ГЛАВА ПЯТАЯ. «Сорокалетние»: полемика о новом писательском поколении.

Скептицизм как фактор общественного сознания; диссидентское движение и поиски «почвы»; «Дневник» И.Дедкова; сорокалетние и критик В.Бондаренко: мироощущение поколения; новая концепция личности; И.Дедковкак критик идеологии «московской» школы.

 

Одной из черт общественного и литературно-критического сознания 70-х годов стал все усиливающийся и почти массовый скептицизм в отношении к официальной идеологии: к идеализации советской истории, к неадекватной трактовке настоящего, задрапированного пустыми лозунгами и расхожими пропагандистскими клише, к мифологизации образов советских политических деятелей, к безудержному восхвалению Брежнева, все более обретающего в народном сознании черты анекдотической фигуры. Увеличивалась дистанция между реальной жизнью человека, погруженного в повседневность, и пропагандой, весьма мало соотносимой с действительностью и вызывающей недоумение, апатию и раздражение. И самое главное: отчуждение власти и общества воспринималось как данность: люди были вполне равнодушны к власти, власть – к людям. Это странное состояние взаимного равнодушия, переходящего в презрение, точно выразил Вен.Ерофеев, характеризуя свои отношения с советской властью как наилучшие: она не замечает меня, я не замечаю ее.

Ярким документом, отражающим общественные настроения 70-х - первой половины 80-х годов, стал «Дневник» И.Дедкова, яркого критика и публициста. Этот документ не предназначался для публикации, потому он не несет в себе авторской оглядки на цензуру. Дедкову, человеку, обостренно чувствующему время, удалось точно передать ощущение паузы в истории. Размышляя о политических событиях современности, освещаемых советской пропагандой, он с горечью констатировал: «Не замечают, как унижают, ни во что не ставят мысль народа о самом себе и своем государстве»[363]. «С уст дикторов программы «Время» не сходит имя Брежнева, “продолжателя дела Ленинаи Октябрьской революции”, – записывал он далее. - Репортажи о различных заседаниях монтируются таким образом, чтобы в эфир выходили высказывания о заслугах Брежнева, все остальное не нужно. В февральской книжке «Нового мира» такие стихи Виктора Бокова: “По Спасской башне сверьте время. По съезду партии – себя. У нас у всех одна арена, у нас у всех одна судьба… Мы у мартенов, где гуденье, в цехах и шахтах – тоже мы. Мы коммунисты. Мы идейны, принципиальны и прямы…”»[364]. Барабанный бой и бездарное славословие в адрес вождей не могли заполнить идеологический и нравственный вакуум, ставший одной из причин крушения советской системы.

Этот скептицизм имел несомненный позитивный смысл: он подвигал общество на поиски новых ценностей, которые носили бы общезначимый характер. Именно в этом направлении двигались критики неопочвенного направления, предлагая национальные ориентиры взамен обветшавших и утративших авторитет советских, интернациональных и классовых. Подлинные контуры истории ХХ века стремились воссоздать авторы, не допущенные на страницы официальных изданий, печатавшиеся в самиздате и тамиздате. Активно развивается инакомыслие, диссидентское движение завоевывает все новых сторонников. Именно в это время появляются «Архипелаг ГУЛАГ» и первые тома эпопеи «Красное колесо» А.Солженицына, публицистический и философский сборник «Из-под глыб», авторами которого становятся А.Солженицын, И.Шафаревич, М.Агурский, В.Борисов, М.Поливанов, Е.Барабанов. Однако между этими явлениями литературного процесса и советским официозом было определенное сходство. И течения, бытующие преимущественно в самиздате (лагерная проза, к примеру), и самые значимые направления советской литературы того времени, обладающие подлинным художественным потенциалом, (деревенская или военная проза), и официально насаждаемые (произведения о рабочем классе, производственные романы, лениниана и пр.), при всей идеологической оппозиционности и даже политической враждебности друг к другу были едины в одном: их представители воспринимали монархию, революцию, гражданскую войну, коллективизацию, колхозы, индустриализацию, Великую отечественную войну, политических лидеров прошлого как актуальные ценности современного человека, жизнь которого так или иначе погружена в историю, а современность имеет (или должна иметь) несомненный гражданский смысл. Спор между ними шел единственно о путях трактовки прошлого и настоящего, об идейно политических оценках. Суть подобного мировосприятия выразил Ю.Трифонов, герои которого стремятся к обретению своего места в историческом пространстве национальной жизни: «Моя почва – это опыт истории, все то, чем Россия перестрадала», - скажет герой Трифоноваисторик и писатель Гриша Ребров из повести «Другая жизнь». Это был лозунг, объединявший, как ни странно, и почвенников, и диссидентов, и литературный официоз. История и ее связь с современностью мыслились как важнейшие идеологические константы, и спор шел о том, какова эта история и какова современность.

Таким образом, центральный аспект проблематики реалистической литературы второй половины века, легальной и диссидентской, был связан с ориентацией личности, общества, народа в пространстве исторического времени. Он мог поворачиваться самыми разными сторонами: осмыслением ближайшей героической ситуации, как в военной прозе, постановкой вопроса о неимоверной цене, заплаченной нацией за Победу, как в трилогии К. Симонова«Живые и мертвые» и романе В.Гроссмана«Жизнь и судьба», сопоставлением героической, военной, и негероической ситуации 70-80-х годов, как в трилогии Ю.Бондарева«Берег», «Выбор», «Игра». Он актуализировался в деревенской прозе, показавшей в апофеозе своего литературного развития погружение в пучину небытия Матеры, символа русской Атлантиды: деревенщики сделали предметом изображения глобальный исторический катаклизм ХХ столетия – гибель русской деревни и присущего ей исторически сложившегося культурного и бытийного уклада национальной жизни.

Однако в 60-70-е годы формируется поколение, представители которого не чувствовали себя в контексте национальной жизни, не соотносили свою судьбу ни с деревенским ладом, ни с подвигами войны, воспринимали революционное прошлое как архаику, не имеющую прямого отношения к повседневности. Именно в повседневность, лишенную исторического контекста, было погружено это поколение, испытывающее искреннее равнодушие к идеологическим и литературным спорам предшественников и современников. Это было своего рода потерянное поколение советской истории, которое не имело ни героического прошлого, как фронтовики, ни исторической цели в настоящем, как новомировцы 60-х годов. Его представители в литературе воспринимали советскую повседневность как раз и навсегда остановившуюся в развитии, до конца воплотившуюся, а потому окостеневшую, не имеющую исторической перспективы и не поддающуюся реформированию. Да и каких-либо социально-исторических задач это поколение не ставило: его главной характеристикой была социальная апатия, которая выражалась либо в карьеристских устремлениях комсомольских лидеров, цинично выкликавших советские лозунги (именно ими пополнился класс нуворишей от бизнеса на рубеже 80-90-х годов), либо в полном отказе от любых форм советской социальности. На рубеже 70-80-х годов это поколение обрело свое направление в литературе и ярких критиков, способных выразить его очень специфическое мироощущение.

Это были писатели – «сорокалетние» (В.Маканин, А.Ким, А.Курчаткин, В.Курносенко, Р.Киреев, А.Проханов, В.Гусеви др.) или же представители «московской школы» (такое название дал им их критик, с ними же вошедший в литературу – В.Бондаренко). Людям военных и послевоенных лет рождения на рубеже 70-80-х годов, когда их поколение входило в литературу, было около сорока – отсюда и такое странное определение писательской генерации. Кроме того, их ближайшим предшественником стал Ю.Трифонов, автор московских повестей и романов. Однако это было не столько продолжение трифоновского взгляда на мир, сколько полемика и расхождение с ним. В сущности, «сорокалетние» предприняли радикальное разрушение идеологии своего предшественника. Они, в отличие от Трифонова, утверждали не наличие нитей, проходящих сквозь толщу исторического времени и укореняющих в нем человека, сколько принципиальное отсутствие самой идеи исторического времени, замену его частным временем. Подобная дистанция объяснялась принципиально разным социально-историческим опытом двух поколений, которым принадлежали Ю.Трифонови его «последователи» - В.Маканин, А.Курчаткин, А.Ким, Р.Киреев: между ними пролегли два десятилетия.

«Сорокалетние» вошли в литературу именно поколением, вместе, и лишь потом обнаружилось принципиальное различие эстетики, литературного уровня и творческих задач, которые ставили перед собой его представители. Если неизвестен день литературного рождения «сорокалетних», то уж точно известен месяц: декабрь 1980 года, когда читатели популярного и в то же время элитарного, престижного тогда журнала «Литературное обозрение» прочли статью А.Курчаткина«Бремя штиля», в которой обосновывались поколенческие основы мировоззрения этих писателей. Курчаткинуудалось очень точно сформулировать противоречие, разрешить которое было не под силу думающему человеку 80-х годов: «повсюдное разрушение прежних ценностных начал и жадное стремление к их обретению». Ответ не заставил себя ждать. Критик И.Дедковвыступил со статьей «Когда рассеялся лирический туман…» («Литературное обозрение», 1981, № 8), и стало ясно, что «сорокалетние» обрели себе непримиримого оппонента на ближайшее десятилетие. Две яркие полемические статьи, возвестившие о рождении нового литературного явления, способствовали укоренению в литературно-критическом сознании самого понятия «поколение сорокалетних». В скором времени они обрели своего критика, им стал В.Бондаренко, хотя и другие представители «московской школы» тоже выступали с опытами критической саморефлексии (В.Гусев, А.Курчаткин).

В.Бондаренкосумел объяснить истоки мироощущения «московской школы», как он назвал тогда этих писателей. Оно было обусловлено конкретно-исторической ситуацией последних советских десятилетий и выражало менталитет поколения, оказавшегося в зазоре между устойчивыми штампами советской пропаганды, связь которых с действительной жизнью вызывала все большие сомнения, и социальной реальностью, которая давала все меньше возможностей для общественной, экономической, бытовой и бытийной самореализации человека. Родившиеся в военные или послевоенные годы, эти люди не могли воспринять идеалы шестидесятников с их унаследованным от дедов революционным энтузиазмом, историческим оптимизмом и социальным активизмом. Разница в возрасте в полтора-два десятилетия послужила причиной принципиально разного мироощущения, и шестидесятнические надежды вызывали у сорокалетних лишь саркастическую улыбку. Опыт неопочвеннического направления для них, людей городской культуры, был столь же чужд.

Причина состояла в том, что детство и юность этой генерации оказались окрашены двумя идеологическими мотивами, тиражируемыми советской пропагандой: ближайшего преодоления трудностей и постоянного ожидания скорого улучшения жизни. Эти мотивы соотносились с некими историческими рубежами, преодоление которых сулило разрешение всех социальных и экономических проблем каждой семьи, каждого человека. Сначала это было ожидание окончания войны, затем – скорейшего восстановления разрушенного народного хозяйства. Вступление во взрослую жизнь пришлось на середину и конец 60-х годов и совпало с началом брежневского застоя. Тогда-то и обнаружился тотальный обман несбывшихся ожиданий: все трудности успешно преодолены, как утверждалось в партийных декларациях, газетах, радиопередачах, телевизионных программах, со дня на день будет построен если не коммунизм, то общество развитого социализма, но все это парадоксальным образом никак не сказывалось на положении поколения, которое, вступая в жизнь, было обречено десятилетиями получать мизерную зарплату, не имея ни серьезных творческих перспектив, ни возможности значительного улучшения благосостояния, ни самореализации в какой либо социально-политической деятельности за исключением комсомольской карьеры, сразу же предлагавшей нормы двойной морали всем ступившим на этот путь. Оставалась единственная сфера, в которой человек мог реализовать себя как личность: сфера частного бытия. Наверное, именно это поколение лучше какого-либо другого познало на себе, что такое застой. Показательно название статьи А.Курчаткина, с которой начался их путь: первоначально, в авторском рукописном варианте, она называлась «Время штиля» (достаточно адекватная характеристика общественной ситуации позднего застоя), но машинистка, перепечатывая статью для набора, ошиблась: получилось «Бремя штиля». Автор не стал исправлять ошибку: название выражало теперь мироощущение полного сил молодого поколения под бременем безмятежного и, казалось, бесконечного брежневского «штиля».

Не имея иных сфер самореализации, они нашли его в сфере личного бытия. Частная жизнь стала своего рода цитаделью, единственно за стенами которой можно было остаться целиком самим собой. Поэтому люди, принадлежащие этой генерации, часто утрачивали какой бы то ни было интерес к общественной жизни, к социальной сфере, к национально-историческим процессам, инстинктивно полагая, что все они, монополизированные партийно-государственным бюрократическим аппаратом, превратились в некую пропагандистскую фикцию, являются вымышленными, своего роди симулякрами, если воспользоваться терминологией позднейшей эстетической системы. Поэтому не работа, не социальный активизм, как у исторических предшественников, не шумные собрания студенческой аудитории или рабочего цеха стали местом их самореализации, но ночные посиделки на крохотных кухнях в хрущевских пятиэтажках с философскими беседами за бутылкой водки о Ницше и Шопенгауэре, любовные интриги и интрижки с хорошенькими сослуживицами, или же многочисленные хобби – от простых (подледная рыбалка и собирание марок) до самых невероятных (изучение экзотических и принципиально никому не нужных языков или коллекционирование земноводных). В конце 80-х годов подобную жизненную позицию целого поколения социологи назовут этикой ухода: не имея возможности или же просто не желая выражать несогласие с социально-политическими официальными установками, человек принципиально замыкается в частной жизни – и это тоже его общественная позиция. Вариант подобной этики ухода осмыслен В.Курносенков его повести «Сентябрь»(1984): ее герой осваивает «дворничество», т.е. скрывая высшее образования и едва ли не кандидатскую степень, нанимается дворником, получает казенную полуподвальную квартиру, честно метет сор или снег с шести до двенадцати утра, а затем он свободен: идет в библиотеку, читает на немецком философские трактаты рубежа веков, вечером встречается с друзьями, такими же деклассированными интеллигентами, как и он сам. Однако такая жизненная позиция не могла быть продуктивной. В.Курносенкоприводит в итоге своего героя к жизненному краху, ибо человек с остриженными социальными связями, как сказал о героя «сорокалетних» И.Дедков, все же обречен.

Ярче всего драматическое мироощущение такого поколения сказалось в творчестве В.Маканинапервой половины 80-х годов – в повестях «Река с быстрым течением»(1979), «Человек свиты»(1982), «Отдушина», в рассказах «Антилидер»(1983) и «Гражданин убегающий». Его герой погружен не в сферу исторического времени, как у Ю.Трифонова, не укоренен в родовое целое, как у деревенщиков, но включен лишь в сферу ближайшего бытового ряда. Однако накал и глубина жизненных коллизий, которые он при этом переживает, обретает еще больший трагизм, так как герой оказывается один на один с воистину значимыми вызовами собственной судьбы и не может опереться ни на вековой народный опыт, ни на поддержку родового целого, не обретает почву в том, «чем Россия перестрадала». Идея исторического времени, в котором личность может обрести опору, оказалась заменена идеей «сиюминутного» времени, как определил его И.Дедков, главный оппонент «сорокалетних» и лично В.Маканина. Однако именно такого героя утверждали критики направления: В.Гусев[365], В.Бондаренко[366], с ними соглашался Л.Аннинский[367]. «Герой не нравится? – гневно восклицал В.Гусев. – Да уж какой есть!».

И.Дедковане устраивал ни герой, пришедший в литературу с этим поколением, ни авторская позиция, которая должна бы быть, по мысли критика, резко отрицательной: «В том-то и особенность ситуации, - пишет он, - отрицательных героев, которые толпились бы толпами, ели поедом честного человека и заслоняли горизонт, что-то не видно. Торжествует или хотел бы восторжествовать персонаж иной – человек срединный, амбивалентный, противоречивый, неописуемой, как нам внушают, сложности»; «новый главный герой – человек по преимуществу мелкий, часто непорядочный или, говоря по старому, нечистоплотный – рассматривается автором не то что объективно, а как бы изнутри, что обеспечивает ему наивозможное авторское понимание и сочувствие»[368]. Говоря о сиюминутном времени, критик точно определял главную, онтологическую, потерю поколения «сорокалетних»: соотнесенность частного времени человека и исторического времени. Характеризуя «амбивалентного» героя «Реки с быстрым течением», «Антилидера», «Гражданина убегающего», «Отдушины», «Человека свиты», он говорит, что «сиюминутное» время включает в себя и «человека сиюминутного, с обстриженными социальными связями. Он помещен в частное и как бы нейтральное время… сиюминутному времени не желательно, чтобы его покидали. Его герои как в банке с крышкой»[369]. Утрата ощущения исторического времени оборачивается редукцией исторического опыта: «Это только кажется, что человек все свое носит с собой. Тут иначе: работа оставлена на работе, прошлое – в прошлом, все прочее – во всем прочем, страдания – страдающим, а он себе налегке… Что ему годы, десятилетия, ваше “историческое время”?»[370].

Критик, принадлежавший предшествующему, шестидесятническому, поколению, не мог понять драматизм исторической ситуации, чья тяжесть пришлась на плечи более молодых: эта была тяжесть жизни без идеалов, жизни, лишенной социально-исторической, культурной или онтологической, религиозной, опоры. Будучи не в состоянии принять ни социальный оптимизм шестидесятников и их активизм, ни революционный энтузиазм дедов в силу принципиально иного социально-исторического опыта, не имея мостков для приобщения к утонченному культурному и религиозному опыту Серебряного века, они оказались, по сути, в нравственном и культурном вакууме и не смогли найти ничего взамен - кроме индивидуализма и культа личного бытия, глубоко отгороженного от агрессивного натиска советской общественный жизни с ее пафосным коллективизмом обязательных субботников, прописанным ритуалом партийных, профсоюзных, комсомольских собраний, одобренных парткомом культурных мероприятий. Разумеется, индивидуализм и личное бытие, отгороженное от агрессивного вторжения общественности, явно проигрывали в сравнении с пафосом социально-исторического опыта предшественников. Но они не имели ничего другого, и в том была драма, а не вина. Поэтому дальнейший путь этих писателей оказался связан с поисками собственной бытийной, экзистенциальной перспективы в жизни и литературе. Напомним, что перед предшественниками «сорокалетних» не стояла подобная задача: все социально-исторические ориентиры они получили у Хрущевав виде партийных документов ХХ съезда – и в большинстве вполне ими удовлетворились.

В середине 80-х годов стало ясно, что подобная опора постепенно обретается «сорокалетними». Ею стал миф – миф, в первую очередь, экзистенциальный, способный объяснить современному человеку его бытие, сориентировать в историческом и культурном пространстве. В этом направлении развивалось творчество В.Маканинаи А.Кима, опубликовавших почти одновременно два произведения, явно обозначивших мифологическую проблематику: «Где сходилось небо с холмами»(1984) В.Маканинаи «Белка»(1985) А.Кима.

«Читал витиеватого, многозначительного А.Кима(пустое занятие)», - записал тогда в своем дневнике И.Дедков. Другая запись: «Пишу статью о «московской» прозе. До чего же надоело мне ее читать. Ничего как человек я из этого чтения не вынес. Это самое большое мое разочарование в нашей литературе, испытанное за последние годы»[371].В чем же причина столь тотального непонимания замечательным критиком столь нового и незаурядного явления, как проза сорокалетних?

В первую очередь, критик не принял ту концепцию современного человека, которая была предложена «московской» школой. Его возмущал «амбивалентный» герой, авторское отношение к которому, по мысли И.Дедкова, было не обличающим, как следовало бы, а сочувственным: «предлагается своеобразное примирение с действительностью, то есть прежде всего с реальным или, лучше сказать, натуральным человеком, который – от природы? от века? – всякий, раз и навсегда всякий и не может быть определен через косную моральную патетику («добрый!», «злой!», «порядочный!», «непорядочный!»)»[372]. Ирония критика обнаруживает несогласие с подобной позицией. Он не принимает сочувствие автора такому герою: «Человек у Маканинаактерствует легко: здесь он – один, там – другой, в третьем месте – третий; здесь – чист, там – грязен и малоопрятен, тут опять чист; личность ничем единым не связана, тем более ничему высшему, постоянному не подчинена. Предполагается, что все сосуществует и попеременно берет верх: ложь, жестокость, правда, доброта, принципы, беспринципные сделки».

Дедковане принял того масштаба, который предложили В.Маканин, Р.Киреев, А.Курчаткин, В.Курносенко, когда герой соотносился не с явлениями национальной жизни прошлого и настоящего, а был погружен исключительно в сферу частной жизни. Характеризуя такое принципиальное изменение масштаба изображения, В.Бондаренкоговорил, что московская школа прозы предпочитает «телескопу» - «микроскоп». «Хорошо это сравнение или плохо, - иронизирует Дедков, - но оно обещает «новую оптику», пристальное разглядывание человека, проникновение в какие-то нераскрытые его «тайны», дальние пределы его внутреннего сокровенного мира. Страшновато, конечно; под микроскопом на стеклышке – лучше увидеть инфузорий каких-нибудь, протоплазму, но сказано же – в переносном смысле! Если же «микроскоп» назвать «мелкоскопом», то вообще все станет много будничнее, понятнее и даже, как откроется потом, ближе к истине…»[373]. Истина, открываемая московской школой, Дедковупретит:

«События, конфликты, действующие лица таковы:

«инженер-технолог» разошелся с женой, теперь томится, мается, ищет знакомства в магазинах, на танцплощадках, обманывается, находит, воспаряет духом, теряет, уповает на лучшую долю;

талантливый ученый под руководством энергичной мамы разводится с неудачной женой, вступает в полосу колебаний и нового выбора и, наконец, находит покой и, кажется, счастье;

талантливый инженер, склонный к философствованию и изящному изложению своих мыслей в дневнике, глубоко обдумывает отношения полов, охотно экспериментирует в этой области во время столичной командировки, а по возвращении домой отчаянно страдает, застав жену в разгар любовного свидания…

И нет этому конца», - в отчаянии восклицает критик в статье «…Когда развеялся лирический туман»[374].

«Многое должно смениться в понимании первооснов жизни, чтобы искать и находить героя там и среди тех, где русская литература героев никогда не искала»[375], - констатировал Дедковистоки своего конфликта с «сорокалетними» и одновременно – драму жизни многих мыслящих людей последнего советского десятилетия. Мало того, в этих словах содержалась драма и самого критика, обнаружившего в творчестве последующего писательского поколения крах собственных идеалов, взращенных «Новым миром» 60-х годов, (где в 1961 году увидела свет его первая статья). Вчитываясь в произведения «московской школы», Дедковобнаруживал иллюзорность тех ценностей, которые проповедовали его любимые писатели, и понимал, что они вовсе не являются теперь общезначимыми. Поэтому, споря с «сорокалетними», он противопоставлял им опыт Ю.Трифонова, их ближайшего предшественника, книги деревенской и военной прозы, произведения Ф.Абрамова, В.Астафьева, К.Воробьева, В.Быкова, В.Шукшина, В.Распутина, С.Залыгина. Именно в них он видел те ценности, что могли бы противостоять пессимизму и почти онтологической разочарованности «москвичей».

Однако Дедковдалеко не всегда следовал принципам реальной критики, которые торжествовали на станицах старого «Нового мира» во времена Твардовскогои которые, казалось бы, он мог унаследовать. Тогда литературный факт в аналитической статье или маленькой рецензии прямо соотносился с фактом действительности. В отличие от своих чуть более старших друзей по «Новому миру» Дедковпротивопоставлял книгам новой писательской генерации не факты жизни, а другие книги, художественные образы, которые защищал, тех писателей, представителем которых чувствовал себя в литературе. Героям с «обстриженными социальными связями» он противопоставлял тех, что имели свою почву, были укоренены в истории, болели тем, «чем Россия перестрадала».

Размышляя о творчестве И.Дедкова, другой критик, И.Чупринин, увидел исток этого конфликта в том, что «“новые” писатели, не “отменяя”, конечно, Бакланова, Распутина, Быкова, Можаева, Кондратьеваи их правду, тоже говорят правду об отечестве и соотечественниках, но правда эта, по воззрениям критика, такая, что “хуже всякой лжи” и…

…и лучше бы ее вовсе не знать!..<…>

Спор Дедковав этом смысле – спор не с литературой, будто бы искажающей действительность, а с самой действительностью, исказившейся или, лучше сказать, неуследимо переменившейся за последнюю четверть века»[376]. Этика, базировавшаяся на строгой иерархии ценностей, ориентированная на коллективистские идеалы, продолжает С.Чупринин, в частном и общественном быту и в общественной психологии уступила место этике размытой, ситуативной, эластично применяющейся к обстоятельствам и ориентированной скорее на практические надобности индивида, нежели на классический кодекс нравственности. Он не принимает разъедающего скепсиса нового поколения в отношении к незыблемым, казалось, этическим константам, и видит в этой литературе потенциал разрушения исконных норм народной жизни. Такая литература является, по Дедкову, едва ли не общественно опасным явлением: «природу защищают от произвола человека. Но все чаще осознается, что жизнь и человек нуждаются в защите от… литературы. Скажем, так: от литературы, не сознающей своей ответственности».

Итак, главные претензии, которые предъявил критик сорокалетним, состояли в нечеткости, размытости и как бы сочувствии амбивалентному герою, руководствовавшемуся ситуативной эластичной этикой и не имеющей связи с общей жизнью и неспособным поставить себя в исторический контекст: «Серьезного здесь нет ничего. Не тот замысел. Не то в фокусе. Не то на стеклышке под микроскопом». Поэтому эстетический идеал Дедковабыл локализован в недавнем прошлом, связывался с реалистической литературой конца пятидесятых – шестидесятых годов, с «новомировскими» эстетическими критериями, а в творчестве новой писательской генерации критик усматривал катастрофической падение литературных нравов.

 

Контрольные вопросы и задания.

Охарактеризуйте скептицизм как фактор общественного сознания. Как он отразился в литературе? В критике? В каком соотношении находятся скептицизм и диссидентское движение? Обратитесь к сборнику «Из-под глыб». Каким проблемам общественного, социально-политического, философского характера посвящыны его статьи? Прочитайте статьи А.Солженицына и И.Шафаревича, опубликованные в сборнике. Как бы вы определили их проблематику? В чем вы видите их актуальность уже в наши дни?

Что такое поиски «почвы»? Обратитесь к «Дневнику» И.Дедкова.Покажите, какие стороны общественной психологии 70-80-х годов он выражает.

Что такое «поколение сорокалетних»? Какие писатели принадлежали ему? Какие критики смогли нарисовать черты его литературного портрета? Какие грани мироощущения «московской школы» выразил В.Бондаренко?

В чем состояла новизна концепции личности, утверждаемой «московской школой»? Охарактеризуйте «амбивалентного» героя, вокруг которого и разгорелась полемика между сторонниками и противниками школы.

Прочитайте статьи А.Курчаткина«Бремя штиля» и И.Дедкова«Когда рассеялся лирический туман». Покажите позицию И.Дедкова как главного критика идеологии «московской» школы.