ПЕРВЫЙ САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ ОТЧЕТ 8 страница

Самолет высадил нас и улетел. Мы быстро поставили палатку, поели. Потом рабочие решили вздремнуть, а я отправился прогуляться на лыжах. Я видел следы песцов, мышей, крестики каких-то птичьих лапок и друг – о ужас! На снегу красовались отпечатки громадных когтей: больше десяти сантиметров – какие-то кинжалы, а не когти! Причем они начинались ниоткуда и резко обрывались, словно этот когтистый улетел куда-то, подобно дракону. Я перепуганный вернулся в палатку, сбивчиво рассказал все и тут же был поднят насмех – мне сказали, что это следы крыльев куропатки, вернее их концевых перьев, которые чертят снег на взлете. Нельзя сказать, что я этому поверил, но меня успокоило то, что никто не встревожился. Подошла ночь. Дело было за полярным кругом и майское солнце уже не уходило за горизонт, а катилось по гребням ближних холмов. Я долго не мог уснуть, опьяненный свежестью морозного воздуха. Было так тихо, что, казалось, можно услышать шевеление мыслей в голове. А мысли были страшноватые: подумать только, мы тут одни, а вокруг на сотни километров – ни души:

И только я начал задремывать, как за палаткой раздались странные хлопки, сменившиеся жутким, леденящим душу нечеловеческим хохотом! Кто это?! Я мгновенно разбудил ребят, и второй раз за день был осмеян.

- Да брось ты, Василич! Это опять куропатка!

- ???!

- Ну, куропач это, самец, это у него вместо кукареканья!

Я не поверил, выбрался из палатки и успел увидеть, как в небо взмывали два больших белоснежных комка, громко хлопая крыльями, а там, где они взлетели, остались на снегу точно такие же борозды, как те, что я принял за отпечатки когтей. Мне стало смешно самому. Я вернулся в палатку, залез в спальник и крепко безмятежно уснул.

Мы справились с задачей, соорудили лабаз, потом самолет подобрал нас, вывез в основной лагерь партии в верховьях Арга-Салы, крупного притока Оленека, и улетел. Партия была в полном сборе и отныне единственной ниточкой, связывавшей нас с миром, была радиостанция. Маленькая, маломощная... Она была так слаба, что радиотелефонная связь могла поддерживаться лишь на 30-50 км, и то не всегда. От нас до базы было около 300 километров. На таком расстоянии связь могла осуществляться только морзянкой, поэтому в каждой партии был радист-профессионал, владевший азбукой Морзе и умевший работать телеграфным ключом. Обычно это были демобилизованные моряки, получившие специальность радиста за время службы во флоте. Таким был и наш Игорь Глотов. Некоторые из них приживались в экспедиции навсегда, приобретая параллельно специальность техника-геолога или геофизика, чтобы иметь работу в зимнее время.

Борис Иосифович, как опытный полевик, знал, что ничто не разлагает коллектив так сильно, как безделье. Поэтому он в деталях распланировал все работы по обустройству лагеря. Установка палаток на срубах и каркасах, сооружение кухни-столовой, великолепной рубленой бани с каменкой и полком... А вечерами начальник проводил доступные для всех беседы об истории изучения этого региона, об особенностях его геологического строения, о нерешенных задачах и о том, как мы будем их решать. Меня он заставил внимательно проштудировать инструкцию по двухсоттысячной съемке и методические указания к ней. Отдельные главы методических указаний, касавшиеся шлихового опробования, правил и ведения полевой документации, я должен был доступно пересказать нашим техникам. Таким образом, «весновочный курорт» сочетался у нас с курсами повышения квалификации.

Тем временем снег сошел, и земля не только очистилась от него, но и слегка обсохла. Олени еще не пришли, но ждать их мы уже были не в силах. Мы стосковались по труду и хотели работать! Мы обсудили проблему с Борисом Иосифовичем: наметили маршруты ближние, которые можно было выполнить с базы за один день, и маршруты более протяжные, на 2-3 дня, с ночевками в пути. Дальние маршруты взял себе я, поскольку мне не было еще и 25 лет, а Борису Иосифовичу перевалило за 50. Собственно, ночевки в этих маршрутах были не ночевками, а скорее дневками. Ночью было светло, и вполне можно было работать, но солнце стояло низко, и было прохладно, близко к нулю. Поэтому почти не было комаров, во всяком случае, они не так досаждали, как днем. Мы шли в ватных телогрейках. Утром солнце поднималось выше, начинало припекать, появлялся в изобилии летучий гнус. Мы выбирали место посуше, натягивали вместо палатки большой полог, обедали и засыпали, расстелив под собой ватники. К вечеру холодало. Мы просыпались, варили еще одну солидную еду, снимали полог, напяливали ватники и... бодро выходили в маршрут: на всю ночь, до следующего дня. Когда все пешие маршруты были выполнены, мы соорудили плот (вот где пригодился опыт моей Алданской практики) и совершили на нем недельное путешествие вниз по течению Арга-Салы до рамки нашей карты. В день мы проплывали километров 15. Останавливались, выполняли из этой точки пару пеших маршрутов от реки и обратно, потом плыли дальше и снова ходили в маршруты.

В процессе реализации этой затяжной сплавно-пешей экскурсии (в ходе которой была отснята почти десятая часть нашего планшета) мы встретили и доставили в базовый лагерь последнего нашего сотрудника – Игоря Соловьева, направленного к нам начальником шлихового отряда. Встреча эта была весьма необычной, но она вполне характеризует и нравы, царившие тогда в НИИГа, и личные особенности Игоря Александровича. Наш плот достиг в тот день границы участка. Далее нам уже не нужно было выполнять съемочные маршруты – надо было просто проплыть оставшиеся полсотни километров до острова, на котором размещалась полевая шлихо-минералогическая лаборатория экспедиции, и передать туда свой "первый урожай" – первые шлихи сезона. Там же находился и Игорь Соловьев. Он смог выехать в поле только после защиты диплома, т.е. в конце июня, поэтому прибыл на Яралинскую базу поздно, когда все наши "ледовые аэродромы" растаяли. А летнего аэродрома мы еще не подобрали – не нашли пока подходящей площадки. Поэтому начальство решило отправить Игоря в ближайшую к нам точку, где есть свой "летний аэродром", чтобы потом перебросить его к нам оленьим караваном. Мы решили не дожидаться оленей и забрать Игоря "обратным ходом", разделив между собой его груз.

Войдя к границе, мы остановились на последний привал. Наш "семейный" полог был растянут на сухой терраске над рекой, и мы сидели под ним вокруг кастрюли с дымящейся рисовой кашей. Мы уж взялись было за ложки, как услышали вдруг чьи-то тяжкие шаги по гальке: хрум, хрум, хрум... Медведь? Но уж больно шаг тяжелый – медведи, несмотря на кажущуюся грузность, ходят очень легко! Вот этот некто явно остановился у нашего плота. Потом что-то упало: раздался грохот с металлическим звоном. Затем кто-то стал карабкаться по уступу терраски. Через несколько мгновений над обрывом появилась обросшая физиономия. Незнакомец спросил, слегка заикаясь: “Вы ч-чьи б-будете?”. Мы ответили, как было принято:

- Рыбаковские (то есть, из партии Рыбакова).

- А я т-тоже Рыбаковский!

- Так что ты там торчишь? Лезь под полог и ешь кашу!

Игорь (а это был он) не заставил повторять просьбу. Как мы потом узнали, он вообще любил поесть! После сытой еды мы разлеглись на ватниках, как древние римляне на ложах, и, прихлебывая чай, приступили к неспешной беседе. Оказывается, Игорю надоело сидеть на том острове, подобном острову нимфы Калипсо в Одиссее, поскольку в лаборатории минералогов только начальник и двое рабочих были мужчинами, а все остальные ее сотрудники – молодые и милые девушки!.. Малинник, да и только! Игоря эти красавицы все время поддразнивали за его отменный аппетит, и говорили, что он от них так никуда и не денется до конца сезона. Хорошо, мол, устроился! Для полноты счастья ему оставалось только выбрать одну из этих красавиц, либо “возлюбить” их всех по очереди! Все это были, конечно, шутки, и шутки беззлобные, но Игоря они “достали”, и он решил отправиться к нам пешком, не дожидаясь оказии. Напомню, что до базы нашей партии было оттуда "самолетным курсом" (т.е. по прямой) около 70 км. Идти, однако, предстояло не по прямой, а по реке – а это уж никак не меньше сотни!

Игорь навьючил на себя рюкзак с личным барахлом, включая спальный мешок и меховую куртку, сверху приторочил к нему короб “Беломора” (700 пачек!), а все 6 кайл надел на веревку, завязав ее выше бедер наподобие пояса. Каждое кайло весит больше двух килограмм, так что пояс был почти пудовый! После беседы мы спустились вниз и посмотрели на Игорев груз... Никто из нас не отважился бы на такой переход. Это точно. Но Игорь был человеком особенным. При невысоком росте (меньше 165 см), он обладал великолепно развитой мускулатурой: рельефные стальные мышцы! Физическая сила дополнялась невероятным упорством и настойчивостью. Наконец, как и многие сильные люди, он был добрым и мягким, но в то же время легко ранимым человеком. Тогда мы не знали ничего о его прошлом, о его очень трудном детстве. Потом, когда мы узнали это, нас еще больше поразила Игорева доброта, заботливость...

Игорю повезло, он прошел с этой ношей примерно треть пути. Остаток мы протопали вместе, зайдя для начала ненадолго в то самое девичье царство, передав в минералогическую лабораторию наши шлихи. Надо ли говорить, что красавицы минералогини не упустили возможность еще разок отыграться на Игоре: “А, тунеядец, вернулся! Мало того, он с собой еще четверых корешей привел! Ну, теперь уж точно нам всем по жениху достанется, если вас сложить с нашими тремя мужиками!”. Тем не менее, нас накормили вкуснейшим обедом. Леша Козлов (хоть и не без кряхтения) выставил на стол бутылку спирта, который всегда дают шлиховикам для обработки проб. Словом – поели, попили, попели песни... И пошли. Девчонки отпустили на прощанье несколько шутливых реплик в наш адрес. И праздник кончился. Через два дня мы были на своей базе, дома!

Как я справлялся со съемкой? Поначалу было, конечно, страшновато. Но, во-первых, нас очень хорошо подготовили к такой работе на учебной геологической практике в Крыму. Во-вторых, государственная геологическая съемка была четко регламентирована: в инструкции было обстоятельно изложено, на что именно надо обращать внимание, как вести наблюдения, как оформлять и закреплять результаты. К инструкции прилагались методические указания, составленные ведущими питерскими специалистами, среди которых было немало моих учителей. Так что все получалось нормально, и кода в средине сезона нас посетил главный геолог экспедиции М. Н. Злобин, ознакомившийся со всей документацией, он отметил мои дневники и мою полевую карту в числе лучших.

В конце июня пришли, наконец, олени. В основном все было нормально. В первую половину лета стояла хорошая погода, и к тому времени, когда похолодало и пошли дожди с мокрым снегом, мы успели заснять почти 3/4 площади. Геологическое строение района было простым – последовательно сменяли друг друга полого залегающие, почти горизонтальные (с углом падения 3-50) четко различающиеся по облику свиты осадочных пород: зеленовато-розовые мергелистые доломиты с характерной для мелководных отложений перекрестной рябью (алданский ярус верхнего кембрия), потом шли ордовикские серые известняки, кремово-желтые доломиты и, наконец, вишневые (до красно-бурых) алевролиты и мелкозернистые песчаники чуньской свиты, венчавшей разрез ордовика. На всех уровнях встречались пластовые интрузии (силлы) долеритов траппового комплекса и дайки этих же пород. Все легко узнавалось, не путалось друг с другом. К тому же все эти породы характеризовались присущим им специфическим фототоном на аэрофотоснимках, что позволяло надежно отрисовывать границы на пространствах между маршрутам.

Осложняли работу два обстоятельства. Во-первых, обилие комаров. Не удивительно, что я никогда прежде столько комаров не видел. Где мне было встречаться с ними ранее? Но я и за десятки последующих сезонов с таким их обилием не сталкивался. Это надо пережить, а передать словами – невозможно. Все равно никто не поймет и не поверит. Например, работая с компасом, нужно держать его на ладони неподвижно 2-3 секунды, чтобы стрелка успокоилась. Так вот за эти секунды комары покрывали кисть руки сплошным трехслойным покровом. Рука выглядела так, словно на нее была надета шевелящаяся розово-серая перчатка. Комары нижнего слоя сосали кровь из руки. Комары второго слоя до руки достать не могли, они протыкали хоботками брюшки нижних комаров и высасывали кровь оттуда, а третий слой получал кровь у второго. Варить еду на костре было невозможно: стоило снять с ведра крышку, как "варево" покрывалось сплошным слоем комаров толщиной 2-3 сантиметра. Мясной суп превращался в суп комариный.

Самыми беззащитными были олени. Они никак не могли постоять за себя. У оленя нет даже хвоста, подобного лошадиному, или коровьему, чтобы от комаров отмахиваться. На стоянке олени сразу же влезали в дымокуры, порой настолько, что обжигали морды. При этом они, стоя в клубах дыма, совершенно не могли пастись, я уже писал, что есть олень может только на ходу. Есть из кормушки он не умеет, поэтому олень, обреченный на неподвижность, неизбежно умирает голодной смертью. Но смерть наступала не только от голода – порой на очередном переходе какой-нибудь олень начинал хрипеть, падал и через несколько минут умирал от удушья. У таких оленей легкие оказывались совершенно черными от набившихся в них комаров, захваченных при вдохах.

Часто казалось, что комаров вокруг столько, что больше уже просто не может быть, но проходило несколько дней, и их количество удваивалось, а то и утраивалось с очередным выплодом. Лужи кишели комариными личинками, озера и реки – тоже. Рыба шалела от обилия еды! К счастью этот кошмар кончился с первым снегопадом. Снег пошел третьего августа вечером и сыпал два дня, укрыв всю землю. Потом он растаял, и тепло вернулось, но большинство личинок погибло от холода, и очередной "выплод" не состоялся, да и не все взрослые комары выдержали. Зато нам после пятого августа стало намного легче. Зачастую на ходу уже можно было не опускать на лицо надоевший накомарник, а всего лишь обмахиваться веточкой.

Второе, что угнетало, это постоянный страх заблудиться. Ребята, ходившие в маршруты со мной, были спокойны: они считали, что я отлично ориентируюсь и всегда выйду к назначенному месту. Видимо, они были правы, однако сам я такой уверенности не имел. Да и откуда она возьмется? Ведь большинство маршрутов приходилось прокладывать "по счислению". Не было никаких ориентиров: слабо всхолмленный либо вообще плоский рельеф, густая тайга, порой с кустарниковым подлеском, которую пересекали идущие разных направлениях звериные тропы. Идти можно было только по компасу, через каждые 100-150 метров проверяя правильность курса. Пройденный путь определялся количеством шагов. Маршрут строился примерно так: 810 метров в направлении СЗ – 3100, затем 750 м по азимуту СЗ – 3400, потом 1,2 км в направлении СВ – 350... и так далее с выходом к лагерю – старому или новому. И хотя шел я всегда уверенно, на последних полутора-двух километрах в душу закладывался страх: а точно ли мы идем? Иногда еще и партнер по маршруту подначивал: "Василич, а что реки-то не видно?" Я спокойно отвечал: "Вот пройдем еще 200 пар шагов – увидим!" Как правило, так оно и было. В назначенную точку мы приходили почти без отклонений! Борис Иосифович ориентировался в тайге еще лучше. Он мог обходиться и без счета шагов. Его главными навигационными приборами были компас и часы: каждые две минуты он проходил ровно сто метров! Игорю Соловьеву было проще. Он, как шлиховик, работал исключительно по рекам, а там ориентиров хватает: характерные изгибы, косы, острова, протоки и притоки – все это видно на карте и на аэрофотоснимках.

Как ориентируются наши оленеводы, для меня осталось непознанной тайной. Они прекрасно читали карту: надо было лишь показать точку, где мы находимся, и сориентировать карту по сторонам света. Когда надо было переезжать с места на место, эвенк или якут влезал на верхового оленя во главе аргиша, спрашивая: "Куда?" Я брал азимут по компасу, показывал ему направление на новое место стоянки и называл расстояние до него в километрах. Оленевод-проводник сосредотачивался, вытягивая в нужном направлении руку, некоторое время смотрел туда, потом кивал головой, и караван трогался. В пути направление хода менялось неоднократно: надо было обходить густые заросли, где олени с вьюками не могли пройти между деревьями, искать проходы в каменистых развалах, огибать болота, но каждый раз, преодолев препятствие, караван точно возвращался на заданный курс. Я спрашивал: "Как вы ориентируетесь? По солнцу?"

– Почему солнце? Солнце поехал кругом (и он показывал рукой, как солнце перемещается по небосводу), а мой всегда едет прямо!

– Но у тебя же нет компаса?

– Зачем компас? У меня тут компас!

И он выразительно стучал себя пальцем по голове! Видимо и вправду, есть у жителей тайги чувство направления, которое нами утрачено.

Было всякое. Порой приходилось очень тяжело, но запомнилось не это – в памяти остались либо забавные, либо просто необычные ситуации. Так в одном из маршрутов мы с рабочим Лешей Потравновым обнаружили посреди обширного торфяного болота, сиротливо пригорюнившийся одинокий ... самолет. Мы подошли. Это был совсем маленький фанерный биплан ПО-2, правда, самой последней модификации: закрытая кабина в средней части фюзеляжа, где два пассажира могли сидеть лицом друг к другу, и открытая пилотская кабина. Самолет выглядел исправным, если не считать сломанного пропеллера, у которого были срезаны лопасти. В кабине пассажиров лежали ящики с образцами, и стоял заправленный денатуратом исправный примус, который мы тут же разожгли. На видном месте лежал перевязанным бинтом рулончик из дюжины оберток от плиток шоколада. На этих обертках все было написано. Оказывается за 4 года до нас этот самолет вывозил образцы и техника-радиста из такой же съемочной партии, как наша. Молодой пилот Хараничев, только что окончивший авиашколу, неплохо знал трассу, поэтому был не особо внимателен и не заметил, как из долины Оленека перевалил в долину Арга-Салы. Пролетев расчетное время, и не обнаружив Яралинской базы, он внимательно сверил местность и карту и понял, что забрался неизвестно куда. Он попытался вернуться назад и летел, пока оставалось горючее. Потом он выбрал безлесный участок и посадил машину. Шасси увязло во мху, самолет скапотировал (то есть, встал на нос), винт обломился. Слава Богу, пилот и пассажир отделались синяками и ссадинами. Их искали, но искали совсем не там, так как никто не думал, что они так далеко уклонились от трассы. Радиосвязи у самолетов ПО-2 не было.

Просидев на месте аварии неделю, и съев аварийный паек (НЗ), откуда и взялись обертки плиток шоколада, ребята приняли единственно верное решение: они пошли "по воде" – т.е. вдоль ручья, вытекавшего из болота, полагая, что ручей приведет их к реке, а река, рано или поздно, выведет к людям. Я вспомнил, что мне рассказывали об аварии самолета в экспедиции, и о том, как истощенных бедолаг (пилота и радиста), плывших на плотике, кое-как связанном ими из валежника, подобрали рыбаки эвенки и доставили в экспедицию. А самолет – так и не нашли. Нашли его, в конце концов, мы и сообщили об этом по рации. Нам велели вывезти образцы, а самолет оставили и списали: мало того, что машина была повреждена при падении, ее корпус, сделанный из фанеры, за 4 года и размок, и рассохся... Словом, вывозить там было нечего.

Запомнился и еще один маршрут начала августа, причем запомнился (по ряду причин) весьма основательно. Он был, вообще-то, «неделовым», то есть совсем не имевшим отношения к нашим программным делам, к съемке нашей территории. Просто наш начальник преподнес его нашему «молодежному отряду» как своего рода награду за нашу хорошую работу на протяжении всего лета. Я уже говорил, что практически вся территория нашего планшета была очень слабо всхолмленной, да к тому же обильно заросшей невысоким, но достаточно густым лесом. Горизонт почти всегда был закрыт от обзора, поскольку даль не проглядывала сквозь таежные заросли. Однако изредка, когда нам доводилось взобраться на очередную горушку, мы видели вдалеке одну и ту же голую безлесную вершину. По обзорной карте мы поняли, что это – гора Янкан, расположенная за пределами нашего планшета, километрах в 15 от его юго-западного угла. Она «венчала» водораздел трех солидных рек – Арга-Салы, Мойеро и Оленька. Истосковавшись по простору, мы очень хотели взобраться на нее, чтобы оглядеть с высоты наши (и не только наши) «вольные дали», но начальник не разрешал нам этого, потому что, прежде всего, нужно было выполнять план! И вот, совсем неожиданно, в прохладный и ясный вечер 10 августа Борис Иосифович сказал, что, если мы не передумали, он разрешает нам прогуляться завтра до вершины Янкана, поскольку хорошей работой мы заслужили право на это «полуспортивное» развлечение.

Мы готовы были прыгать от радости. Наконец-то мы увидим наш мир сверху! Конечно, поход получался не таким уж близким. От нашего лагеря до вершины было больше двадцати километров. С осмотром самой вершины, да и с обратным ходом это, считай, пол сотни верст. Но мы были молоды, бодры и азартны! На следующее утро мы встали совсем рано. Чуть не написал «на рассвете», но в ту пору белые ночи у нас еще не кончились. Плотно позавтракав и прихватив еды на долгую дорогу, мы отправились в путь. Комаров уже почти не было, поскольку всю последнюю неделю стояли ночные заморозки. Воздух был свеж и чист, промерзший мох похрустывал под ногами. Идти было легко и приятно. По мере подъема тайга стала редеть и уступала место карликовому лиственничному редколесью. И тут-то мы, наконец-то, увидели нашу желанную гору во всей красе. Не гигант, конечно. Всего-то 725 м. Но нельзя ее отмечали (и отмечают) на всех картах страны. Все остальные горки этого региона были Янкану всего лишь «по пояс». Он высился над ними не менее гордо, чем Казбек над Кавказом, и был увенчан хоть и не ледяной, но совершенно безлесной каменистой шапкой.

Подъем был затяжным, но достаточно легким. И вот мы на вершине. Медальонная тундра, трогательно нежные букетики тундровых незабудок, которыми я потом многие годы любовался на Таймыре, но там я их увидел впервые. Запомнилась и пара кустиков красной смородины в небольшом, укрытом от ветра, распадке. И вот – голая каменистая вершина. Даль с нее открывалась и вправду неоглядная. Жутковато и радостно было стоять, смотреть, а главное – чувствовать, что на сотни километров вокруг нет ни одного поселения, и почти нет людей, если не считать нас геологов, да таких же бродяг оленеводов. И тут мы увидели, что на вершине сложен небольшой каменный тур, а в его основании блестит вложенная между камнями красная жестяная коробочка из-под зубного порошка. Мы вытащили ее и раскрыли. В жестянке лежала записка, извещавшая, что эта вершина нанесена на карту Оленекской экспедицией геодезической службы Генштаба РККА. Далее следовали подписи двух лейтенантов этой самой службы. Я вырвал страничку из своей пикетажки и написал, что 11 августа 1956 года эту вершину посетили геологи отряда №1 Верхне-Аргасалинской партии; начальник отряда Махлаев, техники-геологи Гейман и Лебедкин, рабочий Потравнов. Эту записку я положил вместе с запиской топографов в ту самую жестянку, вернув ее в щель между камнями в основании тура. Пора было идти обратно.

Многого я не знал в тот день. Я не знал, что именно тогда, 11 августа 1956 года у меня родился сын. Не знал я и того, что побываю на этой вершине еще раз, но будет это совсем не скоро – через три десятка лет. Но в то время все мои помыслы и чувства были заняты одним – я был полон ожиданием. Хоть я и не знал, что сын мой уже родился, но я понимал, что расчетные сроки появления нашего с Наташей первенца «на подходе»! С начала августа наш радист регулярно запрашивал базовую радиостанцию, нет ли у них особых вестей для Махлаева. Мы договорились, что, уходя в двух- или трехдневный маршрут, я всегда в 10 вечера буду смотреть в сторону лагеря. Если родится сын, он даст мне сигнал красной ракетой, а если дочь – зеленой. Шестнадцатого августа я был в лагере. В "командирской" палатке спали Борис Иосифович, я и радист, в углу размещалась рация. Каждое утро я просыпался от комариного писка морзянки ("...поет морзянка за стеной веселым дискантом..."). Проснулся я под эти звуки и в тот раз. Радист молча закончил связь, сделал соответствующую запись в вахтенном журнале и вышел из палатки. Почти сразу я услышал выстрел, и на палатку лег отблеск красной ракеты. Проснулись все – и поняли, что у меня родился сын. Правда, из радиограммы стало ясно, что родился он еще 11 августа. Просто эта весть добиралась до нас долгих пять дней. Тут же ушли поздравления Наташе от меня и от всей нашей партии. Еще через несколько дней я узнал, что сына назвали Мишей.

Радиосвязь позволяла не ощущать себя оторванными от мира и от родных. Раза два в месяц каждому разрешали отправлять частные радиограммы родным, друзьям. Всегда передавали нам и те телеграммы, которые приходили на наше имя на базу. Сообщали и о пришедших письмах – кому, от кого, откуда... При плохом прохождении радиоволн и сильных помехах передавать полный текст телеграмм было трудно, но тогда можно было "схитрить": передать на базу радиограмму о том, что Махлаев просит передать жене и родителям, что все нормально. У базового радиста были все адреса и он, в меру богатства своей фантазии, сочинял телеграммы от нашего имени и отправлял их по назначению.

Друзья-коллеги, как могли, поздравили меня с отцовством, но больше всех растрогали наши оленеводы-эвенки. Они пришли в этот же день улыбчиво-торжественной делегацией и вручили целый комплект подарков: “Это тебе, носи на здоровье, не болей!”, и вручили красивую шапку-ушанку из молодого олененка – "тугута", с плотным и прочным шелковистым мехом. “Это твоей жене. Пусть носит и радуется. Таких рукавичек ни у кого не будет!”. С этими словами мне вручили мягкие белоснежные рукавички из хорошо выделанной оленей замши с меховыми отворотами. На внешней стороне рукавичек синим бисером были вышиты снежинки. “А это – сыну! Пусть растет охотником, лесным человеком, северным человеком!”. Последний подарок был просто необыкновенным: из натурального пыжика (шкурки только что родившегося олененка) были сшиты маленькая, почти кукольная, шапка-ушанка, рукавички, длинные мягкие торбаза (полу-сапоги, полу-чулки) и меховая курточка! Конечно, "костюм малыша-охотника" никогда не был надет на Мишу. Он был сшит именно на новорожденного, на человечка, которому не больше месяца отроду, но одежда была достойна музея. А сам подарок был так трогателен! Ведь они шили все это вечерами, готовились исподволь и втайне. Это было так неожиданно и так радостно!

Работа подходила к концу. В начале сентября снег укрыл все, кроме самой кромки речных берегов, но к этому времени мы не только завершили маршруты, но и вывезли все наши каменные сборы, остатки продуктов и снаряжение на подобранный летом "горный аэродром", отпустили оленей и стали ждать самолета. Первым рейсом улетел на базу Борис Иосифович, чтобы организовать на месте бесперебойный вывоз остальных. Вторым рейсом было велено лететь мне. Вывозил нас ПО-2 с открытой кабиной. Я оделся потеплее: свитер, меховые штаны, меховая куртка, но в полете задубел совершенно – завихрения ледяного воздуха вливались за шиворот и растекались по всему телу. Когда самолет сел в Яралине, я не смог пошевелить ни рукой, ни ногой. Меня пришлось буквально выдергивать из кабины. Потом меня отпоили чаем с водкой, чтобы я не заболел, отправили назавтра в Нюрбу, прямо к рейсовому самолету на Иркутск, а в Иркутске посадили в только-только начавший летать пассажирский реактивный самолет. Первенцем был, как известно, ТУ-104. Он и довез меня до Внукова. Вылетев утром из Иркутска, в обед я был в Москве, вечером уехал на поезде в Орел, а на следующее утро, т.е. на третий день после вылета с Арга-Салы, я уже держал на руках своего сына.

 

х х

х

Через неделю мой краткосрочный отпуск-свидание окончился, и я приехал в Питер. Вскоре там собралась вся наша партия. Прошла приемка полевых материалов. Борис Иосифович сумел скромно, но вполне достойно доложить о главных результатах сезона. Итоги наших летних работ получили хорошую оценку, а главное – коллектив экспедиции принял нас. Мы перестали быть "безродными новичками", мы стали своими.

Однако на мне "висело" гораздо более важное дело. Получив зарплату за все лето (а это, повторяю, почти за полгода!), я начал искать жилье. Мне нужна была отдельная комната, которую сдали бы "молодой семье с грудным ребенком". Жилье в городе было слишком дорого, да и никто из городских квартиросдатчиков даже слышать не хотел о ребенке. Наши сестрорецкие хозяева приняли бы нас, но там и вдвоем-то было тесновато, а уж с ребенком... Постоянная стирка, пеленки... Нет, мы не могли их стеснять. Да и далековато это было. По совету "ветеранов" НИИГА я поехал на электричке в Дачное – станцию на петергофской ветке. Я обошел почти все дома, все более удаляясь от вокзала. Всюду я получал отказ. И вот, когда надежда почти иссякла, я увидел мужчину, который подрезал ветки на смородинных кустах в садике около симпатичного голубенького дощатого домика под железной крышей. Я почти без всяких надежд изложил ему свою просьбу. Он окинул меня оценивающим взглядом и спросил, сколько же я могу заплатить? Я назвал сумму, чуть ли не вдвое превышавшую среднюю цену комнаты в пригородном доме в то время. Он замахал руками: "Да ты что, миллионер что ли? Нет уж, плати как все, только аккуратно!". И пригласил меня осмотреть мои будущие владения. Я и не ожидал такой роскоши: две комнаты одна крохотная, метров 6-7, другая метров 18. В перегородку между ними была встроена круглая голландская печь. В маленькой комнате стояла полутораспальная кровать и маленький столик, в большой – кровать, стол и пара табуреток. Кроме того, в доме были кухня и веранда, которыми я тоже мог пользоваться, а также еще две изолированные комнаты – в одной жили молодожены вроде нас, но еще без ребенка, работавшие на Кировском заводе, а другую хозяин оставлял за собой. Он пояснил, что этот дом – его летняя дача, что у него есть квартира в Ленинграде, но с июня по август он живет здесь, а остальное время в квартире. Соответственно, с сентября по май тут могу жить я. Я не мог поверить своему счастью! Я срочно поехал в Орел за Наташей и сыном, привез их. Мы славно прожили в этом доме зиму, а потом еще три зимы. И меня, и хозяина это устраивало: летом мы уезжали в экспедицию, а Мишу отвозили к моим родителям в Кривой Рог или к Наташиной маме в Орел, а осень, зиму и весну жили в этом доме. К нам любили приезжать друзья, так как у нас прекрасно можно было проводить выходные, отмечать праздники. Все считали, что мы живем по-царски, и мы были вполне согласны с этим. Конечно, огорчало, что это не свое, но все же нам не нужно было поминутно приспосабливаться к чьему-то настроению. Мы были вольны в своем поведении. На период своей жизни в доме, на 9 месяцев в году, мы были там почти хозяевами! Удобно было и то, что до работы было по питерским масштабам совсем недалеко. Мы тратили минут 40. Собственно, первый год ездил на работу только я. Наташа, естественно, была дома с ребенком. Потом она восстановилась в университете, а еще через год, окончив его, стала работать в том же НИИГА.