексте) в «генеалогию» новой области исследований — так называемых memory studies11.
Историки, вслед за антропологами и социологами стали упот-реблять понятие коллективной памяти, обозначая им комплекс раз-деляемых данным сообществом мифов, традиций, верований, пред-ставлений о прошлом, хотя долгое время предпочитали и в этом контексте использовать понятие «коллективная ментальность», раз-работанное представителями школы «Анналов»12. Собственно, сама тема памяти прежде всего привлекла внимание историков менталь-ностей, которых особенно интересовала трансформация памяти при переходе от устной традиции к письменной культуре и так называе-мая история коммемораций13.
Но уже в 1990-е годы немецким египтологом Яном Ассманном была разработана теория культурной памяти и сформулированы за-дачи ее изучения в рамках нового научного направления, которое он обозначил как «история памяти»14. Я. Ассманн ввел принципиаль-ное различие между «живой» коммуникативной и символической культурной памятью — между устной традицией, возникающей из опыта пережитого и культивации воспоминаний в контексте меж-личностных взаимодействий в повседневной жизни, и традицией формализованной, выходящей за рамки опыта отдельных людей или Память и историописание 23
15 По Ассманну, культурная память, передаваясь из поколения в поколе-ние, удерживает лишь наиболее значимое прошлое — мифическую историю. Таков результат параллельного функционирования культурных механизмов запоминания и забывания. Более подробно концепция Я. Ассманна освещается ниже, в разделе II «Культура воспоминания и история памяти».
16 Это относится не только к конкретно-историческим исследованиям, но и к теоретическим разработкам, и к программно-дискуссионным выступлениям. См., в частности: Les Lieux de Mémoire… T. 1-7 (Нора П. Франция — Память. СПб., 1999); Mnemosyne. Formen und Funktionen der kulturellen Erinnerung / Hg. v. A. Assmann, D. Harth. Frankfurt a. M., 1991; Эксле О. Г. Культурная память под воздействием историзма // Одиссей — 2001. М., 2001. С. 176-198; и др.
17 Речь идет о памяти, подлинность которой «заверена», о памяти, «преоб-разованной в историю». Концепцию «памяти-истории» комментирует, в частно-сти, Франсуа Артог в статье: Артог Ф. Время и история // «Анналы» на рубеже веков. Антология / Отв. ред. А. Я. Гуревич. М., 2002. С. 157-159.
групп и выраженной в памятных местах, датах, церемониях, в пись-менных, изобразительных и монументальных памятниках15.
К концу ХХ века в зарубежной историографии (прежде всего во французской и немецкой) сложились представительные школы иссле-дователей исторической (культурной) памяти16, и число публикаций, посвященных этим проблемам, быстро и неуклонно росло. Несмотря на заметные концептуальные и терминологические различия, все они имеют важную общую характеристику — главным предметом исто-рии становится не событие прошлого как таковое, а память о нем, тот образ, который запечатлелся у переживших его участников и совре-менников, транслировался непосредственным потомкам, реставриро-вался или реконструировался в последующих поколениях, подвергал-ся проверке и коррекции с помощью методов исторической критики17. Само же понятие «память» употребляется в значении «об-щий опыт, пережитый людьми совместно» (речь может идти и о па-мяти поколений), и более широко — как исторический опыт, отло-жившийся в памяти человеческой общности. Историческая память понимается как коллективная память (в той мере, в какой она вписыва-ется в историческое сознание группы) или как социальная память (в той мере, в какой она вписывается в историческое сознание общества), или в целом — как совокупность донаучных, научных, квазинаучных и вненаучных знаний и массовых представлений социума об общем прошлом.
Историческая память — одно из измерений индивидуальной и коллективной / социальной памяти, это память об историческом про-шлом или, вернее, его символическая репрезентация. Историческая память — не только один из главных каналов передачи опыта и све-дений о прошлом, но и важнейшая составляющая самоидентифика- Введение I 24
18 Собственно, и историческое знание, и социальная память выполняют ориентирующую функцию (в том числе и в морально-этическом плане), и при этом одной из функций исторического знания является организация социальной памяти, социального сознания и социальных практик.
19 Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1986. С. 430.
20 Барг М. А. Эпохи и идеи. М., 1987. С. 167.
ции индивида, социальной группы и общества в целом, ибо оживле-ние разделяемых образов исторического прошлого является таким типом памяти, который имеет особенное значение для конституиро-вания и интеграции социальных групп в настоящем. Зафиксирован-ные коллективной памятью образы событий в форме различных культурных стереотипов, символов, мифов выступают как интерпре-тационные модели, позволяющие индивиду и социальной группе ориентироваться в мире и в конкретных ситуациях18.
Историческая память не только социально дифференцирована, она подвергается изменениям. «Нельзя изменить фактическую вещ-ную сторону прошлого, но смысловая, выразительная, говорящая сторона может быть изменена, ибо она незавершима и не совпадает сама с собой (она свободна)»19. Изменения в интересе и восприятии по отношению к историческому прошлому того или иного сообще-ства связаны с явлениями социальными. Интерес к прошлому со-ставляет часть общественного сознания, а крупные события и пере-мены в социальных условиях, накопление и осмысление нового опыта порождают изменение этого сознания и переоценку прошло-го. При этом сами мемориальные клише, на которые опирается па-мять, не изменяются, а замещаются другими, столь же устойчивыми стереотипами. Следует учитывать и наличие таких опосредований между социальной практикой и описаниями прошлого, как язык и существующие формы или жанры повествования.
Первоначальная, наиболее примитивная форма осознания и ре-презентации прошлого связана с мифом, который почти лишен кате-гории времени, и закреплена в обрядах, ритуалах и запретах. Про-шлое и настоящее здесь слиты воедино, а человек не способен ни выделить себя из окружающей среды, ни осмыслить что-либо гене-тически: «…поразительная степень обращенности этой формы соз-нания к истокам сущего, к его первоначалам сочеталась в ней с от-сутствием малейшего представления о генезисе как процессе возникновения, становления»20. Христианская концепция истории представляет утопическую форму сознания, с утвердившейся кате-горией конечного времени и мистически окрашенной идеей дивер-генции и развития через изменения. «С этих пор на почве христиан- Память и историописание 25
ства уже нельзя было изучать прошлое, не думая о грядущем, равно как и нельзя было рассматривать настоящее только в связи с недав-ним прошлым»21. Гуманисты положили начало «секуляризации ис-ториографии» и рациональной интерпретации исторического опыта, а научная революция XVI–XVII вв. создала методологические пред-посылки для историографической революции Века Просвещения22. Тем не менее, и сегодня историческая наука, изучающая прошлое человеческого общества, являясь важным компонентом современно-го исторического сознания, отнюдь не вытесняет предшествовавшие формы: важную роль в формировании исторического сознания про-должают играть религия, литература, искусство. Массовое сознание питается в основном старыми и новыми мифами, сохраняет склон-ность к традиционализму, к ностальгической идеализации прошлого или утопической вере в светлое будущее.
Осознание прошлого у индивида или социальной группы может складываться на основе устной традиции23, содержащей объем зна-ний, которые передавались из уст в уста на протяжении нескольких поколений, являясь коллективным достоянием членов данного об-щества. Устная традиция является живой там, где грамотность не пришла еще на смену традиционной устной культуре. Именно из устных воспоминаний и устной традиции черпали большинство све-дений те, кто сейчас считается первыми историками — Геродот и Фукидид. Средневековые летописцы и историки также в большой степени зависели от устных свидетельств, но уже с эпохи Возрожде-ния стало быстро возрастать значение письменных источников. В XIX веке, с возникновением академической исторической науки в ее современном виде, использование устных источников было прак-тически прекращено. В обществе всеобщей грамотности устная тра-диция утрачивается в течение жизни двух-трех поколений. В на-стоящее время устная традиция используется историками не в качестве носителя исторической информации, а как средство для раскрытия культурного контекста, в котором формируются образы прошлого в традиционных обществах.
21 Там же. С. 20.
22 См. раздел о «методологических предпосылках «историографической революции XVIII века» в книге: Барг М. А. Эпохи и идеи. С. 305-323.
23 Устную традицию как способ и форму передачи опыта, знаний, навыков от поколения к поколению не следует путать с устной историей — с историче-ской дисциплиной, порожденной методикой изучения устных воспоминаний современной эпохи. Введение I 26
24 С большинством затронутых в этих общих положениях тем можно под-робнее познакомиться в обширном Введении в книге антрополога Элизабет Тонкин: Tonkin E. Narrating Our Past. The Social Construction of Oral History. Cambridge, 1992. P. 1-17. Рус. пер.: Тонкин Э. Социальная конструкция устной истории // Европейский опыт и преподавание истории в постсоветской России. М., 1999. С. 159-184.
Историческая память находит свое выражение в различных формах. Компаративный анализ традиционного историописания по-зволяет говорить о наличии двух моделей репрезентации историче-ского прошлого: это — эпос (первоначально звуковой способ пере-дачи исторической памяти) и хроника (изначально письменный способ ее фиксации) с присущими им контрастными характеристи-ками. Если в эпосе, функция которого состоит в прославлении или коммеморации героя, абсолютные даты отсутствуют, то в хронике, функция которой заключается в описании или регистрации события, они имеют первостепенное значение; если в эпосе, который рассчи-тан на эмоциональное восприятие слушателями и перформативен (значима его форма) по самой своей сути, важную роль в представ-лении сообщения играет исполнитель и ситуация, в которой проис-ходит исполнение, то в хронике тот, кто передает сообщение, неви-дим, а передача письменного сообщения носит информативный характер (важно содержание послания) и рассчитана на понимание, которое зависит от позиции читателя и его интеллекта.
Многие исследования антропологов, изучавших устные преда-ния, в которых хранилась память народа о жизни и деяниях предше-ствующих поколений, показали, что устное изложение прошедших событий нельзя отделить от взаимоотношений между рассказчиком и аудиторией, в которой оно имело место. Однако не только устные, но и письменные сообщения-интерпретации фактов прошлого, не существуют как самостоятельные объекты, но являются продуктом дискурса. Как бы ни была скромна цель рассказчика, эти сообщения являются целенаправленными вербальными действиями, и, в свою очередь, интерпретируются слушателем или читателем как таковые с учетом жанра этого дискурса, который обеспечивает аудитории соответствующий «горизонт ожидания»24.
Доминирующей тенденцией в междисциплинарных исследова-ниях памяти является применение понятий, связанных с индивиду-альной памятью и психологией личности, к явлениям надличностной сферы, и прежде всего, к общественному сознанию, причем это рас-пространение «чуждой» терминологии вызывает соответствующую реакцию в довольно широком диапазоне — от полного отвержения Память и историописание 27
. В связи с этой проблемой целесообразно обратиться к теории атрибуций, согласно которой «если память — это присутствие в уме некоего прошедшего события или поиск тако-го присутствия, то субъектом ее может быть любое грамматическое лицо — я, он / она, мы, они и проч.»до конструктивных критических соображений25. Между тем, такие понятия как «вытеснение» или «подавление» памяти, «травма» («травматизация» / «детравматизация»), «амнезия» и т. п. активно используются учеными, изучающими историю памяти, в качестве аналогий или особых метафор, имеющих в науке и в историографии эвристическое значение2627.
29 Irwin-Zarecka, Iwona. Frames of Remembrance: Social and Cultural Dynamics of Collective Memory. New Brunswick, 1993. P. 4. См. также: Zerubavel, Eviatar. Social Mindscapes… Kihlstrom J. F. Memory Research: Convergence of Theory and Practice // Basic and Applied Memory: Theory in Context / Ed. by D. Hermann et al. Vol. 1. Mahwah (N. J.), 1996. P. 5-25.
Действительно, «коллективная память» (или память сообщества людей) как формируемая в межличностном контексте, усваиваемая в процессе «мнемонической социализации» совокупность идей, обра-зов, эмоций относительно прошлого «содержится не в головах инди-видов, а в ресурсах, которыми они совместно пользуются»29, в уст-ных преданиях, религиозных и исторических сочинениях, мемориальных изображениях и т. д., т. е. в самом общем значении — в произведенных предками и современниками текстах. К этому сле-дует добавить, что доминирующие группы имеют возможность оп-ределять картину общего исторического прошлого, навязывать соб-ственную его трактовку, устанавливая соответствующую иерархию фактов и критерии их оценки, предписывая запоминание одних со-бытий или лиц и забвение других. Однако в пространстве культур-ной памяти достаточно развитого и дифференцированного общества имеют хождение не только нормативные, но и маргинальные тексты, в том числе те, что способны продуцировать «контрпамять».
В этой связи еще более остро ставится проблема соотношения индивидуальной (персональной) и коллективной или социальной памяти. Индивид имеет не только настоящее и будущее, но и собст-венное прошлое, более того он сформирован этим прошлым — как своим индивидуальным опытом, так и коллективной, социально-исторической памятью, запечатленной в культурной матрице. Этот образ, разумеется, должен быть динамически развернут. Индивиду-альный опыт непрерывно прирастает, с каждым новым днем, новым контактом, новым поступком, и «шлейф» созидающей нас памяти становится все длиннее. «Матрица» не застыла, она «живет» и изме-няется во времени, и, если говорить о сознании и мышлении, то в них эта темпоральность не ограничивается биологической жизнью индивида, а выходит за пределы дат его рождения и смерти — она открыта в пространство социального. Эта открытость и дает воз-можность говорить об историчности индивидуального сознания.
Люди постоянно вглядываются в прошлое, точнее, в рисуемый их сознанием образ прошлого, который, не будучи точной копией имеющих публичное хождение версий (поскольку преломляется собственным жизненным опытом), отражает, как точно отметила Память и историописание 29
30 Ibid. P. 56.
31 Нуркова В. Свершенное продолжается. Психология автобиографической памяти личности. М., 2000.
Ивона Ирвин-Зарецка, «некую смесь истории и биографии»30. Чело-век не может мыслить себя вне времени (как, впрочем, и вне про-странства). Его жизнь, имеющая начало и предполагаемый конец, состоявшееся прошлое, переживаемое настоящее и ожидаемое бу-дущее — это его собственная индивидуальная история, укорененная и развертывающаяся в создающей ее многоуровневый и динамич-ный контекст социальной жизни.
Конечно, самым важным для исследования индивидуальной памяти типом персональных текстов являются автобиографии. Здесь только не стоит ставить знак тождества между понятиями «автобио-графическая память» и «индивидуальная память». Несовпадение их содержания обстоятельно продемонстрировано в ценном исследова-нии В. Нурковой с «говорящим» названием «Свершенное продолжа-ется»31. В этой же книге всесторонне рассмотрены психологические аспекты автобиографической памяти, доскональное знание которых насущно необходимо историку, работающему со столь специфиче-скими источниками, и выделены некоторые ключевые моменты ха-рактеристики автобиографической памяти, которые могут быть со-отнесены с принципами ее исследования.
Во-первых, справедливо подчеркивается, что «автобиографиче-ская память, содержанием которой являются важные и яркие собы-тия индивидуальной биографии, а также представления о себе в раз-ные периоды жизни, «собирает» из несвязных обрывков (курсив мой. — Л. Р.) каждодневных впечатлений уникальную, укорененную в самотождественности человеческую личность». (Подобную же «собирательную» роль по отношению к хаосу фрагментов повсе-дневности прошлого играет историография.)
Во-вторых, «случайно или намеренно изменив свою историю, автобиографию, мы уже не можем оставаться прежними. Мы чувст-вуем, как меняется ход наших мыслей, наше восприятие окружаю-щего мира». Чем это может быть полезно историку, которому очень редко доводится иметь дело с последовательным рядом автобиогра-фических текстов одного и того же индивида? Вполне вероятно, что такой угол зрения позволил бы высветить «автобиографические штрихи» в источниках другого рода. По крайней мере, целенаправ-ленный поиск в этом направлении не лишен перспектив.
Не менее важным представляется напоминание о том, что в любом обществе или социальной группе существуют писаные и не- Введение I 30
32 Концепция «автобиографической памяти» имеет весьма солидную лите-ратуру. Сошлемся здесь только на одну из самых недавних работ: Markowitsch H. J., Welzer H. Das autobiographische Gedächtnis. Stuttgart, 2005.
33 Le Goff J. Saint Louis. P., 1995.
писаные каноны, определяющие, что человек обязан рассказывать о своем прошлом и как он должен понимать свою судьбу. Это обстоя-тельство, о котором нельзя забывать при анализе автобиографиче-ских памятников, и оно, несомненно, служит основанием для скеп-тического отношения к вопросу об их достоверности. Но, с другой стороны, так называемые модельные автобиографии могут иметь особую ценность для историка: ведь сам факт «модельности» делает их репрезентативными.
Автобиограф выстраивает свою автобиографию, пишет исто-рию своей жизни, как это обычно делают историки — ретроспектив-но, из настоящего времени, мысленно отвечая на вопрос «как я стал тем, что я есть». Категория «индивидуального прошлого», всего не-посредственно пережитого индивидом и так или иначе отложивше-гося в его сознании, играет интегративную роль, компенсируя по-следствия аналитических процедур, разлагающих человеческую деятельность, а следовательно и личность, на отдельные составляю-щие. Каждое состояние настоящего есть следствие множества про-шлых событий и состояний, разнообразных по продолжительности и образующих разнородный сплав, уникальный для каждого индиви-да. Каждый новый эпизод интерпретируется в свете пережитого. Но это вовсе не только лично пережитое, поскольку, как свидетельству-ют многочисленные исследования, так называемый индивидуальный жизненный опыт включает разные компоненты32.
Показать на конкретном материале как, прирастая «новым прошлым», меняется вся структура индивидуального опыта, созна-ния и способа жизни исторического индивида, — огромная и ред-чайшая удача для историка, реализация которой неизбежно требует исследования темпорального измерения личности. Благодаря нали-чию уникального по своему охвату и разнообразию комплекса исто-рических памятников, ближе всех к решению этой проблемы сумел подойти Жак Ле Гофф в своей грандиозной монографии о Людовике Святом33. Сам объект исследования определяется в ней как «глоба-лизирующий», концентрирующий вокруг себя всю совокупность сфер, включаемых в поле исторического знания. Созданная Ле Гоф-фом биография Людовика Святого оказывается необычайно протя-женной: она выходит далеко за пределы, поставленные рождением и Память и историописание 31
34 Подробнее о новом подходе к исторической биографии см.: Репина Л. П. От «истории одной жизни» к «персональной истории» // История через личность: историческая биография сегодня / Под ред. Л. П. Репиной. М., 2005. С. 55-74.
35 Ross B. M. Remembering the Personal Past: Descriptions of autobiographical memory. Oxford, 1991. P. 197.
36 Нуркова В. В. Историческое событие как факт автобиографической памя-ти / Воображаемое прошлое Америки. История как культурный конструкт. М., 2001. С. 22-23. О теоретико-методологических вопросах изучения автобио-графической памяти см.: Theoretical Perspectives on Autobiographical Memory / Ed. by M. A. Conway et al. Dordrecht, 1992.
смертью его героя, включая, с одной стороны, унаследованную им память предшествовавшего поколения, зафиксировавшую опыт прошлого, а с другой — историю создания образа Святого Людовика в памяти переживших его современников и последующих поколе-ний. Так история одной жизни перерастает в настоящую биографи-ческую историю, в историю, показанную через личность34.
Некоторые исследователи исходят из того, что «индивидуаль-ная память нерепрезентативна». Эта оценка нуждается в корректи-ровке, так как не учитывает сложного состава памяти индивида. Между тем, по мнению Брюса Росса, по меньшей мере в пяти кате-гориях персональная память соотносится с социальными фактора-ми — это социальная интеракция индивидов, их социальная иденти-фикация, сформированные социальные стереотипы, «трансмиссия» воспоминаний» и их социальное признание35.
По отношению к историческому событию субъект может нахо-диться в психологических позициях Участника, Свидетеля, Совре-менника и Наследника. И если три первые позиции предполагают некоторое соотношение в содержаниях исторической памяти непо-средственного личного опыта (по нисходящей) и полученной извне информации (так или иначе интерпретирующей событие), то в чет-вертой речь, за отсутствием личного опыта относительно события, идет о реципиенте готовых схем исторических событий36. Исследо-вателя исторической памяти интересует последняя позиция, когда человек устанавливает, фиксирует и переживает связь с историче-скими событиями, имевшими место за пределами его жизненного опыта. Вместе с тем было бы целесообразно обратить внимание и на первые три позиции, в тех случаях, когда определенные происшест-вия фиксируются в памяти не просто как факты личной жизни, а как события Большой истории.
Индивидуальная память многопланова: она включает персо-нальный, социокультурный и исторический планы. Наряду с собст- Введение I 32
37 Нуркова В. В. Историческое событие… С. 24.
38 Дэвис, Натали Земон. Духи предков, родственники и потомки: некото-рые черты семейной жизни во Франции начала Нового времени // Альманах “THESIS”. 1994. Вып. 6. С. 201-241.
39 В итальянских городах семейная история оформляется в новый литера-турный жанр уже в XIV в., но в остальных странах Западной Европы в малогра-мотных семьях, особенно среди крестьян, такие истории на протяжении всего раннего Нового времени передавались устно.
40 Домашние мемуары имели различные формы (дневника, записей от-дельных событий или последовательного изложения семейной истории) и со-держали разное количество информации о жизни мемуариста и его времени (мужья рассказывали больше о себе, чем о женах; жены же обычно повествова-ли по меньшей мере столько же о мужьях и детях, сколько о себе). Некоторые воспоминания создавались на протяжении ряда поколений — чаще всего сы-новьями или наследниками по мужской линии, но иногда женами, вдовами,
венным жизненным опытом, она подразумевает приобщение к опы-ту социальному и его присвоение — превращение чужого опыта в собственный, в результате чего «отдаленные в пространстве и вре-мени факты порой включаются в автобиографическую память как имевшие место в пространстве индивидуальной судьбы»37.
Огромное значение имеют так называемые устные семейные хроники, рассказы старших о семейном прошлом («до того, как ты родился»), которые в той же мере, что и непосредственно пережи-ваемые события, формируют индивидуальную память, дополняя ее воспоминаниями второго порядка. Подобные домашние хроники обычно рассматривают как основу семейной идентичности, но на персональном уровне эти эпизодически или регулярно актуализи-руемые семейные воспоминания вербально переживаются, присваи-ваются и «входят» неотчуждаемым компонентом в индивидуальное сознание. Таким же образом строится и идентичность семьи — до рождения настоящего поколения и после его ухода.
Натали Земон Дэвис попыталась воссоздать этот процесс на конкретно-историческом материале истории Франции раннего Ново-го времени38. Ее источниковую базу составил представительный корпус семейных мемуаров, которые, разумеется, писались не толь-ко для себя, но и для потомков39. В XVI–XVII вв. в семьях предста-вителей средних и высших слоев общества хранилось уже множест-во рукописных мемуаров, которые фиксировали не только события, пережитые самими авторами, но и воспоминания старших (до трех поколений предков мемуариста), передававшиеся в устной форме. Это, безусловно, наиболее важный источник, позволяющий понять истинный смысл семейной идентичности и семейной истории40. Память и историописание 33
дочерьми и даже невестками, если мужская линия семьи прерывалась. Дру-гие — писались на протяжении жизни одного автора и просто сохранялись в семейном архиве для последующих поколений. Однако все стремились оставить детям какой-то рассказ о судьбе семьи. Отвечая на вопрос о достоверности этих мемуаров, Дэвис привлекает внимание к тому, что недостатком этих произведе-ний является не столько содержащийся в них вымысел, сколько неумышленные или сознательные умолчания.
41 Несколько более узко определял «поколение» Х. Ортега-и-Гассет — как «общность сосуществующих в одном кругу сверстников» (Ортега-и-Гассет Х. Избранные труды. М., 1997. С. 261.
42 См. Мангейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994.
Проблема перехода от индивидуальной памяти к коллективной связана и с другой серьезной проблемой, которая не ограничивается рамками изучения механизмов трансляции семейного опыта. Это — проблема перехода от биологического ритма человеческой жизни к ритму жизни социальной. Неразрывная последовательность смены поколений является неотъемлемой частью социальных связей. Су-ществует и такое понятие, как память поколений. В современном обществознании понятие «поколение» обычно опирается на общ-ность социальных переживаний и деятельности относящихся к этой группе людей. Длительность поколения в культурно-историческом смысле зависит от скорости обновления общества: чем быстрее пе-ремены, тем короче поколения, тем плотнее пространство их взаи-модействия и тем явственнее выступают и осознаются поколенные различия. Карл Мангейм, который первым заговорил о поколении в социологии, рассматривал смену поколений как основанный на рит-ме человеческой жизни универсальный процесс, в результате кото-рого в историческом процессе появляются новые и постепенно исче-зают старые действующие лица, причем члены любого данного поколения могут участвовать только в хронологически ограничен-ном временном отрезке исторического процесса41. Наряду с необхо-димостью решения постоянно стоящей перед обществом задачи пе-редавать накопленное культурное наследство, он отмечал и неразрывно связанную с ней проблему перемен42.
Ключевое значение для жизнеспособности общества имеет от-крытость молодого поколения новому опыту, который противоречит старым стереотипам, привычным ценностям. При этом многое зави-сит от характера перемен: при резких качественных скачках межпо-коленные различия становятся более явственными и субъективно ощущаются гораздо болезненнее. В результате смены генераций из-меняется содержание коллективной памяти. Принципиально важное Введение I 34
43 Fentress J., Wickham C. Social Memory. Oxford, 1992.
значение имеет сопоставление воспоминаний «первого поколения», пережившего события в сознательном возрасте, и «второго поколе-ния» («отцов» и «детей» в буквальном или фигуральном смысле), памяти смежных поколений, по-разному воспринимающих и оцени-вающих одни и те же события. Если для «второго поколения» эти события — еще «живое прошлое», то для представителей «третьего поколения» их образы становятся достаточно абстрактными: это уже не часть собственной биографии, а часть истории. С окончательным уходом из жизни «первого поколения», т. е. тех, для кого события являлись фактом собственной биографии, субстанция коллективной памяти исчезает и замещается довольно приблизительными коллек-тивными представлениями. Критически важно в работе с эго-документами четко представлять себе поколенную идентичность автора. Ведь, при всей своей условности, выражение «память поко-ления» имеет содержательную сторону, отражающую некую общ-ность культурно-исторического опыта.
В последние десятилетия ХХ века во многом был пересмотрен взгляд на отношение индивидуального опыта к историческому соз-нанию и коллективной памяти. Наиболее глубокая рефлексия по этим вопросам содержится в получившей широкую известность кни-ге Джеймса Фентресса и Криса Уайкема «Социальная память»43. Авторы поставили перед собой проблему выработки такой концеп-ции памяти, которая, отдавая должное коллективной стороне созна-тельной жизни индивида, в то же время не изображала бы его как автомат, пассивно подчиняющийся коллективной воле, а оставляла бы ему пространство выбора. Именно поэтому они предпочли гово-рить не о коллективном СОЗНАНИИ, а о социальной памяти и особое внимание обратили на ее формирование.
Индивидуальная память превращается в социальную в процессе семиотизации и коммуникации — выстраивания и передачи рассказа (повествования) о случившемся и пережитом: так или иначе связан-ные с реальными событиями, отфильтрованные (избирательность является фундаментальной характеристикой памяти) и артикулиро-ванные посредством речи (жестов, действий, изображений и т. д.) воспоминания, которые индивид разделяет с другими коммуникан-тами, становятся для них релевантными, фиксируются в той или иной форме и превращаются в общую память о прошлом.
Итак, всякая коллективная история — это некая согласованная и постоянно обновляемая версия прошлого. Содержанием памяти Память и историописание 35
являются не события прошлого, а их конвенциональные и упрощен-ные образы: они конвенциональны, потому что образ должен иметь смысл для всей группы, а упрощены, потому что для того, чтобы иметь общий смысл и возможность передачи, сложность образа должна быть сведена к возможному минимуму. Индивидуальные воспоминания включают личные переживания, многие из которых очень трудно артикулировать или выстроить в виде череды конкрет-ных и последовательных эпизодов, и потому образы индивидуаль-ной памяти всегда богаче, чем более схематичные коллективные об-разы. Образ того или иного события, занесенный в социальную память, — это некая условная схема, общая идея, понятие, которое взаимодействует с другими аналогичными понятиями. Но в обоих случаях память о давно прошедшем имеет разную глубину, подвер-жена не только «старению», «вымыванию деталей» и даже посте-пенному «стиранию», но может также нести на себе относительно новые, иногда достаточно явные, следы более поздних впечатлений.
Не менее важный момент состоит в том, что различие между персональной и социальной памятью, на самом деле, относительно. Даже индивидуальные воспоминания представляют собой смесь персонального и социального. Сама по себе память субъективна, но одновременно она структурирована языком, образованием, коллек-тивно разделяемыми идеями и опытом, что делает индивидуальную память также социальной. Воспоминания социальны и в том, что они касаются социальных взаимоотношений и ситуаций, пережитых индивидом совместно с другими людьми. Эти воспоминания, в со-став которых входят одновременно и персональная идентичность, и ткань окружающего общества, являются, по существу, средством воспроизводства социальных связей. В свете сказанного, становится очевидным, что любая попытка использовать воспоминания как ис-торический источник с самого начала должна учитывать и субъек-тивную (индивидуальную), и социальную природу памяти. Однако здесь уместно уточнить, что только в том случае, если память выхо-дит за пределы жизненного пространства личности или группы можно говорить об исторической памяти.
Передача «правдивой» информации — это всего лишь одна из многих социальных функций, которые память может выполнять в разных обстоятельствах. Чтобы понять, каково значение прошлого для людей, относительно неважно, насколько достоверную инфор-мацию о нем они имеют, переживали ли они его непосредственно, или о нем им рассказывали (речь может идти и о «компенсации» Введение I 36
44 «События и опыт прошлого предшествуют нашей жизни, однако прочи-танные, услышанные и повторенные вновь, они становятся также частью наших собственных воспоминаний» (Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая страна. СПб. 2004. С. 296).
45 Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 21.
46 Cм.: Люббе Г. Историческая идентичность // Вопросы философии. 1994. № 4. С. 108-113.
, но, индивидуально интерпретируя их, может пред-ложить альтернативный взгляд на прошлое, имеющий перспективу стать частью коллективной памяти. Неслучайно Люсьен Февр счел необходимым подчеркнуть: пробелов в индивидуальной памяти, как это, например, имеет место во многих «детских воспоминаниях», сконструированных регуляр-ными семейными пересказами), или же они прочитали об этом в книге. Человек усваивает коллективные представления в процессе социализации44
«Человек не помнит прошлого — он постоянно воссоздает его… Он исходит из настоящего — и только сквозь его призму познает и истолковывает прошлое»45.
На социальное значение памяти, как и на ее внутреннюю струк-туру и способ передачи, мало воздействует ее соответствие реально-сти. Предполагается, что наша память реальна, т. е. сохраняемые образы событий как-то соотносятся с реальным событием или даже непосредственно восходят к нему. Это предположение может быть в основном верным в отношении персональной памяти, поскольку есть возможность проверить отдельное воспоминание в контексте других воспоминаний. С социальной памятью дело обстоит сложнее. Конечно, члены любой социальной группы считают, что если их традиция сохраняет память об определенном событии, то это собы-тие должно было произойти, и, в принципе, можно рассматривать социальную память как некое выражение коллективного опыта: опираясь на какие-то события прошлого, социальная память иден-тифицирует группу, дает ей чувство прошлого и определяет ее уст-ремления на будущее. История той или иной общности людей как разделяемая ее членами версия коллективного прошлого является основой групповой идентичности46.
Далеко не всегда есть возможность проверить притязания кол-лективной памяти документальными источниками. Однако в любом случае вопрос о том, считать ли эти сведения о прошлом корректными в соответствии с нашими стандартами достоверности, оказывается менее важным, чем вопрос о том, насколько убедительным было со- Память и историописание 37
47 Fentress J., Wickham C. Social Memory. P. 25-26.
48 Cм., например: Castelli, Elizabeth A. Martyrdom and Memory: Early Chris-tian Culture Making. N. Y., 2004; Memory, Tradition, and Text: Uses of the Past in Early Christianity / Ed. by A. Kirk and T. Thatcher. Atlanta, 2005.
49 Fentress J., Wickham C. Social Memory. P. 73-74. См. также: Bartlett F. C. Remembering: A Study of Experiential and Social Psychology. Cambridge, 1932; Bolles E. B. Remembering and Forgetting. An Inquiry into the Nature of Memory. N. Y., 1988; Connerton P. How Societies Remember. Cambridge, 1989; Collective Remembering / Ed. by D. Middleton and D. Edwards. L., 1990.
50 Bartlett F. C. Remembering… P. 296.
держание коллективной памяти для самих ее носителей. Историки обычно определяют нереалистичное отображение прошлого как «миф», но нельзя упускать из виду, что иногда мифические структуры в закодированной форме регистрируют реальные события или карди-нальные перемены в жизни общности47. Вопрос о достоверности, о соответствии реальности, если и присутствует в исследованиях по исторической памяти, то лишь на периферии: здесь на первый план выходит не аутентичность той или иной версии памяти, а ее устойчи-вость в постоянно меняющихся социальных контекстах (или наобо-рот — ее подавление и вытеснение другой версией), а также та роль, которую она играет в конструировании исторической традиции48.
При запоминании и передаче факты свершившегося фильтру-ются, трансформируются в образы, концептуализируются и органи-зуются в нарративы разных жанров, существующие как типовые мо-дели интерпретации всех событий. Упорядочивание и укладка запомнившегося в эти шаблоны может с самого начала сопровож-даться радикальной перестройкой памяти. При дальнейшей передаче процесс изменения замедляется и возникает некая стабилизирован-ная версия — «история»49. В тех случаях, когда первоначальная версия памяти о событии регулярно воспроизводится и пересказыва-ется, именно частота воспроизведения обеспечивает ее устойчи-вость. Таким образом, чтобы не «потеряться» в процессе передачи, память о событии должна быть постоянно востребована. И здесь вступают в силу социальные, культурные, политические и идеологи-ческие факторы, которые, однако, могут «работать» и на подавление той или иной версии памяти. «Социальная организация создает не-кий устойчивый каркас, к которому должно быть подогнано любое отдельное воспоминание, она очень мощно воздействует как на со-держание, так и на способ воспоминаний»50.
Память о центральных событиях прошлого (в модели «катаст-рофы» или «триумфа») формирует идентичность, во многом детер- Введение I 38
51 Thelen D. Memory in American History // Journal of American History. 1989. Vol. 75. N 4. P. 1123.
минируя жизненную ситуацию настоящего. Проблема соотношения исторической памяти и коллективной идентичности со всей опреде-ленностью становится фокусом современной историографии, при этом обнаруживаются две характерные черты: во-первых, наличие противоречий между историей и памятью и, во-вторых, существен-ные межпоколенные различия в восприятиях и представлениях.
Историки изучают, как работали селекционные и интерпрета-ционные механизмы исторической памяти в разные эпохи и в раз-ных обществах, будь то на уровне индивида, семьи, социальных групп или организаций, как содержание исторической памяти людей прошлого адаптировалось к их изменявшимся условиям жизни и потребностям, «как они сначала признавали такую память, а потом сходились либо расходились во мнениях, или же договаривались о ее смысле, и, наконец, как эти смыслы сохранялись и проявлялись в их образе жизни и поступках»51.
Историческая память мобилизуется и актуализируется в сложные периоды жизни общества или какой-либо социальной группы, когда перед ними встают новые трудные задачи или создается реальная угро-за самому их существованию. Такие ситуации неоднократно возникали в истории каждой страны, этнической или социальной группы. Круп-ные социальные сдвиги, политические катаклизмы дают мощный им-пульс к изменениям в восприятии образов и оценке значимости истори-ческих лиц и исторических событий (включая целенаправленную интеллектуальную деятельность): идет процесс трансформации коллек-тивной памяти, который захватывает не только «живую» социальную память, память о пережитом современников и участников событий, но и глубинные пласты культурной памяти общества, сохраняемой тради-цией и обращенной к отдаленному прошлому.
И, естественно, несмотря на императивы объективности и бес-пристрастности, восходящие к самому Фукидиду и абсолютизиро-ванные «научной историей», профессиональная историография, вы-полняя свою социальную функцию, не остается в стороне от этого процесса, создавая новые интерпретации — потенциальные элемен-ты будущей национальной мифологии.
«Научная история, защищая себя против мифологии, не может не опираться на предшествующую традицию социальной группы; иначе она не сумеет продемонстрировать, что ее построения уко-ренены в эмпирической действительности… Историк способен Память и историописание 39
52 Розеншток-Хюсси О. Артикулированные периоды и координированная память // Дискурс. 1997. № 3-4. С. 58-59.
53 В коллективной памяти существует «диалектическая связь между охот-но вспоминаемым и намеренно забываемым прошлым» (Where These Memories Grow: History, Memory and Southern Identity / Ed. by W. Fitzhugh Brundage. Chapel Hill (N. C.), 2000. P. 7).
54 См.: Davis N. et al. Memory and Counter-Memory // Representations. 1989. Vol. 26. Special Issue; Contested Pasts: Politics of Memory / Ed. by K. Hodgkin, S. Radstone. L., 2003.
так же часто выступать могильщиком наших исторических вос-поминаний, как и восстановителем их. Его работа — это испыта-ние живой памяти на длительность, она укрепляет то, что растет и возрастает, и она хоронит то, что бессильно клонится к земле»52.
Вполне закономерно, что в современной историографии особое внимание обращается на роль представлений о прошлом и историче-ских мифов как элементов политической, этноконфессиональной и на-циональной идентичности. При этом выясняется, что злоупотребления историей не ограничиваются авторитарными и деспотическими режи-мами, использующими мощный «административный ресурс» для мо-нополизации исторической памяти. Они происходят и в обществах, ко-торые не практикуют крутых репрессий по отношению к инакомыслию в сфере знания о прошлом и вообще допускают широкую свободу мне-ний, но располагают особой системой регламентации, включающей скрытые механизмы ограничений и поощрений вполне определенных, «полезных» исторических концепций, в том числе через избирательное финансирование обеспечивающей их инфраструктуры и управление государственными институтами памяти. Борьба за политическое лидер-ство нередко проявляется как соперничество разных версий историче-ской памяти (или сопротивление ее официальной версии) и разных символов ее величия, как спор по поводу того, какими эпизодами исто-рии нация должна гордиться, а о какие лучше предать забвению53. При-чем конструированием приемлемых для себя версий исторической па-мяти заняты не только официальные власти, но и оппозиционные силы и различные общественные движения («память» и «контрпамять»)54.
При том, что одной из важнейших задач исторической науки является демифологизация прошлого, сама историография не обла-дает достаточно стойким иммунитетом от прагматических сообра-жений: во многих отношениях история и память постоянно подпи-тывают друг друга. Содержание коллективной памяти меняется в соответствии с социальным контекстом и практическими приорите-тами: для многих групп, как малых, так и больших, переупорядочи- Введение I 40
55 Hill C. History and the Present. L., 1989. P. 29. Й. Рюзен как бы продолжает, одновременно развивая эту мысль: «Прошлое… проникает в нас, в глубины на-шей субъективности и одновременно через нас и из нас — в будущее…» (Рюзен Й. Может ли вчера стать лучше? О метаморфозах прошлого в истории // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. Вып. 10. М., 2003. С. 61).
56 Wickham C. Lawyers’ Time: History and Memory in Tenth and Eleventh-Century Italy // Studies in Medieval History Presented to R. H. C. Davis / Ed. by H. Mayr-Harting and R. I. Moore. L., 1985. P. 53-71.
57 Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая страна. С. 338.
58 Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. С. 227.
вание или изменение коллективной памяти в процессе трансмиссии означает постоянное изобретение прошлого, которое бы подходило для настоящего, или, равным образом, изобретение настоящего, ко-торое бы соответствовало прошлому. Необыкновенно точно и емко высказался на этот счет выдающийся британский историк Кристо-фер Хилл: «Мы сформированы нашим прошлым, но с нашей выгод-ной позиции в настоящем мы постоянно придаем новую форму тому прошлому, которое формирует нас»55.
Системы социальной или коллективной памяти различаются не только своей интерпретацией данных исторических событий, но и тем, какие именно события (и какой тип событий) они рассматрива-ют как исторически значимые, а какие просто игнорируют, «ибо то, что люди помнят о прошлом, а также то, что они о нем забывают, является одним из ключевых элементов их неосознанной идеоло-гии»56. Но социальная память — это еще и источник знания, она не только обеспечивает набор категорий, посредством которых некая группа неосознанно ориентируется в своем окружении, она дает также этой группе материал для сознательной рефлексии.
Одна из задач истории историографии — объяснить, почему опре-деленные традиции соответствовали памяти определенных групп, по-нять, как эти группы интерпретировали и использовали свои историче-ские традиции в качестве источника знания. «И история, и память способствуют становлению нового знания, но только история занима-ется этим открыто и преднамеренно»57. К тому же, историк может от-крыть, что осталось за пределами социальной памяти, «то, что было полностью забыто, забыто в том смысле, что никаких свидетельств о нем не дошло до нас от очевидцев. Он даже может открыть что-то, о чем до него никто не знал. Это он делает, частично обрабатывая свиде-тельства, содержащиеся в его источниках, частично используя так назы-ваемые неписьменные источники…»58 И здесь мы вплотную подходим к проблеме соотношения истории и памяти, но уже с другой стороны. Память и историописание 41
59 Nora P. Entre Mémoire et Histoire. La problématique des lieux / Les lieux de mémoire. Т. 1. Paris, 1984. Р. XV–XLII ; Nora P. Between History and Memory: Les Lieux de Mémoire // Representations. Vol. 26. № 1. P. 7-25.
60 Экштут С. А. Битвы за храм Мнемозины // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. Вып. 7. М., 2001. С. 27-48. Однозначное противопос-тавление истории и памяти сегодня подвергается все более суровой критике: «По традиции историки всегда оспаривали, что история и память, по большому счету, одно и то же. Некоторые из них до сих пор видят себя в роли инстанции, решаю-щей, “что случилось” и “что запомнилось”. Содержание памяти, говорят нам, коренным образом отличается от содержания истории… Историку выпадает роль судьи, рядящего о прошлом, включая коллективную память. Делая это, он произ-водит впечатление человека, не связанного процессом создания коллективной памяти» (Гири П. История в роли памяти? С. 111).
61 См.: Савельева И. М., Полетаев А. В. Знание о прошлом: теория и исто-рия В 2-х т. Т. 1. Конструирование прошлого. СПб., 2003. С. 249-270.
П. Нора говорил о том, что как форма воспоминания о прошлом история в виде упорядоченного исторического знания приходит на смену памяти, что «история убивает память» или «память убивает историю»59. Между тем, здесь нет такого «убийственного» выбора, между историей и памятью нет даже никакого разрыва. Нельзя за-бывать ни о живучести не до конца отрефлексированных менталь-ных стереотипов у самих историков и о социально-политических стимулах их деятельности в области «нового мифостроительства», с одной стороны, ни о процессах интеллектуализации обыденного ис-торического сознания, сколь бы неоднозначны и противоречивы они ни были, — с другой. Ведь даже профессиональные историки, пре-тендующие на строгую научность и объективность либо на роль «жреца в храме Мнемозины», хранящего «эталон исторической па-мяти»60, сопричастны «повседневному знанию», они, каждый на свой лад, вовлечены в современную им культуру. А кроме них есть еще и другие «производители» исторического знания — писатели, деятели искусства, служители культа и др.61.
История историографии демонстрирует двойственную роль ис-ториков в формировании, трансляции и трансформации коллектив-ной памяти о прошлом, которая постоянно интерпретируется и пе-реосмысливается в настоящем. История неотделима от памяти, а историческое сознание от мифов. Деконструкция морально уста-ревших исторических мифов влечет за собой создание новых версий, предназначенных придти им на смену. Пытаясь развенчать социаль-ную память, отделив факты от мифа, мы просто вместо одной полу-чаем другую историю, стремящуюся стать новым мифом. Это, ко-нечно, не значит, что следует принимать память пассивно и Введение I 42
62 См.: Trouillot M.-R. Silencing the Past: Power and the Production of History. Boston, 1995; Where These Memories Grow… etc.
63 Гири П. История в роли памяти? С. 120.
64 Гене Б. История и историческая культура средневекового Запада. М., 2002. С. 401.
65 Crane S. A. Writing the Individual Back into Collective Memory // American Historical Review. 1997. P. 1372-1385.
некритично. Можно вступить с ней в диалог, проверяя ее аргументы и притязания на соответствие фактам. Но было бы ошибкой пред-ставлять, что в результате этого расследования, выудив из историче-ской памяти «достоверные» факты, проверив ее аргументы и рекон-струировав закодированный в ней опыт — т. е., превратив ее в историю, — мы покончили с памятью62.
Кроме того, «тот факт, что история как процесс критического разыскания о прошлом не смешивает прошлое с настоящим и не су-дит прошлое с точки зрения настоящего, со всех сторон наживает ей врагов и соперников. Общество хочет иметь воспоминания — не историков»63. Остро встает вопрос о функции истории в современ-ном обществе, о том, для кого историк работает, какова его аудито-рия, на каких условиях строится его диалог с публикой? Даже изучая историописание как культурную практику весьма отдаленных эпох, специалисты возвращаются к вопросу о статусе истории в волную-щем их настоящем. Обеспокоенность историков этой проблемой особенно ярко и убежденно высказал Бернар Гене: «Если чудом ис-торики когда-нибудь перестанут быть эхом и подспорьем течений, увлекающих за собой их эпоху, если в один прекрасный день они перестанут питать и оправдывать страсти своего времени, не превра-тятся ли они тут же в священников церкви без паствы?»64.
В этой связи большой интерес представляют попытки переоп-ределения коллективной и исторической памяти, предпринятые не-которыми участниками современных дискуссий о различиях и отно-сительной ценности исторической и коллективной памяти. Так, например, пафос концепции американской исследовательницы Сью-зен Крейн65 состоит в протесте против навязывания индивиду, обла-дающему собственным историческим сознанием, той истории, кото-рая создается историками. Модернистская форма исторической памяти, которую Крейн называет «культурой консервации прошло-го», возлагая на практикующих историков роль профессиональных творцов и хранителей памяти, лишает «непосвященных» личной во-влеченности в производство исторических знаний, подчиняет груп-повое сознание и одновременно сводит на нет роль индивида в соз- Память и историописание 43
66 Ibid. P. 1382-1383. См. также: Crane S. (Not)Writing History: Rethinking the Intersections of Personal History and Collective Memory with Hans von Auf-sess // History and Memory. 1996. Vol. 8. N 1. P. 5-29.
67 См. Tosh J. The Pursuit of History: Aims, Methods and New Directions in the Study of Modern History. Third edition. L. – N. Y., 2000. Рус. пер.: Тош Дж. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М., 2000. Глава 1. Историческое сознание. С. 11-32.
дании коллективной памяти. Исследователи, работающие в постмо-дернистской парадигме, напоминают о том, что коллективная память сама является выражением исторического сознания индивидов, и что его возможности не исчерпываются той формой истории, которая господствовала последние два века66.
Британский историк Джон Тош занимает противоположную позицию. Его исходная посылка состоит в том, что в то время как социальная память продолжает создавать интерпретации, удовле-творяющие политические и социальные потребности настоящего, историку необходима убежденность в важности достоверного пред-ставления о прошлом67. Тош выделяет три модуса социальной памя-ти, обладающие серьезным искажающим эффектом. Это, во-первых, традиционализм, воспринимающий то, что делалось в прошлом, как авторитетное руководство для действий в настоящем, и исключаю-щий, таким образом, важнейшее понятие развития во времени. Во-вторых, ностальгия, которая, не отрицая факта исторических пере-мен, толкует их лишь в одном направлении — перемен к худшему. С особой силой она проявляется в качестве реакции на чувство не-давней утраты, и потому чрезвычайно характерна для обществ, пе-реживающих быстрые и болезненные перемены. Ностальгия пре-вращает прошлое в «золотой век», отсекая все его негативные черты («процесс избирательной амнезии»). На другом конце шкалы иска-жений истории — вера в прогресс, в превосходство настоящего над прошлым и продолжение процесса совершенствования в будущем.
Приверженность традиции, идее прогресса или ностальгии от-кликаются на глубокую психологическую потребность людей в за-щищенности, обещая либо перемены к лучшему, либо отсутствие перемен, либо душевно более близкое прошлое в качестве символи-ческого убежища. Что касается профессиональных историков, то одной из их важнейших задач является противостояние социально мотивированным ложным истолкованиям прошлого. Однако Тош все же оговаривается, что историю и социальную память не всегда можно полностью отделить друг от друга, поскольку историки вы-полняют некоторые задачи социальной памяти. И главное — соци- Введение I 44
68 Rüsen J. Studies in Metahistory. Pretoria, 1993. См. также: Рюзен Й. Утра-чивая последовательность истории (некоторые аспекты исторической науки на перекрестке модернизма, постмодернизма и дискуссии о памяти) // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. Вып. 7. М., 2001. С. 8-26.
альная память сама по себе является важной темой для историческо-го исследования, и претендующая на полный охват социальная ис-тория не имеет права ее игнорировать.
Напротив, культурно-антропологический подход, которого при-держивается известный немецкий историк Йорн Рюзен, выводит ис-ториографическое исследование далеко за рамки привычных пред-ставлений об историчности, как об отношении к прошлому, формируемому лишь профессиональными историками. При этом ис-торичность понимается как антропологическая универсалия, регули-рующая ментальные операции, связанные с ориентацией историче-ских субъектов разного уровня (индивидов, социальных групп, общества) и опирающаяся на историческую память. Таким образом, центральное место в изучении истории историографии занимает как раз понятие «историческая память».