В помощь учителю коми

Предлагаем провести уроки внеклассного чтения, используя выше опубликованный мате­риал, который для занятия на коми языке перевёл B.A. Ляшев, доцент, канд. фил. наук, (ныне почивший).

- Мый тi тӧдад висьт гижысь йывсьыс? (С.Журавлев, кывбур тэчысь, Коми муын нима­лана гижысь В.Журавлев-Печорскийлӧн пи. Зэв радейтö челядьӧс. Лӧсьӧдіс Коми муын пемӧсъяс йылысь кывбура шыпас - азбука.)

- Лыддьӧй медводдза юкӧнсӧ (абзац). Сетӧй сылы юрним.

- Мыйла гижысьыс нимӧдӧ Перым Стефанӧс Ас муын медтӧдчанаяс лыдын?

- Кодӧс на пиысь позьӧ нӧшта нимӧдны? Висьтавлӧй став йывсьыс.

- Висьталӧй дженьыда повестьлысь сюрӧссӧ. Мый позьӧ шуны медтӧдчана мор­тыслӧн олантуй йывсьыс? Вайӧдӧй колана эпитетъяс.

- Индӧй висьтсьыс тӧдчанаджык лоӧмторъяссӧ.

- Кутшӧм подув тi аддзад кык медшӧр мортыслӧн ӧта-мӧдыслы паныд сувтӧмас? Мый­ла Пам эз босьтчы мунны би да ва пыр?

- Видзӧдлӧй 16-17 лист бокын В.Б. Осиповлӧн серпасъяс вылас. Кыдзи рисуй­тчысьыс серпасалӧма выль олӧм вайысь Стефанӧс? Кыдзи тi гӧгӧрвоад вежӧртас: выль олӧм вайысь?

- Кыдзи да мыйӧн авторыс тӧдчӧдӧ медшӧр геройяссӧ?

- Лыддьӧдлӧй Стефанӧн вайӧм бурторьяссӧ? Кыдзи гижӧма та йы­лысь?

- Видзӧдӧй 10-11, 22-23 лист бокъясын серпасъяс вылӧ. Индӧй висьтсьыс налы лӧсяла­на­инъяссӧ.

- Кутшӧм эскытӧмторьяс йылысь гижӧма текстьн? Кӧнi тайӧ вермас лоны - олӧмын либо мойдын?

- Лыддьӧй висьт юрнимсӧ. Мый йылысь висьталӧ содтӧд пасйӧдыс (подзаголовок)?

- Мыйла Перым Степанӧс шуӧма Велӧдысьӧн? Мыйӧ сiйӧ велӧдіс?

Гортса удж:

- дасьтӧй висьт сертиыс ассьыныд серпасъяс;

- лӧсьӧдӧй кипом удж (макет);

- дасьтӧй ас вӧчӧмторъяс;

- гижӧй викторина вылӧ юалӧмъяс.

 

******************

Петкӧдлам, кутшӧмджык юалӧмъяс вермасны лоны

«Прокудливая береза» висьт серти:

 

- Кутшӧм кыв юрнимас шыбитчӧ тiянлы? Кыдзи тi восьтад сылысь вежӧртассӧ?

- Кутшӧмӧн тi адддзад мойдын медтӧдчана йӧзсӧ? Висьталӧй на йылысь. Кутшӧм литературнӧй геройясӧс позьӧ орччӧдны накӧд?

- Мыйысь шогсьӧны Асныр да Кузь? Мый майшӧдлӧ содтӧдсӧ Аснырӧс? Кыдзи гижысьыс петкӧдлӧ мортлысь пытшкӧс олӧм, лача мӧвп?

- Мыйӧ эскӧ том нывбаба Асныр?

- Кутшӧм лёктор, сы ногӧн, вайӧ Стефан? Мыйджык эз ло Асныр ног?

- Кыдзи коми йӧзлы медводдзаысь петкӧдчӧ Стефан? Мыйла йӧз эз водзсасьны сылы паныд?

- Кыдзи гижысьыс петкӧдлӧ-восьтӧ Аснырлысь мӧвпъяссӧ, торйӧн нин выль ту­лысын асвежӧртӧмсӧ?

- Лыддьӧй кыдз пу йылысь пасйӧдьяссӧ, комиӧдӧй найӧс. Мыйла кыдзыс по­взьӧдчысь кодь?

- Сюся лыддьӧй, кыдзи Стефан вено сьӧкыдлунъяс. Кодi мунӧ сылы паныд? Мыйӧн торъялӧ мойд сюрӧсыс йӧзкостса висьтъясысь?

- Висьталӧй геройяслӧн мойд помас аскылӧм йывсьыс. Петкӧдлӧй гижӧднас, кыдзи Кузь мунӧ вoлi Стефанлы паныд, а сэсся лои сы дор.

- Кыдзи петкӧдчӧ гижӧдас коми войтырыс? Мый выльсӧ йӧз оласногысь тi тӧдмалiд? Мый­ лои сьӧлӧм серти ? (кажитчис)

- Мыйла роч гижӧдас пыртӧма уна коми кыв? Кутшӧм тӧдчанлун кутӧны тайӧ пыртӧмъ­я­сыс?

 

* * *

Двуязычие - широко распространенное явление в об­ществе, известное с древней­ших времен. Оно возникает в силу совместного проживания двух народов, их территори­ального при­косновения.

Знание любых двух языков и пользование ими в повсе­дневном общении есть дву­язычие.

М. Исаев

Живые национальные языки никогда не мешали друг дру­гу, наоборот, они помо­гали друг другу и друг друга утверждали. ... Национальному языку всегда необхо­дим пре­жде всего мир между народами.

В. Белов

 

 

ПРОКУДЛИВАЯ БЕРЕЗА

Сказка.

 

Их звали Кузь и Асныр. И это была гозья-пара — начаток семьи. 10 лет уже как они — муж и жена, но до сих пор не стали котыр, семьей настоящей. Детей нет у Кузя и Асныр. А именно они скрепляют семью, как тетива скрепляет два конца палки: стянет и вот палка стала не палка, но грозное оружие — лук. И чем больше волокон в тетиве, тем мощнее лук. Сверстницы Асныр, с которыми она в хороводы бегала, уже по 5-6 деток имеют, а она все неплодна, все ялова.

Ах, какой видный мужик стал Кузь. Это раньше-то он был просто — длинный (кузь) да тонкий, а сейчас заматерел, налился силой, зарос по самые глаза светлой боро­дой. Он ни разу не упрекнул, ни слова не сказал женщине, все так же был добр к ней, благода­рен, что его она выбрала, сама взяла за руку стеснительного, ввела в хоровод, а потом из хоровода — в центр круга. Значит, будущего указала всем мужа своего. Так же он ласков, уступчив: лучший кусок— ей; весной, первая утка — ей; летом, земляничка пер­вая — Асныр; осенью, печень налима — ей; а зимой, соболий хвост — тоже ей. Но нет у Асныр соболей да горностаев, все они — там, куда мчится их лодка, на том мысу у впаде­ния темной Выми в светлую Эжву — Вычегду.

...Эх, и лето зачинается славное: половодье быстро скатилось, ушло на заход солнца, обсыхают прибрежные луга, в старицах гуси гогочут, утки парятся. Впереди лодки раз за разом выпрыгивают вверх, изогнувшись в воздухе, ныряют в воду щуки. От устья Сысолы — там на крутом берегу изба Кузя и Асныр, - к устью Выми мчит легкий пыж. В два весла, усердно работают муж с женой. Если кто посмотрит издали, подумает, что стрекоза над самой водой летит, воздух стрижет четырьмя крыльями. А это два пе­лыса, четыре их лопасти. И вдруг они разом замерли. Беззвучно скользит по течению лодка, с застывших весел падают тяжелые капли... Что там? А это на Парчегском обрыве стоит могучий лось, положил на загривок ветвистые рога, горло изогнул и вверх, в самую синеву трубит-кричит на всю округу. А с Часовской стороны в ответ ему отзвук еле слыш­ный. Замерли люди. Слушают. И вдруг вода раздалась в стороны, морда выдры выглянула из глубины. На звук повернулась: тоже слушает. И так она была забавна: усатая, прилизан­ная, с большим окунем в зубах, что враз расхохотались люди.Оплошавшая выдра испуганно дернулась на ближний звук, увидев же рядом лодку, вновь юркнула в воду, от страха упустила рыбу. Стремительна рука охотника: быстрое движение и вот он, окунь, трепещет в высоко поднятой руке:

— Ого-го-го!

А Асныр только глянула, только увидела разбухшее от икры брюхо, так тихо ска­зала:

— Отпусти.

Кузь недоуменно глянул: зачем отпускать, ведь рыба, пораненная зубами выдры, все равно погибнет, но ослушаться не посмел.

И снова летит, стрекочет веслами пыж. Играючи обгоняет он такие же лодки. И там си­дят видные молодцы, но кто же может состязаться с Кузем да Асныр, не рожавшей ни разу, злой от этого, в споре ли, в состязании ли любом, никому неуступчивой. Проскальзы­вает мимо победительный пыж, а вслед ему пересуды:

— Такая она и была всегда. Всегда первая. Парням головы дурила, одному за другим. Лучшие охотники приносили ей меха и заморские шали, русское золото и чудской жем­чуг. Она, гордячка, ничего не брала. За десятки разбитых сердец и наказали боги своенрав­ную.

— Жабу, говорят, в чрево ее запустил сам Пам и пожирает она семя мужа ее. Это Пам мстит за пренебрежение к нему. Он, говорят, и условие поставил: уйдешь от своего глу­пого увальня Кузя, в избу Пама придешь, первая же баня выгонит ту жабу. У него веник есть заговоренный, от внутренней нечистоты помогает. Знаем мы эту жабу. Злой это дух — Шева — вошел в Асныр.

— Гордячка, с главным колдуном вот уже 10 лет тягается. Все рассчитывает, что священ­ная береза ей поможет. Каждую ведь весну ездит в устье Выми, просит у жрецов (айков) сока березового.

— Только раз в году берут этот сок, всего-то один маленький туесок. Жрецам всего по глотку достается. А простым людям по капле отмеривают. Веник же, сколько ни проси, не дадут наломать. Разве только одному Паму.

— Видели, полная лодка у Кузя, это все меха соболиные, горностаевые, бобры, вы­дры, белки... На всякого зверя — мастер этот Кузь. Все, что добывает, отдает жене, а та жрецам везет. И все не на пользу ей: с каждым годом сохнет, бледнеет, а глаза все больше и больше, как посмотрит на кого — мороз по коже.

— Порченая она. Вы заметили: дети в ее присутствии не смеются — боятся ее.

...Пересуды, переборы, сплетни: Кузь да Асныр — самая интересная тема для жен­щин из деревень сысольских, вычегодских, вымских.

Знает об этом Асныр, насквозь она видит жадное любопытство. Но не это беспокоит ее. А вот увидела она ночью в белокурой шевелюре Кузя совсем-совсем белые нити — седина пошла. Слезы видела его, когда брал на руки соседнего мальца. Ей-то он в руки не дался, почему-то. Что же ей делать, что же ей делать? Неуж, идти со старым колдуном в баню? Помоги, мати священная береза, дай силу чреву моему!

Ходко идет пыж. А все же не первым прибыл на капище, к тому месту, где раски­нула шатер мощных ветвей береза. Мыс на месте слияния Выми и Эжвы весь занят длин­ными телами лодок. От них идет коридор из горящих костров. Сквозь дым должен пройти каждый, чтобы очиститься от скверных дум, от желаний потаенных. На выходе из кори­дора стоит шеренга жрецов, они милостиво принимают приношения от прибывших на ка­пище, зачерпывают из котла, который висит-булькает над главным костром, экономный черпак. Дают его в награду щедрым самым, бормочут при этом магические заклинания.

Асныр внимательно осматривает все вокруг. Что-то в этом году не так. И народу прибы­вает много, и подарков навезли обильно, и все послушно, безропотно принимают горькую противную жижель. Но что-то не так.

Вот оно что... Береза нынче не такая какая-то. Все вокруг деревья оделись в яркую первую зелень, лесные березы сережки уже развесили, а у этой почки только начали распускаться да вроде и застыли на этом. И стоит береза всеобщим страшилищем, наряженным скеле­том: сучковатая, высоченная, вся увешанная звериными шкурами. Высоко на вершине ее каркает ворон. Сказывают, ему три сотни лет. Сказывают, они с березой ровесники. Подно­жие полито кровью многочисленных жертвоприношений. В дупле, говорят, змеи крылатые водятся. Они ночами вылетают, чтобы наказать ослушников, отступников от веры предков. А в высоком соседнем подлеске скользкие лягушки, гадкие ящерицы пло­дятся. Бр-р-р, нечисть!

Да вот еще что: жрецов стайка малая и все они из молодых, не окрепших, не набрав­шихся колдовского опыта. А где же?..

— Подожди, Кузь. Не торопись с дарами. Надо расспросить людей.

— Надо-ко, так надо. Будь по-твоему, Асныр ненаглядная, — беспечно соглашается муж.

...А главные жрецы сидели в ближней избе. Наглухо закрыты домотканиной окна, ухват продет сквозь железную дверную скобу, на крыльце, в сенях — стража с палицами. Идет совет. Только что прибежал страж — соглядатай. Он следил за группой монахов, не­давно прибывших из Руси. Шепотом он ведет рассказ. И такая стоит тишина, что слышно все даже самому старому, раковину ладони приложившему к уху:

— Идет к нам Стефан-роч, со спутниками. Ни брони, ни мечей, ни палиц у них нет. Только есть, что деревянные посохи. Но самое страшное у них знаете что? Амулет: две пластинки — одна длинная, другая короткая, одна на другую положенные, накрепко спаянные. Амулет — им и меч, и бронь. Я пустил, так, для острастки, не целясь, в их сто­рону стрелу, а она до стана не долетела, в землю пала. Для проверки стал пускать стрелу за стрелой, но Стефан поднял эти две пластины и отвел, отвратил стрелы. А потом (про­стите, отцы), я совершил великий грех, первым напал на человека: с досады пустил стрелу прямо в Стефана. И, слушайте, тот поднял навстречу свой амулет, а стрела прянула вверх, развернулась и полетела в мою сторону. На колени пал, головой в землю уткнулся, тем только и спасся. Бойтесь, старцы! Идет Стефан, великий колдун из Руси. Скажу самое глав­ное: хотят эти пришлые разрушить нашу кумирню, срубить березу священную. Не боятся гнева богов.

Долгое молчание повисло в избе, потом самый старый айка, в Руси бывавший, ска­зал:

— Знаю я этот амулет. Крест его называют. Непреоборима его сила. Не берет его меч, и стрела не разит, и чары колдовские он рассеивает, как дым.

...Вечер у поселения возле устья Выми. Тлеют угли в очистительных кострах, от­мель на мысу в несколько рядов усеяна длиннотелыми пыжами. Легкий ветерок играет гривами дерев, разгоняет первые комариные облака. А огромный скелет березы так и не ожил, ветки ее не чувствуют ветра, как руки-грабли умирающей старухи, не чуют трепета жизни. Колдовская береза затаилась, ждет. Только старый ворон шевелится, сидя на суку, иногда каркает. А поблизости, на мысу поют скрипка и чипсаны, гудят буксаны, бухают барабаны. Девушки завели громадный хоровод, но не вместил он всех и внутри круга по­явился еще один. Идут друг другу навстречу, песни выговаривают о весне, о просыпаю­щейся жизни, о матери всего живущего - Березе. «Бер-ррр-ез», — каркает с ветвей старый ворон.

Вот молодцеватые, с напруженными плечами, с гордо поднятыми головами подхо­дят к девушкам парни. Каждый берет под руку суженую. Глянь, разбили два хоровода и десятки хороводиков кружатся по свежей травке луга.

Не останавливаясь гудят поляны, вторят им соломенные чипсаны, переговарива­ются гусли, а там частит гудок, а его поддразнивает брунган, и скачет, скачет чотикодган и ей в пару бухает барабан. Без устали веселится молодежь. Бывалый люд угощает друг друга пивом. Эти сидят чуть на возвышении. Одним глазом смотрят на пляски. Ведут неспеш­ные беседы о делах житейских: кто да где, да с кем, да кому, да за сколько...

Тут и Кузь с Асныр. Муж, напробовавшись пива, полный благодушия, редкое дело, рас­хвастался. Он рассказывает, как схватился в единоборстве с медведем. Нос к носу повстре­чал шатуна. Хорошо, что был при рогатине и острый нож, товарищ верный, был наготове. Нет, не стал Кузь задирать хозяина, наоборот, мирно ему пожелал доброго пути, с тропы даже сошел, дорогу дал. Нельзя ведь коми начинать первому, обычай не велит. Но тот грозно зарычал, на дыбы встал, лапы поднял с выпущенными когтями, навис над охотни­ком. Первым на него напал. Что же оставалось делать: взял его Кузь на рогатину, располосовал чресла, брюхо до грудины, а за ребрами и сердце нашел. Люди смотрят на громадную медвежью шкуру, головами качают, Кузя величают:

— Первый в свете охотник, Кузь! Слава ему и самая почетная братина.

Асныр же обхаживает стража-соглядатая. Тот закручинился у пивного котла, ковш за ков­шом льет пиво на раскаленную душу, как на каменку. Не паром, но слезами выходит то пиво, а все же кручины его не могут утолить те слезы.

Лисой вьется-ластится возле него Асныр. Холодна-то может она и холодна, но если надо, то очень даже жарка и прельстительна.

— Что же мучит тебя, молодец? Выговорись, откройся. Тяжесть твоей тайны раздели на двоих.

Лишь вздыхает, головой качает молодец. Молчит. Льет ему пиво Асныр. Жарким пле­чом жмется, жгучими глазами в самую душу лезет: прямо, Шева. Поднял слезами зали­тые глаза страж пьяный:

— Сама просишь, вот и бери, молодайка тайну: страшный человек идет сюда, скоро будет, Стефан-рочь. Березу он будет pvбить-губить.

Ах, как вскинулась Асныр, живо растормошила, подняла на ноги своего мужа. Лук нашла, боевую секиру стражника подобрала:

— Пошли скорее, матери нашей заступник нужен.

Трудно пробиться сквозь благодушие Кузя, трудно разбудить в добродушном увальне воинственный пыл. Но вдоль и поперек знает его Асныр, вот и давит она в одно:

—...А береза ведь вознаградит защитника, береза не забудет его. Соком да веником из ее листьев будет изгнана хворь из моего чрева, Кузь. У тебя будет сын, ты его научишь всему, он будет твоим помощником на охоте. А Стефан-роч хочет убить того, нерожден­ного сына. Убей же ты Стефана, отважный мой, сильный мой!

Охо-хо-хо! Поднял секиру, лук закинул за спину и пошел Кузь в сторону кумирни:

— Надо-ко, значит — надо!

...Когда вышел из леса Стефан со спутниками, на подступах к прокудливой березе уже стояло несколько заслонов. Остановились черноризцы на опушке. Стефан достал из заплечного мешка икону Христа Спасителя. Начали они творить молитву. Строгие лики, опущены долу глаза, сосредоточенность и смирение в позах. Коротка предначинательная молитва, да и день к закату близок. Пора за дело. Стефан коротко кивнул своим спутни­кам и остались они на опушке читать псалмы.

Один, опираясь на посох левой рукой, направился Стефан к березе. Внизу, на лугу бух­тели барабаны, пищали берестяные дудки, кричали, прыгали через костры парни, в даль­них кустах слышался девичий визг. Но уже бежали снизу разгоряченные пивом, обеспоко­енные странным поведением Священной березы, люди. Береза вдруг стала сту-чать голыми ветвями, клониться из стороны в сторону. Словно вдова плакала, с жизнью прощалась. Вдруг с вершины ее поднялось невиданное воронье стадо. Чуть не полнеба закрыло оно. С криком и граем поднялась стая в поднебесье, а оттуда стремительными точ­ками пала в болото за Эжвой. Лишь старый ворон остался сторожем на том суку. Старый ворон — алый клюв. Всю жизнь питался он мясом приношений.

Стефан шел, чуть касаясь земли посохом. Не смотрел вокруг, не видел заслонов язычни­ков. Огненный его взгляд был прикован к прокудливой березе. А ту шатало из стороны в сторону, кажется, еще мгновение — вырвет она корни из земли и убежит от черноризца в заэжвинские болота, вслед за стаей воронья. Но не вырвать глубоких корней. Тогда зсем видимо, явно, береза согнулась, склонилась Стефану, и так застыла, не разгибается.

И этот рабский ее поклон вывел из забытия жрецов ее — айков. Вот навстречу монаху выско­чил один из них, перекувыркнулся, ударился оземь и страшным волком оскалил пасть. Но лишь посох, крестом увенчанный, поднял пришелец, как тут же волк пал бездыхан­ным. Другой айка вступает: медведь возвысился, навис над постами изможден­ным Стефаном, а тот даже и глазом не повел, только посох поднял: паром пшикнуло и упол­зает в сторону еле живой жрец. Третий: изрыгая огонь, сжигая молодую траву, оголяя от хвои деревья, идет трехголовый гундор — змей летающий. Наперсный крест поднял Стефан — одна голова отвалилась, посохом прободел вторую, а когда сказал: «Изыди, са­тана!» и третья увяла. Тело мертвое скукожилось и на глазах расползлось в зловонную лужу.

Что ни шаг, то служитель кумирни выпрыгивал навстречу Стефану. Жрецы преграждали ему путь огнем и внезапно открывающимися под ногами болотом, скопищем гадов и яще­риц, стадом кривляющихся упырей... Но мерно и неостановимо шел Стефан, и был все ближе-ближе к березе. Со всех концов сбежавшийся народ во все глаза смотрел на поеди­нок одного, на вид слабого, со всем воинством их богов. Один за другим падали могучие кудесники. Пришло время Пама. Но отступил в сторону сам великий Пам. Убежал, сел в пыж, помчался вверх по Выми. Их бой будет много позже.

Близко и сама береза. У ствола ее стоит последний защитник–бледный, с горящими гла­зами Кузь. Он накладывает стрелу на тетиву, натягивает лук, направляет стрелу в самое средостение груди монаху, туда, где крест сияет. Замер народ. А Стефан губами шевелит — молитву шепчет — и шагает навстречу смерти. Мгновение... Опустил, отпросил лук охотник. Отворачивается, хочет уйти с дороги, но из толпы кричит ему Асныр одно только слово:

— Забыл?

Резко поворачивается Кузь и в развороте поднимает над собой разящую секиру, миг еще и опустит на голову пришлого святотатца. Ничто, кажется, не может остановить замаха богатыря. Но что это? Почему держит над головой острое жало боевого топора, почему Кузь медлит, почему не опустит его на беззащитную голову дерзкого? Тянется миг: тянется, тянется... Заплакала Асныр. Она знает своего мужа, тот никогда не ударит первый, никогда не нарушит древнего обычая коми. Стефан же глянул в самые глаза охот­ника, полным крестом его осенил, улыбнулся:

— Дети вы неразумные, сердцем чистые. Но да сказано: «кроткие наследуют царствие небесное».

И протянул руку к топору. Безропотно отдал ему секиру послушный Кузь. Как неразум­ный младенец строгому отцу.

...Великая тишина стояла на мысу у впадения Выми в Эжву. Только стук топора нару­шил тишину. Раз за разом вгрызался он в мощный ствол дерева. В глубоком молча­нии смотрели люди на труд монаха: и час, и второй он сек топором прокудливую березу.

Содрогалась от могучей секиры береза, но только верхний луб чуть оцарапала лез­вием. Остановился Стефан, подозвал с опушки монаха, тот принес туесок со святой водой. И только брызнули той водой на острие топора, как опала с него шелухой окалина. Вновь ударил топор Стефана, сразу сделался глубокий заруб, тут же ударила из него струя... нет, не сока березового — крови. Ахнул народ, заволновался.

— Живую плоть кромсаешь, пришелец!

Захлопал крыльями, пытаясь взлететь, ворон, но потерял равновесие и пал под ноги мо­наха.

Рубил и рубил Стефан, текла и текла из березы кровь. И чудо: течет ручеек ее по лугу и там, где коснется он живой травы, - вмиг та чернеет, вянет. Какой-то любопытный попробовал ручеек носком кожаной чуни: сразу кровавая влага съела кожу обуви, хорошо до живых пальцев не добралась: «Нет, не кровь это вовсе, а красное наваждение».

...Короткая ночь пала на землю. Разошелся народ, только самые верные язычники оста­лись у березы. Смотрят, как Стефан рубит и рубит. Солнце выглянуло из-за Выми. Стефан рубит. Читают молитвы его спутники. Жрецы бормочут магические заклинания. Вот уже в земле солнце. Стефан рубит, монахи молятся, колдуны кудесничают.

А с Асныр творилось неладное. От каждого удара она вздрагивала, бледнела: будто по ней попадал топором своим Стефан. А когда же хлынула кровь из дерева, тот тут тихо ахнула женщина, повалилась на траву. Кровь уходила из березы, а будто теряла ее, теряла жизненные соки Асныр. Сидит рядом Кузь, горюет, а поделать ничего не может. Разве что водой лоб ее горячий смочит, разве что рухлядь соболиную, ненужную, в изголовье ей сло­жит, горностаями обернет ее холодеющие ноги.

Когда пришла вторая ночь, ушли на покой самые верные язычники. Все глубже за­руб, все тише ток кровавого сока...

Третий день рубит прокудливую березу Стефан. И вдруг взмолилась она человече­ским голосом:

— Пожалей меня, Стефан. Не губи, оставлю я свое кудесничество. Дай пожить мне под ясным солнышком простым деревом. Дай хоть сережки выпустить, семя разбросать по земле. Мать во мне пожалей, Стефан.

— Нет тебе жалости, прокудливая. Нет тебе пощады, душ губительница. Пользовалась ты мраком невежества сих простодушных детей, завела их в топкие болота безверия, дер­жала их там чародейством своих прислужников. Порушу я тебя с Божьей помощью.

Народ дивится: сколько же человек пало в беспамятстве вокруг березы. Кузь присмот­релся к ним — это же все знакомые по прошлым поездкам, самые ярые почита­тели березы, те, кому за большую мзду дарили по капле березового сока. А вот жрецы кор­чатся, катаются по траве: грызет их внутренности тот сок, что полными глотками пили они долгие годы. Вот он каков — сок, какова кровь прокудливой березы, вот как он поло­нит человека: умирает страшное дерево и с собой тянет в мир иной всех данников.

К исходу третьего дня наклонилась, зашумела береза и пала наземь. Трухляв, дуп­лист оказался ее ствол. Из прогнившего дупла вдруг полезли наружу хвостатые ящерицы, скользкие бородавчатые жабы, невиданные в этих краях змеи и прочая, словами неописуе­мая нечисть.

Кузь очнулся от ужасного грохота, вскочил на ноги. Надо же, все-таки победил мо­нах — пала береза. А нечисти-то сколько поналезло. И что это: откуда ни возьмись (не из чрева ли жены), появилась у головы умирающей Асныр жирная жаба.

— Брысь, нечисть!

С трудом поскакала, видно, отвыкла от передвижения на воле, болотное страшилище. Боч­ком-бочком — и к ближней луже.

— Бей ее, Кузь. Это же Шева вышла из жены твоей. Не убьешь — в другого человека войдет.

Охотник (туда-суда, где оружие?) хвать из костра головешку, кинул в жабу. Заши­пела головня и вмиг потухла. А страшилище уж у самой воды. Выхватил охотник свой вер­ный нож, в два прыжка догнал жабу. Замахнулся, чтобы ударить, а та вдруг прянула в сторону, уставилась мертвым взглядом на человека и стала набухать, расти, подниматься. Кузь загляделся в глаза нечисти и двинуться не может. Вдруг голос монаха раздался вдали:

— Да воскреснет Бог, и расточатся враги Его, и да бежит от лица Его ненавидящим Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога.

И съежилась, опала жаба, превратилась в нестрашного гада. Смаху, накрепко пригвоздил его охотник к земле. Потом выдернул нож, глянул на испачканное его лезвие и бросил в реку, далеко, на самую середину Эжвы. И тут же села на траве Асныр:

— Где ты, Кузь?

Щеки ее порозовели, глаза оживились добротой, вниманием и любовью:

— Подойди ко мне, Кузь.

Стоит, качается от усталости Стефан, снял скуфейку, пот отирает со лба. А молодежь, с хохотом и гиканьем топчет ногами, бьет вицами, хлещет букетами цветов всю эту расползаю­щуюся нечисть. Но все же сбежала в лес часть нечисти.

В ближних избах монахи нашли пилы, несут их к поверженному деревянному телу. Сей­час его распилят на части, побросают в готовые костры. А со временем вовсе сравняют с землей кумирню. Через годы насыплют сверху земляной холм, а на том холме поставят церковь — первую в Коми крае. Это будет позже. А пока пилят, рубят березу, ужасаются обилию кровавого сока и упорному нежеланию красных дров гореть в костре. Но тверды, неуступчивы монахи, споры в общей работе доверчивые язычники, завтрашние христиане. С Божьей помощью дело двигается.

...А Асныр через год родила сына. Нарекли его Стефаном, и Кузь стал Стефаном. Асныр же назвали в христианстве Лукерьей. У всех них вежаем — крестным, значит, был иеромо­нах Стефан, рожденный в Устюге, в семье Семена Храпа.

Над высоким обрывом, где сливается Сысола с Эжвой, стояла Степанова изба. Она была обильна детьми, а значит и счастьем богата.

Давно это было. А память живет, гудит в народе: как Стефан-монах сражался с прокудли­вой березой, с сонмищем бесов, ей служивших.

 

 

А.Н.Власов

Одним из замечательных памятников литературы Древней Руси поистине считается «Житие Стефана Пермского».

«Житие Стефана Пермского» было написано Епифанием Премудрым в 1396—1398 гг. В этом памятнике древнерусской агиографии Епифаний проявил себя больше проповедником, чем биографом. Агиограф достиг высочайшего мастерства в восхвалении святого. Панегирический стиль, присущий житийной литературе того времени, Епифаний доводит до совершенства. Применительно к этому стилю в науке закрепилось особое его определение — «плетение словес». Ему свойственны многочисленные амплификации, т. е. нанизывание одних сравнений на другие, перечисление в длинных рядах варьирующихся традиционных метафор, ритмика речи, звуковые повторы придают тексту особую торжественность, приподнятость, эмоциональность и экспрессивность. Эти особенности текста жития отмечали многие исследователи (В. О. Ключевский, О. Ф. Коновалова, В. П. Адрианова-Перетц и др.).

Риторический характер жития, своеобразный плач по великому просветителю пермян предполагает и особое отношение к нему читателей. Между писателем и читателем возникают особого рода отношения. Поэтому и текст жития должен восприниматься только в свете этих взаимоотношений. Слово о житии и учении, так называется одна из редакций произведения, имеет трехчастную композицию: введение, основное повествование и риторическое завершение. Основное повествование делится на 17 глав, каждая из них имеет свое название. В стиле жития отразилась фольклорная, летописная и житийно-похвальная стилистические манеры.

Житие являлось выдающимся произведением по своим литературным качествам. Вместе с тем, оно остается ценнейшим и одним из основных исторических источников биографии Стефана Пермского. Из текста известно, что Епифаний Премудрый был иноком ростовского монастыря Григория Богослова («Затвора») в то время, когда там находился и Стефан. Следует отметить, что это едва ли не первое агиографическое произведение Древней Руси, которое было написано современником святого.

Стефан Пермский родился в Устюге, родителями его были, как сообщает другой источник — Житие Прокопия Устюжского, священник соборной церкви Успения Богородицы Симеон и мать Мария Ивановна Секирина, дочь устюжского кузнеца. Стефан с молодости проявил способности к книжному учению и двадцати е небольшим лет постригся в монахи в Ростовском монастыре, где подготовил себя к миссионерской деятельности среди пермян (жителей Пермской земли). Там он создал пермский алфавит и перевел на пермский язык часть книг Священного Писания и некоторые службы. В 1370-х гг. Стефан отправился в Пермскую землю и вскоре в Усть-Выми открыл епископию и начал проповедническую деятельность среди языческого народа.

Житие Стефана Пермского, написанное иноком Епифанием Премудрым, вошло в сознание, как яркий образец нового литературного стиля — стиля «плетения словес». Агиограф, описывая житие святого, должен всеми средствами показать исклю-чительность своего героя, величие его подвига, отрешенность его поступков от всего обыденного, земного. Отсюда стремление к эмоциональному, яркому, украшенному языку, отличающемуся от обыденной речи. Жития Епифания переполнены цитатами ил Священного Писания, т. к. подвиг его героев должен найти аналогии и Библейской истории. Для них характерно демонстративное стремление автора заявить о своем творческом бессилии, о тщетности своих попыток найти нужный словесный эквивалент изображаемому высокому явлению. Но именно эта имитация и позволяет Епифанию продемонстрировать все свое литературное мастерство, ошеломить читателя бесконечным рядом эпитетов или синонимических метафор или, создав длинные цепи однокоренных слов, заставить его вдуматься в стершийся смысл обозначаемых ими понятий. Этот прием и получил название «плетения словес». (О. В. Творогов).

Обратим внимание на некоторые важные детали. Итак, отправляясь к пермянам, и получив разрешение и благословение церковных властей, Стефан, по рассказу его жизнеописателя, хорошо подготовился к своей миссии. Он был достаточно начитан, умел проникать в божественный смысл церковных писаний и растолковывать основные догматы христианского вероучения несведущим людям. Однако для того, чтобы совершить свой подвиг, он должен был и внутренне быть готовым к этому, т. е. укрепиться в вере, которую предстояло ему проповедовать среди язычников. Язычество северной народности, о котором, очевидно, Стефан знал, будучи уроженцем Устюга, представлялось проповеднику как злостное нарушение порядка и гармонии христианского мира. И поэтому он чувствовал, что ему предстоит взять на себя подвиг и труд, подобный труду и подвигу первых христианских проповедников, и уподобиться им по образу и по внутреннему состоянию. Вот это состояние и связанные с ним сомнения, внутреннюю готовность к совершенствованию хотел передать автор его жития Епифаний Премудрый. Для этого ему потребовалось особенно украшенная художеством речь, риторически и ритмически выстроенная и доведенная до совершенства. Он не просто пересказывает состояние святого подвижника, он передает это состояние читателю, чтобы возвысить его до уровня постижения святости Стефана, угодника Божьего. Отсюда эти многочисленные вкрапления в виде внутреннего монолога, молитвы. Прение (спор) Стефана, с языческими волхвами (Памом) еще впереди, но герой уже спорит с ними, апеллируя к Божественному писанию, к правде, к истинной вере как свету. Вообще, семантика «света» и «тьмы» наиболее часто встречающаяся в тексте повествования — словесная оппозиция. Противопоставление слов со значением «света» и «тьмы» есть лишь выражение основной философской и эстетической идеи в борьбе двух мировоззренческих систем (христианской как государственной и языческой как родоплеменной). Однако это все так, если рассматривать текст жития с позиций устоявшихся, догматически выверенных и непоколебимых. А в художественной (живой) ткани словесного повествования Епифания Премудрого много нюансов, тонких наблюдений за тем, как непосредственно происходит эта борьба в душе самого человека и, как это может показаться ни странным, в душе Стефана.

Стефан молится перед своим походом (некое ритуальное действие), но молитва его — это не простое испрошение у Бога помощи, заступничества, это целый рассказ о том, что его ждет в диком краю среди неверных людей. Молитва — это не жалоба на свою судьбу, а в этой молитве всегда сквозит жалость к обманутым, попавшим в сети своего собственного неведения непросвещенным христианским учением людям.

Совмещая реальное и ирреальное, исторически достоверное и мифологически допустимое в сюжетных ситуациях, автор жития ориентируется на присутствие у читателей двух пониманий. В описании границ неведомой для многих древнерусских читателей и далекой стороны их отечества, где живут и говорят на пермском языке люди, он точен, можно допускать, достоверен, как летописец. Казалось бы, он удивительно многословен в своих тирадах, выражая отношение к тому или иному действию, слову Стефана в его борьбе с языческим народом. Но это следует воспринимать лишь, как мучительный поиск точного значения поступка или <лова, скорее, движущего мотива, святого по отношению к своим лее соотечественникам.

Действительно, как современно звучат слова из молитвы Стефана: «Но пусть опомнятся и обратятся к Господу на всей земле, и пусть поклонятся Ему все народы отечества нашего...»

ОСНОВНЫЕ ИЗДАНИЯ ТЕКСТОВ И РЕКОМЕНДОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Памятники литературы Древней Руси: XII век. М., 1980.; XIII век. М., 1981.; X IV — середина XV вв. М., 1981.; вторая половина XV в. М., 1982.? конец XV - первая половина XVI вв. М., 1984.

Рассказы русских летописей XII—XIV вв. /Предисл., пер. с древнерус. и поясн. Т. Михельсон. 2-е изд. М., 1973.

Древнерусские предания (XI—XIV вв.) / Сост., вступ. ст. и коммент. В. В. Кускова; подг. древнерус. текста и пер. В. В. Кускова, В. А. Грихина, Г. Ю. Фнлипповского. М., 1982. (Сокровищница древнерусской литературы).

Словарь книжников и книжности Древней Руси (XI—первая половина XIV вв.). .11., 1987.; (вторая половина XIV—XVI вв. 4.1. А-К). Л., 1988.; (вторая половина XIV—XVI вв. 4.2. Л-Я). Л., 1989.

Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Л:, 1979.

Кремин И. П. Лекции по древней русской литературе. ЛГУ. 1968.

Творогов О. В. Литература Древней Руси. Пособие для учителя. М., 1981.

Лихачев Д. С. Великое наследие: Классические произведения литературы Древней Руси. М„ 1975.

Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970.

Истоки русской беллетристики. Л., 1970.

Калугин В. В. «КЪНИГЫ»: Отношение древнерусских писателей к книге // Древнерусская литература. Изображение общества. М., 1991. С. 85—117.

Кусков В. В. История древнерусской литературы. 4-е изд. М., 1982. – С. 16-19.

 

[1] http://gendocs.ru/

[2] Pravoslavie.ru

 

 

[3] С. Аверинцев. Чудное и тихое житие. Приложение к ж. «Родина», №5, 1992, стр. 7-12.

[4] Данные материалы могут стать предметом обсуждения на отдельном занятии.

[5] Так же.

[6] Текст жития печатается по изда­нию: Епифаний Премудрый «Житие Стефана Пермского», перевод с древнерусского Г.И.Тираспольского, Сыктывкар, 1993 г.

[7] В приложении даётся статья А.Н. Власова, которой учитель может воспользоваться на уроке.

[8] По материалам интернет сайтов.

[9] Текст со значительными сокращениями печатается по изданию: Епифаний Премудрый. Житие Стефана Пермского. Перевод с древнерусского, предисловие, примечания, справочный материал и комментарии Г. И. Тираспольского.- Сыктывкар, 1993.

[10] Система представлена в опыте педагога В. Яроцкой. Жития святых на уроках в школе. Сайт Проза.ру

Валентина Яроцкая

 

[11] Автор сказки – Анатолий Саков, писатель Республики Коми. Последние годы жил в Москве.