ПЕРВЫЙ САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ ОТЧЕТ 3 страница

"Нам" – это всему отряду, в который, кроме Мелиты Дмитриевны и меня, входили наш научный руководитель профессор Н. Г. Судовиков, его дочь Леля (студентка-дипломница нашего факультета) и двое рабочих, нанятых в Алдане. Один из них был опытный плотогон и рыбак Борис Худяков, а другой – молодой невысокий, но жилистый парень, похожий на цыгана. Его звали Степаном. Машина выгрузила нас в поселочке Юхта на берегу той самой Унгры, о которой я уже писал выше, впадавшей в Алдан. В Юхте Борис с помощью Степана срубил небольшой и добротный плот, установив на него весла (греби), вытесанные из легких сухих сосновых стволов. На плоту разместился весь наш груз. Рабочая команда должна была "гнать" плот. Тут мы всецело полагались на мастерство и опыт Бориса, неоднократно проходившего прежде этим же маршрутом. Геологи должны были плыть в лодке, переплывая реку от обнажения к обнажению.

Буквально в канун отплытия Мелита Дмитриевна выменяла у местных якутов за бутылку спирта трехмесячного черно-белого щенка-подростка – якутскую лайку с эвенкийским именем Марекан, что значит "пестренький".

Река тоже была школой, и весьма серьезной. В начале пути течение было не сильным, и мы сравнительно легко преодолевали совсем не страшные перекаты и пороги. Постепенно река "мужала", но набирался опыта и я. Первые две недели Николай Григорьевич учил меня не столько геологии, сколько технике преодоления речных порогов. Сам он был гроссмейстером в этом деле: сказывался большой опыт, приобретенный им на порожистых реках Карелии.

Но запомнились не одни лишь маршруты. Я уже сказал, что Борис Худяков был не только известным на весь Алдан плотогоном, но и рыбаком. В то социалистическое время он не состоял ни артели, ни в бригаде – это был 100%-ный частник, выросший задолго до перестройки. И был он мастером своего дела. Два раза я видел, как он занимался "лучением". Так называют рыбную ловлю (точнее даже – охоту на рыбу) с острогой. Сейчас основательно подвыпившие “рыболовы” ставят в лодку автомобильный аккумулятор, подключают к нему фару, ярким лучом высвечивают в чистой прозрачной воде спящую рыбу и бьют ее острогой – подобием нептунова трезубца. В 9 случаях из 10 изувеченная рыба срывается, а затем либо подыхает, либо становится легкой добычей хищников. И совершенно справедливо, что такой варварский промысел запрещен законом. Борис лучил рыбу так, как это делали наши далекие предки сотни и тысячи лет назад. На носу лодки на выносном кронштейне была закреплена кованая решетка, так называемая "коза". Борис терпеливо дожидался темной ночи: она должна быть безлунной, пасмурной и, к тому же, безветренной, чтобы вода не рябила, а была гладкой, как зеркало. Такие совпадения не бывают частыми. За все лето 1953 года таких ночей выпало лишь две!

Борис дождался темноты. В почти полном мраке он разжег на "козе" костер из заранее заготовленных и высушенных старых смолистых сосновых кореньев, и оттолкнул лодку от берега. Картина была феерическая. По черной воде скользит круг трепещущего пламени. У края круга – лодка. Борис стоит на корме – подтянутый, собранный, но почти невидимый во мраке, и уверенно гонит лодку против течения, отталкиваясь шестом. В отблесках пламени и клубах дыма он, похожий не то на языческого бога, не то на дьявола, напряженно вглядывается в освещенную воду, высматривая спящую рыбу. Когда ему попадалась на глаза достаточно крупная рыбина (от аршина и более), он проталкивал лодку на несколько метров выше по течению и осторожно (без малейшего всплеска) вытаскивал из воды шест, на верхнем конце которого и была закреплена острога – острые тройные зазубренные вилы. Рабочий инструмент (движитель лодки) превращался в грозное оружие. Трезубец бесшумно вводился в воду на 10-20 см, лодка тихонько сплывала, медленно проходя над спящей рыбой. Дальнейшее укладывалось в доли секунды: фигура Бориса замирала, как сжатая пружина. Удар острогой – и рыба отчаянно бьется на зубьях. Резким движением Борис выдергивает ее из воды и сбрасывает в лодку. А затем опять переворачивает шест трезубцем вверх, идет против течения и выискивает новую жертву. Лучение длилось часа два, до той поры, когда небо начало светлеть. Итог – больше центнера рыбы, и ни одной сорвавшейся. Три крупных тайменя, метра по полтора каждый, такой же осетр, пара больших налимов и дюжина ленков. Такой промысел я бы не стал запрещать, ибо он требует от человека ловкости, незаурядной силы и отточенного мастерства.

Конечно, лето оставило в памяти не только это. Самым главным было все-таки общение с Николаем Георгиевичем. Я понимаю, что был я далеко не подарок. Ну, любознательный и старательный студент, "записной" отличник. Но может, как раз поэтому, я был типичным городским ребенком из интеллигентной семьи, то есть почти полным неумехой во всем, что касалось негородской жизни. Я никогда не держал в руках ни топора, ни мало-мальски приличного молотка. О гребле имел самое смутное представление. В итоге в первый же полевой день мой безгранично уважаемый профессор взял в руки топор и на моих глазах завалил приличную лиственичную сушину, потом еще пару, а потом предложил сделать это мне. Конечно, я не хотел ударить лицом в грязь. Я старался. К тому же я понимал, что когда-то учить придется и мне. Через месяц я уже вполне прилично обращался с топором.

Николай Георгиевич научил меня и серьезному геологическому искусству – отбивать чистые и красивые образцы от замшелых скальных выходов. Сам он делал это с любовью и видимым наслаждением. Он рассказал мне, что его, потомственного дворянина, сына морского офицера (капитана I ранга российского императорского флота!) обучал когда-то работе с молотком знаменитый профессор Тимофеев – крупнейший знаток Карелии. Николай Георгиевич подчеркивал, что образец должен быть информативен, то есть отражать все текстурные и структурные особенности породы. При этом, он должен быть аккуратным, пригодным для упаковки, не иметь режущих углов, «уютно»о размещаться в стандартных лотках коллекционных шкафов. Словом, это должен быть типичный "Кранцевский handstuck" – удобно располагающийся на ладони образец, которыми австрийская фирма Кранца уже более ста лет щедро снабжает все университеты Европы. Одному Богу известно, сколько раз я сбивал пальцы, резал в кровь руки острыми сколами кварца... Но, в конце концов, я одолел-таки и эту премудрость. Зато теперь, я с гордостью говорю своим студентам-практикантам, что меня обучал работе молотком и кувалдой не кто-нибудь, а сам профессор Судовиков!

Передал он мне и свои навыки плаванья по порогам, когда главное – это чувствовать воду, предугадывать эффект воздействия потока, что позволяет легкими движениями весла "держать лодку в струе", уводя ее от скал, удар о которые неминуемо разнес бы ее в щепы. Это умение очень пригодилось мне в дальнейшем. Я до сих пор люблю работать на реке. Если бы я почему-либо не стал геологом, то выбрал бы профессию шкипера маломерного флота: с удовольствием водил бы катера по рекам с трудным фарватером. Довелось мне работать на каверзных сибирских реках Котуе, Мойеро, Нижней Таймыре, Ангаре, Енисее, Кане, и всегда я был в своей стихии, чем бы ни управлял – резиновой лодкой, шлюпкой, дюралькой, катамараном или солидным катером.

И все-таки главное, чему учил меня Николай Георгиевич, было, конечно же, не это. Почти все первое лето я был просто его оруженосцем. Я носил двухкилограммовый молоток ("полукувалду"), компас, полевую книжку и... слушал. Мой профессор был великолепным учителем: он подробно разъяснял все, что мы видели в маршруте. Уже через пару недель я ориентировался в причудах морфологии мигматитов, в будинаж-структурах. Позже научился отличать интрузивные гранитные дайки от метасоматических гранитных жил, узнавать в штуфе все минералы, свойственные алданским породам: гранат, силлиманит, кордиерит... Немало сложностей было с полевой документацией. Описания мои были в меру детальные, четкие, но рисовать я совершенно не умел. В школе у меня была "твердая двойка" и по черчению, и по рисованию. Пусть читателя не смущает это мое признание в связи с тем, что я был “золотым медалистом”. Золотую и серебряную медали давали, согласно положению, "не зависимо от оценок по пению, черчению, рисованию, физкультуре и военному делу". А вот Николай Георгиевич рисовал отменно, как художник-профессионал. У первого же обнажения он потребовал, чтобы я сделал в дневнике несколько зарисовок – птигматитовые складки, будинаж-структуры... Я был в полной растерянности. И опять пришлось ему терпеливо, начиная с азов, обучать меня техническим приемам карандашного "рисовальщика". Сейчас я могу делать не только зарисовки в полевых дневниках: я рисовал своим детям ежиков, собачек, котов, зайцев. Я могу сделать теперь панорамный рисунок местности. Могу даже, если очень постараюсь, набросать узнаваемый портрет человека. И всему этому научил меня в первый же полевой сезон Николай Георгиевич!

После возвращения в Питер, учеба стала еще более интенсивной. Я писал курсовую работу по петрографии алданских гнейсов. У меня было более полусотни шлифов, и описания каждого из них Николай Георгиевич проверял, сидя за микроскопом, указывая не только все мои промахи, но и отмечая явные удачи, помогая вырабатывать навыки классного петрографа. Когда через год я писал у него же дипломную работу, я принес ему, по привычке, свои новые шлифы и их описания. Он устало посмотрел на меня: "Лева! Побойся Бога. Зря что ли я столько времени потратил на тебя в прошлом году? Я научил тебя всему, что требуется. А в этом году у меня двое таких неумех, каким ты был тогда, и мое время принадлежит теперь им! А ты... Конечно, я помогу, если возникнут сложности, но в основном ты все должен делать сам. Ты уже не мальчик, а почти готовый специалист. Через год тебе вообще некого будет спрашивать. Спрашивать будут у тебя, и с тебя. Готовься к этому!"

Но я забежал слишком далеко. Полевой сезон еще не окончился. Учеба и воспитание продолжались. Я хорошо помню встречу в поле с другим крупным ученым – профессором (тогда, пожалуй, еще доцентом) Львовского университета Е. М. Лазько. Наши группы встретились на хрустальном руднике Сантит. Вечером Евгений Михайлович был нашим гостем. Они с Николаем Георгиевичем и Мелитой Дмитриевной обсуждали разные проблемы алданской геологии. Я с интересом слушал, впитывая стиль общения уважающих друг друга умных людей. Незадолго до прощания Е.М.Лазько набрался храбрости и задал вопрос, с которым долго не решался обратиться: "Николай Георгиевич, а это правда, что Вы вообще отрицаете магму, по крайней мере, гранитную?"

Надо сказать, что Николай Георгиевич, действительно, горячо отстаивал идеи немагматического происхождения гранитов. "Метасоматические граниты" – тема его докторской. Он был одним из пионеров изучения ультраметаморфизма в нашей стране. И именно эта сторона его научной работы получила, естественно, наибольшую известность. Но был он вполне здравомыслящим человеком, полагавшимся, прежде всего, на наблюдаемые факты. И он прекрасно знал, что в природе широко представлены не только ультраметаморфогенные, но и магматогенные гранитоиды, особенно обильные в молодых комплексах. Все это он обстоятельно излагал в лекциях. Да и в своей диссертации он писал о трех генетических группах гранитоидов: метасоматических, реоморфических и магматических. Поэтому, услышав этот вопрос, Николай Георгиевич помрачнел и сказал, пожав плечами: "Не пойму, почему Вы меня об этом спрашиваете. Неужели я так похож на неграмотного недоучку? Я что, не знаю, что на свете есть сотни вулканов, и около половины из них извергают кислую лаву? Как же я могу отрицать очевидное!"

Бывали в то лето встречи и негеологические, но не менее интересные. Как-то уже на исходе августа, когда сидели мы вечером у костра, только что покончив с поздним обедом, подошел “на огонек” некто неожиданный, оказавшийся местным рыбаком. Мы пригласили его к костру, угостили чаем, поделились остатками своей трапезы, немного поговорили, и готовы уже были расстаться, но Мелита Дмитриевна, как женщина, оказалась внимательнее всех нас, вместе взятых. Она почувствовала, что гость наш что-то не договаривает, и завела неспешную дружелюбную беседу, разговорив-таки его. Оказалось, что Павел Пшеничников (так звали этого рыбака) живет в сотне с лишним километров отсюда в селе Тобук, мимо которого нам предстояло еще проплыть. Уже больше месяца он рыбачит тут по заданию своего колхоза напару с товарищем. Но вот уже неделя, как кончились продукты: катер с припасами почему-то все не приходит. Нет хлеба, сахара, чаю, соли. Одна рыба, на которую уже глаза не глядят! Напарник ушел в ближайшую оленеводческую бригаду, чтобы разжиться хоть чем-нибудь, да все не возвращается. Господи, да он же просто голоден, а мы-то не поняли этого! Тут же я по негромкой подсказке Николая Георгиевича кинулся к нашим мешкам. Вот сахар, крупы, макароны, сухари, соль, чай, сгущенка, консервы… Всем этим мы нагрузили Павла:

- Хватит, хватит, ну что вы! Да не надо мне столько, вам самим еще немало нужно

- А Вы о нас не думайте. Нам всего два дня работы осталось, а потом мы поплывем ходом, останавливаясь только на ночлег. До Тобука вашего нам еды хватит, а там прикупим что-нибудь.

- Так вы в Тобуке остановитесь? Тогда у меня еще одна просьба будет: письмишко моей жене передайте, Ане Пшеничниковой. Мы недалеко от магазина живем, нас там все знают.

Дали ему карандаш, бумагу. Написал он несколько строчек, свернул лист “солдатским треугольником”, отдал его Мелите, и мы расстались.

В Тобук мы приплыли дней через пять. Шел мелкий обложной дождь, останавливаться очень не хотелось, тем более, что впереди было еще часов пять светлого времени, но письмо отдать все-таки было нужно. Николай Георгиевич и Мелита Дмитриевна пошли искать Аню. Их долго не было, но потом вернулся почему-то один только Судовиков: «Лев, ребята, давайте-ка сплавимся пониже, там есть неплохой причал, к нему и пришвартуемся».

По пути он объяснил, что Аня ни в какую не хочет нас отпускать. Погода, говорит, плохая: дождь, холодно. А у нее как раз банька натоплена. Предлагает погреться, попариться, пообедать как следует, поспать в тепле, а наутро плыть дальше! Что ж, предложение соблазнительное! Вот и дощатый причал. Привязываем свой плот и лодку, Николай Георгиевич достает из заначки бутылку спирта. От причала идут вверх мостки к приземистому, но добротному деревянному дому. На пороге стояла невысокая, крепко сбитая и очень симпатичная женщина с доброй улыбкой. Это и была Аня. Она привела нас в чисто прибранную комнату с красивыми домоткаными половиками и уютными занавесками. Мы не стали дожидаться обеда и срочно отправились в баню, а женщины решили сходить туда попозже, после еды.

Мылись мы долго, раз за разом поддавая пар, истязая себя вениками. Наконец-то наши закоченевшие тела отогрелись, и жар проник до самых внутренностей. Бухнувшись в ледяной Алдан, мы облачились, наконец, в чистое и сухое, и вернулись в избу. Стол был накрыт, и нас явно заждались. Вот это был пир! Осетрина копченая, ряпушка малосольная, утка тушеная с маринованной черемухой, с успехом заменявшей оливки. Жирная и сытная тайменья уха, тушеная лосятина с грибами, приправленная какими-то лесными корешками и травами. И ко всему этому свежий-свежий домашний хлеб и какие-то нежнейшие душистые пампушки Аниной выпечки. Тут же стоял в большом бидоне охлажденный смородинный морс, оказавшийся так кстати после бани!. Все это великолепие венчалось нашим спиртом, а также домашней голубичной наливкой и настойкой на зверобое. Ох, как же отлично мы посидели!

Потом женщины ушли в баню, и мы их возвращения уже не дождались. Сон сморил нас. Наутро пир был продолжен, но все же часов в 10 мы отчалили. Аня долго махала нам рукой с домашнего Пшеничниковского причала. Когда Тобук скрылся за поворотом, Мелита сказала нам, что Аня дала ей прочитать мужнино письмо. Оно было очень коротким:

- Аня! У нас все нормально, к средине сентября вернемся. Эти люди крепко выручили меня. Сделай для них все, что сможешь! Павел.

Вот так состоялся и еще один урок – урок доброты, внимания и таежной этики!

 

Но и это было еще не все. Мой шеф привил мне в тот сезон и некоторые навыки… хорошего застолья. Как-то мы засиделись с ним у очередного вечернего костра. Только что прошел дождь, и воздух был чист и свеж, и прохладен. Однако от костра струилось приятное тепло. Сочетание тепла и свежести вызывало в душе ощущение тихой радости. Глядя на тающие в черном небе искры, Николай Георгиевич сказал вдруг мечтательно: “Эх, коньячку бы сейчас!”. Я непроизвольно поморщился. Этот напиток мне не нравился. Моя гримаса не осталась незамеченной.

- А ты часто пил коньяк?

- Да нет, раза три, пожалуй.

- Коли так, дело поправимое. Вот поедем домой, я займусь по дороге твоим образованием в этой сфере!

Я не придал этому разговору особого значения, но Николай Георгиевич никогда и ничего не говорил впустую. Когда мы сели, возвращаясь, в транссибирский экспресс, устроились в своем купе и пошли подкрепиться в вагон-ресторан, он внимательно осмотрел буфетную стойку. Среди разных напитков красовался там и армянский коньяк Двин одиннадцатилетней выдержки. Мой учитель довольно улыбнулся, сказав, что этот коньяк не из худших, а потому вполне может послужить основой добротного воспитания. Он поговорил о чем-то с официантом, и тот поставил на нашем столике бутылку Двина и пару небольших странной формы (“пузатых”) бокалов. Николай Георгиевич наполнил их примерно на треть, и взял свой бокал в руку, обхватив его всей ладонью. Я сделал то же самое. Я не помню, о чем он говорил потом, но несколько минут сосуд с коньяком грелся в моих ладонях. И тут до меня дошел странный, терпкий, но очень приятный аромат. Я непроизвольно склонился к бокалу: ароматное солнце! Или благоухание насквозь прогретого солнцем соснового бора, в котором смешались запахи смолы, шишек и цветочного разнотравья. Я и не подозревал, что такой дивный запах может исходить от крепкого напитка, не от вина! Я поднес бокал к губам.

- Не спеши. Не пей залпом, как водку. Пей медленными глотками, чтобы весь язык ощущал вкус этой влаги!

Я послушался. На столе были конфеты, яблоки. Теплая волна захлестнула грудь изнутри. Меня охватило состояние блаженства. Всюду было солнце – в бутылке, в бокалах, в зайчиках на столе. Солнечное тепло в груди и солнечное сияние в голове. Вспоминались эпизоды прошедшего лета, дивная алданская тайга, уже пройденные, а потому совсем уже и не страшные, алданские пороги. Мы углубились в воспоминания. Бутылка медленно пустела. Часа через три все было кончено, и мы вернулись в купе.

- Понимаешь, Лева! Начинать знакомство с коньяком нужно только с отличных марок. Теперь, после Двина, даже неважнецкий коньяк пробудит в тебе эти воспоминания, и ты ощутишь в нем какие-то проблески коньячных достоинств. Если же человек начнет с плохого напитка, то даже отличный коньяк всегда будет для него “вонять клопами” и не доставит никакой радости.

Я полюбил коньяк. Пью его не часто, а главное – понемногу. Иначе и нельзя. Достоинства этого напитка при избыточных дозах пропадают. И каждый раз, наслаждаясь этой влагой, я с благодарностью вспоминаю своего учителя. Если бы не он, я, скорее всего, так и не вкусил бы этой радости, а значит, что ни говори, моя жизнь оказалось бы в чем-то беднее!

 

ЧЕТВЕРТЫЙ КУРС

Производственной практикой завершился третий год обучения. Мы перешли на IV курс. Изменилось многое. Мы по-прежнему находили время для спорта, театров, дружеского общения, для любви – куда ж без нее в юношеские годы! Но на первое место вне всякой конкуренции вышел университет. Мы проводили там большую часть дня. Занятия начинались в 9 утра, а покидали университет мы в 9 вечера. Половину из этих двенадцати часов тратили на самостоятельную работу. В основном мы сидели за микроскопом, совершенствуя свои навыки, самостоятельно выполняли различные анализы, учились работать со справочной литературой. В весеннем семестре нас подключили к работе учебного семинара при кафедре. Каждый получал тему для доклада и список рекомендованных работ, в основном иностранных, не переведенных. Надо было прочитать их в оригинале, отреферировать, привлечь для сравнения материалы своей курсовой работы, сопоставить ключевые позиции и сделать на этой основе солидный доклад минут на 30 перед старшекурсниками и аспирантами в присутствии свободных от занятий преподавателей. Семинары вел Николай Георгиевич. Он же и выступал последним, подводя итоги дискуссии. Он разбирал детально аргументы докладчика, излагал свое видение этой проблемы и выставлял, наконец, оценку. Некоторые доклады запомнились на всю жизнь. Например, доклад Саши Серебрицкого о формировании полевошпатовых овоидов в гранитах рапакиви. Однако, семинары были не только школой публичных дискуссий: в процессе подготовки к своим докладам я больше постиг премудрости перевода английской геологической литературы, чем за все предшествовавшие годы обучения английскому в рамках стандартной университетской программы. Думаю, что и у других было также.

Я не сказал бы, что мы стали дисциплинированее. Количество формальных пропусков занятий, по сравнению с начальными курсами, даже возросло. Но у нас выработались рациональные критерии оценки лекций и лекторов. Конечно, не могло быть и речи о пропусках лекций Н. Г. Судовикова или, скажем, А. А. Кухаренко, на которых мы систематически узнавали такое, что в то время еще невозможно было найти ни в одной книге. Если же лектор "шпарил" по учебнику, ни на йоту не выходя за означенные там рамки, то мы вполне осознанно эти лекции пропускали. Зачем ходить? Лучше прочитать все это в спокойной обстановке дома, а драгоценные университетские часы просидеть хотя бы за микроскопом. Руководство кафедры и факультета прекрасно знало об этом, но нас не наказывали и не неволили. Просто брали на заметку таких преподавателей и делали соответствующие выводы.

Подчеркну, что посещение или непосещение лекций определялось для нас именно личностью и талантом лектора. Значимость читаемого им предмета играла несравненно меньшую роль. Ну, чем мог заинтересовать будущего ученого курс "Организация и планирование производства"? Тем более и читал-то его нам доцент Е. М. Салье – человек не особо удачной судьбы, имевший повышенный интерес к рюмке, а потому допускавшийся к чтению только второстепенных предметов: нам, петрографам, он читал организацию производства, а технарям-разведчикам – основы петрографии. Но при всех своих недостатках Евгений Михайлович был несомненным талантом, притом ярчайшим. Это был Лектор с большой буквы. Он блестяще владел языком, был грамотнейшим филологом. Уже после университета я узнал, что его отцом был известный профессор-арабист, автор лучшего перевода сказок "Тысяча и одной ночи", принятого в академическом издании этого шедевра мировой культуры. Е. М. Салье мог удивительно доходчиво излагать основы планово-бухгалтерских премудростей, приводя наглядные житейские примеры. Я и сейчас помню многое из того, что он втолковывал тогда нам. Вот один из примеров. Мы уяснили, как определить объем ожидаемых трудо-затрат ну, скажем, на съемку. Пользуясь соответствующими справочниками, мы составили, в конечном счете, штатное расписание, в котором отражены все должности, количество единиц, зарплата... И тут Евгений Михайлович говорит нам: «Составленное вами штатное расписание – это совсем не то, что реальный штатный состав будущего подразделения. Вот, к примеру, у вас есть три единицы инженера-геолога, и есть три реальных претендента на эти должности. Зарплата в штатном расписании дана в пределах от и до, т.е. с учетом предусмотренной должностными инструкциями вилки. Вы можете дать всем троим одинаковую (среднюю) зарплату, или даже ниже среднего, чтобы заложить некоторую экономию. Но это не лучшее решение. Начальник должен знать все и думать обо всем (а значит – и обо всех). Вот у вас есть, допустим, Марья Петровна – муж ее давно оставил, детей растит одна, работает усердно, безотказно, но ей так трудно... Получает она чуть выше среднего... Ну, дайте вы ей по максимуму! Никто вас не осудит. Кто там еще? Петр Филиппович? Давно работает. Надежный человек. Тоже надо добавить. Ну а Коля – молодой парень, одинокий, у него еще все впереди. Вот ему можно дать и минимум. Вы все-таки несколько превысили в итоге среднюю сумму? Что ж, идите к начальнику экспедиции, убеждайте его, что зарплату Марье Петровне и Петру Филипповичу надо повысить обязательно. Откажет – еще идите, и еще. И запомните: просить за своих подчиненных – это не грех, а ваша святая обязанность. Неприлично просить за себя. Но если вы не будете забывать о своих подопечных, будете просить за них, то рано или поздно, кто-то и за вас попросит».

А сколько великолепных историй он знал и помнил. Жизнь его была богата событиями: и полевые работы в Средней Азии во времена боев с басмачами, и почти месячные автономные маршруты в дебрях дальневосточной тайги, и многое другое. Мы всегда слушали его с интересом и не просто уважали, а любили. И в памяти нашей он остался одним из лучших факультетских преподавателей – вровень с ведущими профессорами.

Колоритной фигурой был и профессор Н. М. Синицын, читавший геотектонику. Когда мы учились на II курсе, он стал деканом факультета, сменив на этом посту добрейшего С. С. Кузнецова. Николай Михайлович был суховат, со студентами не заигрывал ("держал дистанцию"), но уж если он что-либо обещал – место в общежитии, денежную ссуду и т.п., то делал это обязательно. Лекции он читал тоже несколько суховато, без артистического блеска, но всегда иллюстрировал их богатейшим личным материалом. Он, несомненно, был одним из лучших тектонистов страны в те годы. Экзамены он принимал своеобразно. Лицо его оставалось все время совершенно бесстрастным. Обычно по глазам экзаменатора не так уж сложно понять его отношение к твоему ответу: доволен – видно, начало тебя заносить не туда – тоже сразу видно, а потому можно вовремя притормозить и внести нужные коррективы. Николай Михайлович всегда был невозмутимо спокоен. Выслушивал, задавал дополнительные вопросы, а в конце всегда благодарил экзаменующегося: "Спасибо. С большим интересом Вас выслушал. Рад буду еще побеседовать. Заходите после сессии". Это означало, что дела совсем плохи, что ты провалился с треском и должен серьезно готовиться к пересдаче. Если же встреча назначалась на более ранний срок (скажем, "заходите денька через два!"), то это означало, что отвечал ты неважнецки, но если еще разок просмотришь учебник и конспект лекций – можешь надеяться на успешную сдачу. Ну а если Николай Михайлович говорил, прощаясь: "Спасибо, приятно было побеседовать, всего доброго!", – это означало, что экзамен ты сдал. Ожидавшие в коридоре друзья-товарищи сразу же задавали выходившему из аудитории коллеге традиционный вопрос: «Ну, как? Заходите еще, или всего доброго?».

Яркое впечатление осталось и от лекций профессора В. М. Быстрова, хотя по объему его курс (“Палеонтология позвоночных”) был едва ли не самым маленьким за все годы учебы – всего-то 7 лекций! Читал он их в полутемной зашторенной аудитории, непрерывно демонстрируя им самим рисованные слайды. Рыбы, амфибии, динозавры, мастодонты и мамонты, но особенно интересны были слайды с реконструкцией облика наших прямых предков – первобытных людей. В. М. Быстров был талантливым художником, не случайно у него систематически консультировался М. М. Герасимов – антрополог и скульптор, прославившийся реконструкциями по останкам черепов облика исторических деятелей нашей страны. В. М. Быстров был увлечен происхождением человека и его эволюцией. Главная его книга так и называлась “Прошлое, настоящее и будущее человека”. Он удивительно тепло говорил о наших далеких предках. В моем нынешнем восприятии его отношение к ним тесно переплетается со стихами Вадима Шефнера:

 

 

Костер, похрустывая ветками,

Мне память тайную тревожит.

Он был зажжен в пещерах предками

У горно-каменных подножий.

Как трудно было им единственным

На человеческом рассвете

На неизвестной и таинственной

Необустроенной планете.

Быть может, там был каждый гением

(Бездарность выжила б едва ли) –

С таким бессмертным удивлением

Они нам Землю открывали.

……………………………….

Еще не поклонялись идолам,

Еще анналов не писали,

А Прометей был после выдуман, –

Огонь они добыли сами.

Хотелось бы знать, были ли В. Шефнер и В. Быстров знакомы друг с другом? Не исключено. Но вот с И. Ефремовым (профессором палеонтологом, более известным как писатель-фантаст, автор романов о внеземных цивилизациях) они были не просто знакомы, но и дружили. В романах И. Ефремова я нахожу многое из положений, развивавшихся В. Быстровым в его лекциях. Вспомним, как объясняет И. Ефремов в “Туманности Андромеды” внешнее сходство разумных обитателей других галактик с людьми: у них будут ноги и руки, и рук будет не одна (слишком мало) и не полдюжины – природа не нуждается в излишествах! Инопланетяне будут иметь мощный мозг, расположенный, как и у нас, в передней (верхней) части тела, защищенный костным или роговым панцирем (черепом), непосредственно сопряженный (опять же, как у людей) с органами зрения – главным источником дистанционно получаемой информации о внешнем мире. Почти теми же словами обосновывал аналогичные предположения и В. Быстров. Видимо, они не раз обговаривали все это в своих дружеских беседах.

 

СНОВА АЛДАН

К весне опять пришла пора выбора места летней практики. Последней. Преддипломной. Конечно, я выбрал Алдан. На этот раз лаборатория докембрия организовала целую Алданскую экспедицию, отправив туда 4 отряда. Поэтому рабочих мест оказалось много больше. Кроме меня, поехали еще шестеро студентов: мой сосед по комнате Миша Иванов, о котором я уже писал; Коля Петров – футболист, крайний нападающий сборной университета, закручивавший мячи с угловых не хуже Гарринчи, ставший известным специалистом по геологии урана в далеком теперь Казахстане; Вадим Землянский – вечно неунывающий голубоглазый шатен; Саша Воинов, – ныне профессор нашей кафедры; дагестанец Магомед Курбанов, ставший профессором-гидрогеологом, руководителем Института проблем геотермии в Махачкале. Поехала и моя однокурсница Рона Либерзон которая, как и я, уже побывала на Алдане в прошлом году, но в другой группе. На этот раз Мелита Дмитриевна взяла к себе меня и Рону, а остальных ребят распределили по другим отрядам. Не было с нами и Николая Георгиевича – он положился на нашу опытность, а сам поехал опекать новичков.