Лингвистическая непрерывность

 

Рассматриваемый под углом зрения индивида, язык есть сложная система бессознательных ассоциаций между движениями органов речи и ощущениями, дающая ему возможность говорить и понимать слова других. Эта система составляет принадлежность каждого человека и не встречается в совершенно тождественном виде у прочих людей, но она имеет свою ценность лишь в той мере,

 

в какой другие члены той социальной группы, к которой принадлежит данное лицо, располагают примерно схожими системами; в противном, случае это лицо не было бы понято и не могло бы понять другого. Язык существует, следовательно, только в нервных (двигательных и чувственных) центрах каждого отдельного лица, но те же ассоциации навязаны всем членам группы с такой силой, какой не знает никакой иной социальный «институт». Каждый человек избегает всякого уклонения от нормального типа и относится очень чувствительно к малейшему уклонению, замечаемому им у других. Язык, будучи, с одной стороны, принадлежностью отдельных лиц, с другой стороны — навязывается им; благодаря этому он является реальностью не только физиологической и психической, но и прежде всего социальной.

Язык существует лишь постольку, поскольку есть общество, и человеческие общества не могли бы существовать без языка.

Система ассоциаций, каковой является язык, не передается непосредственно от одного лица к другому; язык, как когда-то было высказано, не вещь, έργον, а деятельность, ενέργεια. Каждый ребенок, научаясь говорить, должен сам создать себе систему ассоциаций между движениями и ощущениями, подобную той системе, которой обладают окружающие. Он не получает от них готовых приемов артикуляции; он научается артикулировать, как они, ощупью и после многолетних усилий. Он не получает готовыми грамматических парадигм; он создает каждую форму по образцу тех, которые употребляют другие вокруг него; постоянно слыша, как говорят мы едим — вы едите, мы стоим — вы стоите, ребенок научается, когда нужно, говорить вы сидите, если он уже слышал выражение мы сидим. И так для всех форм. Но, несмотря на напряженные и постоянные усилия, которые ребенок употребляет, чтобы приспособиться к воспроизведению того, что он слышит, ему при восстановлении всей системы ассоциаций не удается вполне точно воспроизвести язык членов той группы, к которой он принадлежит; некоторые детали произношения не улавливаются его слухом, некоторые особенности словоизменения ускользают от его внимания, и вообще системы, которые он установит себе, не совпадают полностью с системами взрослых; каждый раз, как ребенок научается говорить, в язык вводятся новшества.

Если эти новшества являются индивидуальными случайностями, они исчезают вместе со смертью того лица, у которого они возникли; особенности говора, являющиеся результатом таких новшеств, вызывают насмешки, а не подражание. Но есть новшества, опирающиеся на общие причины и имеющие тенденцию проявляться у всех детей, которые учатся говорить в одной и той же местности в течение определенного промежутка времени.

Начиная с определенного момента, у всех детей, привыкающих говорить в какой-то части территории, может обнаружиться некая артикуляция, отличная от артикуляции взрослых и всецело

 

ее вытесняющая. Так, например, в северной Франции, начиная с некоторого момента, различного для каждой местности, дети оказались неспособными произносить смягченное l и стали его заменять звуком у, который его ныне заменяет во французских говорах. Такого рода новшество является абсолютно регулярным: смягченное l исчезло на всем севере Франции и заменилось через у.

Подобным же образом, начиная с определенного времени, дети могут обнаружить некое новшество в области словоизменения. Так, двойственное число сохранялось в Аттике до конца V в., но примерно с 410 г. до и. э. в надписях замечается небрежное его употребление; и действительно, авторы, родившиеся между 440 и 425 гг. и писавшие, как Платон и Ксенофонт, на аттическом диалекте, употребляют еще двойственное число, но не постоянно; затем оно перестает употребляться в именительном-винительном падеже, между тем как под влиянием δυοιν— «двух» сохраняется в родительном падеже. Демосфен (383 — 322) говорит δύ οβολοί — «два обола», но δυοιν οβολοίν — «двух оболов». Наконец, оно исчезает окончательно даже и в родительном падеже и начиная с 329 г. по встречается более в аттических надписях. Здесь опять же регулярность полная: категория двойственного числа исчезла в греческом язык, и противопоставление в числе осталось только между единственным и множественным.

Изменения подобного рода, с определенного момента будучи общими всем детям, переходят к младшим поколениям; они, следовательно, накопляются и, смотря по быстроте их распространения, изменяют язык через более или менее продолжительное время. В некоторых языках новшества в определенные моменты происходят быстро, тогда как в других случаях язык долгое время может сохраняться, вовсе почти не изменяясь.

Но во всех случаях налицо непрерывность: изменения, совершающиеся сами собой и не являющиеся результатом подражания чужеземному говору, происходят не от желания новизны; наоборот, они происходят, несмотря на усилия ребенка точно воспроизводить язык взрослых, и притом никогда не бывают ни настолько велики, ни настолько многочисленны, чтобы поколения, живущие одновременно, теряли ощущение того, что они говорят на одном языке.

С другой стороны, употребление языка необходимо приводит к его изменению. С каждым разом, как употребляется какое-либо выражение, оно становится менее странным для слушателя, а для произносящего — еще более легким для нового воспроизведения. Таков нормальный результат привычки. Выразительное значение слов вследствие употребления ослабляется, их сила уменьшается, и они стремятся образовывать группы. Чтобы поддержать выразительную силу, в которой чувствуется надобность, приходится подновлять выражения; именно поэтому имеют тенденцию выходить из употребления слова, выражающие превосходную степень, как очень, весьма, чрезвычайно и т. п., по мере

 

того как их первоначальная сила уменьшается. Слова, первоначально самостоятельные, путем употребления низводятся на степень грамматических элементов; в латинском выражении habeo aliquid factum — «я имею что-либо сделанным» — habeo имело еще полное свое значение, но j'ai во французском выражении j'ai fait — «я сделал», неоднократно повторяясь, постепенно утратило, свою самостоятельность; в настоящее время три первоначально самостоятельных слова (ego, habeo и factum), которые дали в результате фр. j'ai fait, составляют лишь одну грамматическую форму, равносильную латинскому feci и не имеющую больше выразительной силы. Слова, которые таким путем становятся простыми грамматическими элементами, привесками предложения, произносятся особенным образом, часто укорачиваются и в своем фонетическом развитии отличаются от главных слов; так, латинское указательное местоимение illam в сочетании со следующим именем дает французский артикль la, тогда как развитие — совершенно иное — самостоятельной формы того же слова привело к французскому личному местоимению elle — она, которое в свою очередь сделалось грамматическим элементом.

Таков тип спонтанного развития языка. Оно результат естественной преемственности поколений, использования языка и тождества стремлений и склонностей, наблюдаемого у лиц данного ряда поколений в данный период времени. Хотя изменения этого типа происходят независимо в каждом из говоров данной области, следует ожидать, что они произойдут в различные, но близкие моменты времени с незначительными уклонениями во всех местах, занятых в общем однородным населением, говорящим на том же языке и живущим в одинаковых условиях. Так, смягченное l превратилось в у во всей северной Франции; двойственное число исчезло еще в доисторический период в эолийском диалекте, в ионийском диалекте Малой Азии и в дорийском диалекте Крита, а в IV в. до н. э. в аттическом, т. е. в говорах континентальной Греции. Условия таких изменений (часто неизвестные, почти всегда не поддающиеся точному определению), если только они не свойственны какой-либо одной местности, действуют на обширных территориях.

Наряду с этими изменениями, проявляющимися особым образом в каждом говоре, даже когда они и выходят за его пределы, существуют другие изменения, весьма различные по внешнему виду, но сводящиеся в основе к одному и тому же явлению — к заимствованию из других языков. Действительно, лишь только члены одной социальной группы вступают в торговые, политические, религиозные или интеллектуальные сношения с членами других групп и лишь только некоторые лица приобретают знание чужого языка, тотчас является возможность введения в свой язык новых элементов.

Если данный язык существенно отличается от местного говора, то из него возможно заимствовать только отдельные слова; так,

 

греческий язык заимствовал от финикийцев несколько торговых терминов, как название грубой оберточной материи — σάκκος,, золота — χρυσος?, одного вида одежды — χιτών и т. д.; точно так же французский Язык заимствовал английские слова. Как бы велико ни было число таких заимствований, они нисколько не изменяют структуру языка.

Иной результат получается, если дело идет о языке, настолько близком к местному говору, что основное единство того и другого легко сознается. Так как только парижский говор употребляется в сношениях между различными группами населения, говорящего на французском языке, то все другие французские говоры заимствуют все более и более парижских элементов не только в области лексики, но даже и в области произношения и словоизменения. Так, например, крестьянин, узнав, что слова loi, moi, roi, произносимые на его диалекте twé, mwé, rwé, в правильном французском языке (в сущности парижском) звучат, как twa, mwa, rwa, даже не слышав никогда, как произносится слово loi, легко может вместо формы своего говора Iwé употребить форму Iwa. Такого рода подстановки одной формы вместо другой приводят к результату, сходному с результатом изменений нормального типа, и, раз они произошли, часто бывает невозможно различить, с какого рода изменениями мы имеем дело. Но от этого не уменьшается различие между ними, ибо во втором случае дело идет о заимствовании из другого говора. Все говоры северной половины Франции испытали весьма сильное влияние общефранцузского языка, принадлежащего к парижскому типу речи; ни один из них не может рассматриваться как представляющий самостоятельное развитие латинского типа, на котором покоятся галло-романские говоры. От древней Греции сохранилось много надписей на диалектах, но почти во всех диалектальны лишь некоторые черты, и начиная с V в. до н. э. во всех них сквозит образец сперва аттической речи, а затем так называемого койне; только самые древние надписи представляют местные говоры в их чистом виде. Где бы это ни было, повсюду нелегко найти писаный текст, который бы представлял местный говор во всей его чистоте, безо всякого влияния со стороны какого-либо общего языка.

Под тем либо под другим из этих двух видов заимствование не есть явление редкое и случайное; это явление частое или, лучше сказать, постоянное, и новейшие исследования все более и более выясняют его важное значение. Ибо каждая из крупных языковых групп (германская, славянская, эллинская и т. д.) является результатом распространения какого-либо общего языка на более или менее значительную массу населения. У нас нет возможности определить, какая часть фактов, изучаемых нами и относящихся к периоду доисторическому, падает на долю заимствования. Но мы никогда не вправе предполагать, чтобы какой-нибудь говор являлся результатом одной только передачи языка из поколения к поколению и изменений, происходящих вследствие употребления язы-

 

ка и его передачи. Всюду мы видим, как преобладающие говоры являются образцом для подражания и как люди стараются воспроизводить речь тех, кто, живя в другой местности или занимая более высокое социальное положение, признается говорящими лучше. Если бы не существовало этой заботы воспроизводить господствующие говоры, то язык дифференцировался бы до бесконечности и не был бы в состоянии служить средством общения обширных групп людей.

Все существующие говоры происходят в действительности из ряда последовательных сближений и расхождений.

Наконец, третий тип изменений происходит тогда, когда население меняет язык.

Когда население перенимает язык победителей, иноземных колонистов или язык более цивилизованных людей, пользующийся особым престижем, взрослым представителям этого населения не удается в точности усвоить новый язык. Дети, начинающие говорить, когда новый язык уже распространился, успевают лучше, ибо учатся ему как своему родному и стремятся воспроизводить не ломаную речь своих взрослых сородичей, но правильный говор иноземцев, если только имеют возможность его слышать; и это им зачастую в достаточной мере удается. Так, ребенок, рожденный во Франции от француза и иностранки и воспитанный среди французских детей, почти совсем не воспроизводит недостатков говора своей матери. Тем не менее кое-какие особенности речи сохраняются. Более того, если население перенимает язык, глубоко отличный от своего прежнего языка, оно может вовсе не усвоить некоторых его характерных черт. Негры-рабы, которые стали говорить по-французски или по-испански, не приобрели ни точного произношения, ни правильного употребления грамматических форм как вследствие слишком большого отличия их родного языка, так в особенности еще и потому, что, не видя избавления от своего безнадежно низкого социального положения, они не чувствовали надобности говорить так, как их господа: креольские наречия сохранили черты африканских языков. Впрочем, в многочисленных сменах языков, которые происходили в исторические времена и происходят еще и теперь, многие народы выказали способность достаточно усваивать язык друг друга...

Ничто не заставляет предполагать, что особенности, характеризующие романские языки, ведут свое начало в большей своей части от самого момента проникновения латинского языка в область их нынешнего распространения. Не следует преувеличивать значения нынешнего распространения. Не следует преувеличивать значения этого типа изменений. Однако, по-видимому, этим можно объяснить некоторые значительные перемены в системе артикуляции, подобные германскому или армянскому передвижению согласных; не случайно армянская система смычных тождественна с системой смычных в грузинском языке, языке не индоевропейском. В тосканском диалекте, на территории былого распрост-

 

ранения этрусского языка, наблюдается особое произношение смычных, восходящее к произношению этрусского языка, в котором, насколько об этом можно судить по древней передаче, были глухие придыхательные, но не было звонких смычных.

Кроме того, как только замена одного языка другим совершилась, мы имеем уже дело с нормальными изменениями непрерывного развития. Все же особые свойства населения, принявшего новый язык, вызывают сравнительно быстрые и многочисленные изменения, могущие, впрочем, проявиться и много времени спустя после перемены языка.

Чтобы оценить важность факта смены языков, достаточно отметить, что во всех областях с более или менее древней историей язык сменялся в историческую эпоху по меньшей мере раз, а то и два и три раза. Так, на территорию современной Франции галльский язык проник лишь в первой половине последнего тысячелетия до хр. э.; затем в течение первого тысячелетия хр. э. он был сменен латинским языком. С другой стороны, языки изменяются тем в меньшей степени, чем устойчивее говорящее на них население; чрезвычайное единство полинезийских языков объясняется устойчивостью населения Полинезии; в одной из областей распространения индоевропейских языков, в Литве, где население, по-видимому, почти вовсе не сменялось в течение весьма долгого времени, язык отличается исключительной в некоторых отношениях архаичностью. Наоборот, язык иранцев, чьи завоевания охватили обширную территорию, изменился быстро и относительно рано; иранские говоры с самого начала христианской эры достигли уровня, который можно сравнивать с уровнем, достигнутым романскими языками лишь столетий десять спустя.

У каждого из индоевропейских языков свой собственный тип, произношение и морфология каждого из них характеризуются своими особыми чертами; едва ли можно предположить иные причины этого своеобразия, к тому же довольно глубокого, кроме тех особенностей, которыми характеризовались языки прежнего населения, сменившиеся индоевропейским. Это влияние языков, смененных языком индоевропейским, называется действием субстрата. К несчастью, субстраты почти всюду нам неизвестны, так что приходится довольствоваться недоказуемыми гипотезами.

Возможно, что каждому населению присущи некоторые наследственные тенденции, не меняющиеся в результате перехода людей с одного языка на другой и определяющие в их новом языке значительные перемены. В областях, где прежде говорили по-галльски, произношение приняло некоторые черты, напоминающие то, что можно найти в языках бриттских. Только там и нигде больше на территории романских языков прежнее латинское ū перешло в ü (фр. и) и образовалась система средних гласных типа фр. ей; там же интервокальные согласные претерпели наибольшие изменения; все это объясняется тенденциями, которые есть и в

 

бриттском. Едва ли возможно отнести эти изменения на счет того произношения, которое устанавливалось при постепенном переходе с галльского языка на латинский, но понять их можно было бы, если признать наличие у населения одинаковых тенденций, действовавших как на бриттской, так и на галльской территории.

Кроме того, не следует упускать из виду ( и в большей степени, чем делали это раньше) такие периоды, когда одно и то же население пользуется одновременно двумя языками и когда, следовательно, в сознании одной и той же группы говорящих совмещаются два средства выражения, относящиеся к двум разным языкам; это так называемые периоды «двуязычия». Люди, располагающие двумя различными средствами выражения зараз, порою вводят в один из двух языков, на котором они говорят, приемы, принадлежащие другому языку. Например, в латинском языке той части Галлии, где господствовали франки, утвердился по образцу германских языков прием выражения вопроса, состоящий в постановке подлежащего после глагола; и доныне мы имеем по-французски вопросительное: êtes-vous venus? — «пришли ли вы?», противопоставленное утвердительному: vous êtes venus — «вы пришли». Таким образом, этот прием французского языка есть, собственно, прием германских языков, осуществляемый с помощью романских элементов.