ЛЕКЦИЯ 19. Вальтер Скотт (окончание). 26 октября 1971

 

Я продолжаю о Вальтере Скотте. Теперь мы будет говорить о нем более детально.

Каково первое впечатление от романов Вальтера Скотта? Я бы сказал так: впечатление такое, что это романы очень декоративные, изобилующие описаниями. Они этнографически декоративны. Шотландия. Шотландия во всех своих декоративных подробностях. Из Вальтера Скотта многие впервые узнали о шотландских клетчатых юбочках. О тех юбочках, которые носили не шотландки, а шотландцы. Все обычаи, свычаи шотландские — все это описано со вкусом, с охотой. Жилище. Как устроено жилище. Как устроены внутренние покои в этих старинных домах. Ну вспомните, например, спальню красавицы Ровены. Вот этот помост, на котором стоит высокая кровать.

Описание пиров. Вальтер Скотт очень любил описывать пиршества прошедших веков. И как гости были рассажены, и что они ели, и как они пили. Костюмерия, декорации. Такая этнографическая, историческая живописность — вот что предъявляет Вальтер Скотт.

И мы знаем, что на современников все это производило огромное впечатление. Они упивались этими декоративными деталями романов Вальтера Скотта. Очень жадно их усваивали. Мы знаем, что повсюду в Европе двадцатых—тридцатых годов устраивали маскарады в вальтер-скоттовских костюмах. И в Берлине они устраивались. И у нас в России. В большом ходу были эти маскарады. В Зимнем дворце устраивались маскарады, на которые все являлись в костюмах из Вальтера Скотта. В саксонских, шотландских, в костюмах XIII, XVI веков и прочее.

Вальтеру Скотту присуща — поскольку он декоратор в своем роде — и известная оперность. По романам Вальтера Скотта сделаны известные оперные спектакли, которые в свое время шли с успехом. А некоторые и сейчас держатся на сцене.

Но эта декоративность, как таковая, это эстетство (у Вальтера Скотта какой-то эстетизм присутствует, недаром он был современником Китса) — они отнюдь не исчерпывают Вальтера Скотта. При более внимательном взгляде вы откроете в его романах ресурсы совсем иного характера.

Из того, что наш Пушкин говорил о Вальтере Скотте, выводится очень точная формула его манеры: Вальтер Скотт писал историю запросто. Что это значит: запросто? Он писал ее с ее обыденной стороны. Декоративное, праздничное — это одна сторона. А другая сторона — совсем иная. И дело-то все в том, что у Вальтера Скотта к декоративному всегда даются реальные ключи. Декоративность сводится к чему-то простому. Не в том его сила, что он поставлял материал для балов и маскарадов. Я бы сказал, сила его в том, что все эти пестро разодетые персонажи в его романах вовсе не образуют маскарада. Они живут настоящей жизнью. Что такое маскарад? Это когда люди являются в чужом платье, не правда ли? Вы никакой не рыцарь XV века, а вы приходите одетым под XV век. Это маскарад... Вы не мальтиец, а одеты под мальтийца. Вы петербургская барышня, а одеты под пертскую красавицу...

Но у Вальтера Скотта в его романах эти все разнообразно одетые персонажи — они-то в своем платье. Они в самом деле мальтийцы. И то, как они одеты, и тот декорум, которым они окружены, — все имеет какой-то реальный жизненный источник. В этом все дело.

Вот я вам приведу такой пример. Из Гете. Гете был великий почитатель Вальтера Скотта, постоянно читал его и очень много о нем говорил. Хотя прямого воздействия на творчество Гете Вальтер Скотт не имел. И вот у Гете есть такой разговор с Эккерманом (это в книге Эккермана «Раз­говоры с Гете», вы читайте эту книгу: она даст вам многое не только для знания, но для понимания литературы; я думаю, что это одна из самых лучших книг об искусстве и литературе, существующих на свете, — «Разговоры с Гете»). Так вот, Гете говорил с Эккерманом о «Пертской красавице». Есть такой роман у Вальтера Скотта. Гете и Эккерман об­суждают вот что: там изображен перчаточный мастер в Перте. В старину перчаточный мастер — это был очень большой человек. Перчаточное дело было очень важным делом. Старинные портреты вы помните? Помните, какое значение имели перчатки, очень тщательно выписанные перчатки. На перчатки нанизывались драгоценности. Причем на мужские перчатки. Больше всего культивировались мужские перчатки, рыцарские, с раструбом. Вспомните эти старинные картины. Так вот, там описан перчаточный мастер, один из заметных людей в городе. И говорится о том, что у него было странное знакомство. Этот богатый горожанин водил знакомство с горцами. И вот интересно, Эккерман это подчеркивает, откуда эта связь перчаточного мастера с горцами? На чем она держится? А горцы ему поставляют кожу. Так что, видите, ка­кие-то экзотические связи получают простое основание. Горцы для него — поставщики кожи. Вот вам пример такой трактовки вещей запросто у Вальтера Скотта.

И вот что еще замечательно в его исторических романах. Там далеко не все занято одними только историческими событиями. В его романы входят сгущения, узлы повседневной жизни. Войны, историческая борьба, коллизии — это узлы повседневности. Повседневность — она и дает эти узлы, которые снова готовы распуститься в повседневности. Это было великим открытием Вальтера Скотта. И художественным открытием, и историческим. Он открыл первостепенное значение «производства жизни» в истории народов, первостепенное значение простых и скромных вещей, первостепенное значение обычного. Чрезвычайное возникает из обычного и снова возвращается в обычное.

Вот почему от романов Вальтера Скотта, хотя в них часто описываются очень бурные события, — вот почему от них веет каким-то покоем. Потому что в них присутствует, при любых условиях, обыкновенная жизнь, которая на время поступилась своими правами и всегда готова эти права в полном объеме себе вернуть.

Обратите внимание на то, как Вальтер Скотт выводит в своем романе людей исторических, как у него выводятся так называемые исторические личности. Он их, конечно, не забывает, и почти в каждом его романе присутствуют исторические лица. Вот в «Айвенго» изображаются и король Джон, Иоанн Безземельный, как у нас принято его называть, Джон Лекленд, и Ричард Львиное Сердце. Они здесь налицо. Но у него всегда даются исторические лица в окружении лиц вовсе не истори­ческих. Да, и Ричард Львиное Сердце на сцене, и Иоанн Безземельный на сцене. А Седрик Сакс — это изобретение Вальтера Скотта. А сам Айвенго — это не историческое лицо, это тоже создание Вальтера Скотта. И в конце концов исторические лица тонут в среде неисторических. Причем Вальтер Скотт от вас нисколько не скрывает, что все это обыкновен­ные люди. Не взысканные историей, нет. Сравните, как делал, например, Шиллер. Вот в «Дон Карлосе» выводятся исторические личности: король Филипп, королева Елизавета, сам Дон Карлос. Ну а маркиз Поза? Его сочинил Шиллер. В истории такого маркиза нет. Но Шиллер его так вам представил, как если бы он тоже был историческим лицом. Неосведомленный читатель почти всегда убежден, что маркиз Поза — историческое лицо. Такое же историческое, как герцог Альба, который тоже присутствует в этой драме Шиллера. А на деле ничего этого не было. Или возьмите «Валленштейна». Ну Валленштейн — лицо историческое. А Макс и Текла — никакой истории за ними нету. Макс, сын Пикколомини, и Текла, дочь Валленштейна, — они так преподносятся, как если бы они были не менее историчны, чем Валленштейн. А у Вальтера Скотта ничего этого нет. Герой вымышленный, из толпы, — так и дается. И никакой иллюзии, обмана историчностью этого лица у Вальтера Скотта вы не найдете.

У Вальтера Скотта есть особенно своеобразный, очень им любимый прием ввода исторического лица в поле действия. Этому приему подражали почти все следовавшие за Вальтером Скоттом.

Лучший пример — это пример из романа «Квентин Дорвард» (на мой взгляд, это вообще лучший из романов Вальтера Скотта). Кто такой Квентин Дорвард? Это шотландец, который поехал во Францию, нанялся на службу к француз­скому королю Людовику XI — знаменитому королю Людовику XI, который, как вы знаете, сыграл огромную роль в истории Франции.

Так вот, этот шотландец, очутившись неподалеку от города Тура, имеет такую встречу, как будто бы встречу невзначай, ровно ни к чему не ведущую. Он встречает, как ему кажется, какого-то парижского буржуа... ну какого-то суконщика, что ли. Довольно-таки неказисто одет... плохо побрит. В такой шляпе, которую буржуа носили тогда. И вот дальше Квентин Дорвард попадает на королевский прием, к самому королю Франции Людовику XI. И здесь в короле он узнает вот этого куманька — этого буржуа, который ему раньше попался навстречу.

Видите, историческое лицо сначала появляется у Вальтера Скотта как обыкновенный человек, зауряд-человек. Ни к истории, ни к государству, ни к высокой политике никакого отношения не имеющий. Вот его манера выводить исторические лица. Я бы сказал так: историческое лицо дается в качестве анонима. Но когда вы в этом романе познакомитесь поближе с Людовиком XI, узнаете его подробней, то вы начинаете понимать, что настоящий Людовик XI и был вот этот парижский купец в потертом платье, которого повстречал вначале Квентин Дорвард. А тот Людовик XI, который сидит на троне, во всем своем блеске, со всей своей официальной атрибутикой, — это вовсе не есть истинный Людовик XI. Истина имени лежит в анониме. Почему так? Видите ли, Вальтер Скотт очень правильно и очень остро трактует Людовика XI, показывает, что такое был Людовик XI. Почему его заинтересовал Людовик XI? Помните, в прошлый раз я говорил, что одна из тем, волновавших Вальтера Скотта, — это созидание современных национальных государств. Вальтер Скотт очень понимал, что это одна из важнейших предпосылок современности — эти большие национальные государства. И мы знаем, что XV—XVI века в Европе — это всюду попытки — то удачные, то неудачные — национальной концентрации. Людовик XI создал французское националь­ное государство. Он покончил с феодальной разорванностью, выдержал борьбу с последним лидером феодальной, сепаратистской Франции — герцогом Бургундским, Карлом (эта борьба как раз и составляет содержание романа «Квентин Дорвард»). И после победы над Карлом Бургундским, собственно говоря, уже ничто не мешало Людовику XI воцариться над единой Францией, стать во главе централизованного национального государства. Этот процесс очень похож на то, что и у нас происходило: московская централизация. Борьба всех этих наших Иванов, начиная с Ивана Калиты. И Людовик XI очень похож на Ивана Калиту. И по роли, и по стилю похож даже. Калита. Вы помните, почему его прозвали Калита? Калита — кошелек, кошель. Князь с кошельком. Иван Калита скупал земли, где можно было. Когда нельзя было — земли захватывались войной, оружием. А когда можно было — покупались. И Людовик XI был тоже Калитою. Это французский Калита. С герцогом Бургундским ему пришлось вести жестокую войну. Насмерть пришлось воевать. С Бургундским герцогом ничего нельзя было поделать. Но там, где это было доступно, он предпочитал коммерческие средства. Прикупал земли к французской короне. По стилю, по методам этот король, объединитель Франции, был купец. Он был коммерсант. Коронованный коммерсант. Вот видите, почему тот облик, в котором его впервые узнал, увидел Квентин Дорвард, и был настоящим, истинным обликом короля: он же его и увидел в качестве такого купца. Парижского негоцианта. Да, это и был Людовик XI, как таковой. Вот этот анонимный образ и был его подлинным образом. Мало того, Вальтер Скотт дает вам понять, что только потому Людовик XI и добился успеха, что он действовал коммерчески, действовал расчетом, действовал очень точным соображением шансов, интересов. А герцог Бургундский изображается совсем в другом стиле. У герцога Бургундского никакого расчета в голове никогда не было. Его увлекали всякого рода декоративные фантазии, великогерцогские. И он хотел быть рыцарем из сказки. Он действовал феодально-рыцарскими приемами. А потому и оказался бит, потому его Людовик XI в конце концов и подчинил себе. Потихоньку, ползком, расчетом, по-купечески Людовик XI всего добился. А этот великолепный Карл Бургундский, такой живописный, такой яркоцветный, — он все потерял. Значит, как раз в прозаичности Людовика XI и заключалась его сила. И эту прозаичность Людовика XI — ее-то как раз и передает Вальтер Скотт. Теперь вам ясно, что значит изображать историю за­просто? Вот это и есть трактовка истории запросто: то, как Вальтеру Скотту удается король Людовик XI.

Ну а вот вам совсем другой пример. Роман «Роб Рой». Это роман, где изображен XVIII век. Восставшие шотландцы, шотландцы, в последний раз борющиеся за свою независимость против англичан. Эти дикие горцы, они восстали против цивилизованной Англии, против буржуазной уже Англии. Против деловой Англии. И в этом романе перед вами все время такой контраст: деловые англичане, солидные, в своем мире высокопоставленные купцы, дельцы, — и шотландцы, со всей их горной, горской романтикой, во главе с Роб Роем. Роб Рой — это глава восставших шотландцев. Очень картинная и увлекательная личность. Очень эффектная личность. И Вальтер Скотт его таким и изображает, со всеми эффектами, ему сопутствующими.

Но там есть такая сцена: первое знакомство с Роб Роем у вас происходит на пароме. И вот на пароме представлен Роб Рой в качестве скотопромышленника (Роб Рой и был, между прочим, скотопромышленником). Потом вы, как и в «Квентине Дорварде», узнаете, что этот негоциант на пароме — знаменитый мятежник, глава мятежа, вождь шотландцев. Но видите, разница здесь очень велика: между тем, как дан Людовик XI и Роб Рой. В короле Людовике это первое знакомство, этот первообраз и оказывается самым истинным. А вот с Роб Роем так не выходит. Вы дальше с ним знакомитесь и видите, что настоящий Роб Рой к тому негоцианту, торговцу скотом, которого вы видите на пароме, — что к нему Роб Рой никакого внутреннего отношения не имеет.

А почему Роб Рой потерпел поражение? Мятеж был очень красивый. Было много красивых, героических эпизодов. И Роб Рой со своими мятежниками был разбит наголову. Потому ничего не получилось, что Роб Рой прозаических корней не имел. У Людовика XI все вышло, потому что у него были корни в прозе. А у этого никаких корней в прозе не было. Поэтому он и погиб. Вот две вариации на ту же тему, с разным исходом.

Ну, я думаю, что вы все сообразили, где у нас этот метод Вальтера Скотта — давать исторические лица впервые анонимно — получил широкое распространение. У Пушкина. Первая встреча Гринева и Пугачева. Яицкий казак, который вы­водит Гринева на дорогу. А спустя некоторое время оказы­вается, что этот яицкий казак и есть знаменитый мятежник, взволновавший весь край. И когда он, развалившись в своем кресле в качестве императора Петра III, всех допускает к своей ручке, — это и видно. Это совершенно вальтер-скоттовские черты. Это все Вальтер Скотт. Но разница есть, и очень интересная разница. Как видите, первый облик историческо­го героя у Вальтера Скотта буржуазен. Это его укрепляет в жизни. И то, что буржуазного облика Роб Рой не имеет, — это нам объясняет, почему он успеха в жизни не имеет. А у Пушкина Емельян? Первый его облик — народный, казачий. И вот эта суть, суть знаменитого мятежника, — она казачья, народная. Пушкин на деле показывает практику рисовки истории запросто. У Пушкина есть замечательная статья с раз­бором исторического романа Альфреда де Виньи «Сен-Мар». Это исторический роман. Де Виньи — французский роман­тик. Там изображен заговор аристократа Сен-Мара времен кардинала Ришелье. Роман этот совсем не в вальтер-скоттовской манере. В те времена все исторические романы писа­лись по Вальтеру Скотту, а де Виньи написал по-своему. Историю запросто Виньи не признавал. И Пушкин разгромил его роман. Это очень интересный разбор, который показывает, чего сам Пушкин требовал от романа исторического. Теперь я хочу сказать еще об одной важной особенности Вальтера Скотта. У Вальтера Скотта все в конце концов ведет к сегодняшнему дню. Пусть это будет XII век, XV век — что угодно. В конце концов, это все прологи сегодняшнего дня. И вот что интересно. Вальтер Скотт очень точно, документально изображает ту или иную историческую эпоху в романах своих. Он был вообще превосходный историк. Такая вот археологическая точность, по фактам точность, по истории нравов точность изображения эпохи. Вальтер Скотт, однако же, никогда в ней не замыкается. Вот «Айвенго», XII век, Англия после того, как ее завоева­ли норманны. Очень точно она описана: ее состояние, настроения, которые тогда существовали в английском народе, быт, нравы. Но Вальтер Скотт никогда из изображенной эпохи не делает острова. Изображаемая жизнь не замкнута в самой себе. Это делали многие авторы. Особенно островным образом любили изображать ту или иную эпоху писатели эстетского направления, для которых история существовала только как предмет любования. А для того, чтобы получилось любование, это был действительно хороший способ: замыкать эпоху, чтобы в нее ничто не проникало из того, что предшествовало ей и было после нее. И особенный нажим такие писатели, эстетически трактующие историю, делали именно на подробностях, характерных для эпохи. Ну вот вам пример. У нас был такой писатель, которого сейчас мало кто знает и помнит, Очень талантливый поэт, Михаил Кузмин, который писал на исторические темы, и очень эстетски писал. У него есть стихотворе­ние, посвященное Манон Леско. И он там рассказывает, как она была похоронена. И на что он особенно нажимает, Кузмин? А вот он рассказывает, что кавалер шпагою вырыл ей могилу. Шпагой, а не лопатой. Все это подробно описано. Это для чего делается? Чтобы Манон и историю ее смерти изолировать от всяких восприятий другого времени. Чтоб все это жило именно в той обстановке, а не в другой. В обстановке XVIII века. Вы можете помнить, что он рыл ей могилу шпагой. А можете забыть — и помнить только то, что он любил ее и был готов пойти за ней на край света. Так вот, замыкание на местные подробности — оно всегда есть предмет для эстетиза­ции, любования вещами, вне их широкой связи с жизнью.

У Вальтера Скотта этого нет. Вальтер Скотт, будучи очень подробным во всем, что относится к истории, к строю жизни, в то же время в эпохе не замыкается. У него всегда есть в романе какие-то линии, чуть заметные, которые ведут дальше и даже иногда намного дальше.

Вот в «Айвенго» складывается норманнское государство в Англии. Еще феодализма даже нет. Он будет. Но по роману уже носится Ричард Львиное Сердце. Очень феодальная фигура. В романе изображен еврей Исаак, денежный человек. Человек, занимающийся денежными операциями. И уже мерещится что-то такое, что будет после феодализма. Эпоха господства денег, денежные отношения. Значит, в романе, где еще и феодализм не наступил, даются такие легкие предчувствия будущих столетий. Или возьмите его маленький, но прекрасный роман «Легенда о Монтрозе». Это один из его шотландских романов. Там изображаются шотландцы со всей их национальной яростью, отстаивающие себя. И появляется там некий капитан Дальгетти, наемник. Очень любопытная фигура. Оказывается, где он только не служил и кому только не служил: и в Тридцатилетней войне участвовал, и немцам служил, и голландцам служил. Притом он рассказывает, — не без остроумия рассказывает, — кому лучше служить. Самая невыгодная служба у голландцев. Почему? Голландцы очень точно платят. Наняли тебя на тридцать гульденов, ну ты и получишь тридцать гульденов. В других армиях плохо платят, задерживают плату. У голландцев нет. Зато в других армиях солдаты сами могут себе помочь. То есть просто занимаются грабежом. А у голландцев попробуй пограбить.

И вот на фоне шотландцев, которые готовы жизнь отдать, кровь пролить за свое шотландское дело,— этот наемник, человек, которому все равно, кому служить. Интересует его только плата. Это опять-таки выход Вальтера Скотта за орбиту, за пределы какой-то определенной среды, определенных условий. Просвет в будущие времена, когда все будет покупаться. При Вальтере Скотте все уже покупается, все делается за заработную плату. И этот капитан — предвестник людей заработной платы. Царства, которое еще не наступило.