Анализ причин и последствий русской революции

Широкая русская общественность открыла для себя Федотова, как уже было сказано, в 1926 г. - сразу после его отъезда из Советского Союза. Тогда совершенно неизвестный автор, возникший как бы из ничего, появился на страницах многих влиятельных эмигрантских газет и журналов и сразу же удивил читателей своей духовной глубиной и блестящим стилем. Однако Федотов никоим образом не являлся новичком в публицистике. И до 1926 г. он публиковал тексты, в которых выражал свое отношение как к русской катастрофе 1917 г., так и европейскому кризису начавшегося XX в. Однако эти статьи едва ли были замечены в России широкой общественностью: большевистская цензура сразу же запретила печатный орган, в котором публиковался Федотов. Речь идет о журнале "Свободные голоса", первый и единственный номер которого вышел в свет в апреле 1918 г. Три коротких заметки, которые Федотов напечатал в этом издании, содержали ряд основополагающих тезисов, развитых в его дальнейших работах (после 1926 г.) [Федотов 1988^а, 1 - 15].

После запрета "Свободных голосов" Федотов в условиях большевистской диктатуры больше не имел возможности публично выражать свои мысли. Во время гражданской войны он жил в Петрограде и работал в Публичной библиотеке. Несмотря на замкнутый образ жизни, он участвовал в заседаниях тайного религиозно-философского кружка под руководством богослова А. Мейера, который и был редактором "Свободных голосов" [Федотов 2008 XII, 252 - 255].

В начале 1920 г. Федотов, чтобы избежать царившего в Петрограде голода, покинул город и переселился в родной город Саратов, где стал преподавать историю средних веков в университете. (В 1911 г. он завершил курс истории у известного петербургского профессора-медиевиста И. М. Гревса.)

В 1923 г. Федотов вернулся в Петроград, где работал переводчиком и вновь вошел в кружок А. Мейера. Широкой общественности он оставался неизвестен. Его биограф писал: "В эти три года Федотов создал лишь три научные статьи и краткий трактат об Абеляре. Из-за ужесточившейся цензуры его статья "Об утопии Данте" так и осталась неопубликованной" [Федотов 1988^а, XVIII]. Так что творческий потенциал Федотова в значительной мере оставался нереализованным. Эта ситуация изменилась лишь тогда, когда он в конце 1925 г. покинул Советский Союз и переселился на Запад. До 1941 г. Федотов жил в Париже. Уже в 1926 г. в русских эмигрантских журналах "Версты" и "Путь" появились первые статьи Федотова, которые заложили основу его славы как одного из самых талантливых публицистов русской эмиграции. Особое внимание критиков вызвало его эссе "Трагедия интеллигенции", опубликованное в журнале "Версты" в 1926 г. На этом сочинении я хотел бы остановиться немного подробнее.

В начале работы Федотов извиняется за необходимость вновь писать о русской интеллигенции: не опубликованы ли об этом с конца XIX в. многочисленные тексты? Федотов придерживается, однако, мнения, что несмотря на поток статей, катастрофа 1917 г. вынуждает переоценить роль интеллигенции в русской истории. Лишь теперь можно

стр. 62

ясно увидеть как созидательные, так и разрушительные последствия ее деятельности. В качестве двух основных характеристик интеллигенции Федотов называет ее беспочвенность и самозабвенный идеализм. Однако это определение не представляет собой ничего нового. Аналогично описывали интеллигенцию и авторы "Вех". Тем не менее федотовское изображение интеллигенции содержит дополнительные аспекты, которые еще больше подчеркивают уникальность этого явления. В особенности это касается беспочвенности интеллигенции. Не в последнюю очередь по этой причине не все критики царизма, по Федотову, принадлежат к "ордену интеллигенции". Так, например, декабристы, которые хотели превратить царскую автократию в конституционную монархию, никоим образом не были беспочвенными оппозиционерами. Они были прекрасно интегрированы в царский офицерский корпус и государственный аппарат. Они отвернулись от существующего режима не вследствие своих антигосударственных убеждений, а лишь потому, что русская монархия, с их точки зрения, остановилась на пути просвещенных реформ, предначертанном Петром. Лишь следующее поколение критиков режима, по Федотову, отвернулось полностью от государства. Лишь с этого поколения, как считал Федотов, началась история "ордена интеллигенции".

Интеллигенция, отдаленная от государства и народа, жила в своем абстрактном мире идей. Вследствие полного отрыва от политической и социальной реальности она становилась все более радикальной. Каждое новое поколение интеллигенции выбрасывало идеи предыдущего на "свалку истории", потому что считало их слишком умеренными. Так, например, радикально настроенные материалисты-нигилисты 1860-х гг. презирали своих предшественников-идеалистов (конфликт отцов и детей, столь точно описанный Федором Достоевским в романе "Бесы"). Кампанию нигилистов, направленную против эстетики, против всякой неутилитарной деятельности в сфере культуры, Федотов называет своего рода нашествием варваров, которое угрожало разрушить хрупкую оболочку цивилизации петербургской России.

Линии развития русской интеллигенции и русской культуры все больше отдалялись друг от друга: "К XX в. это уже две породы людей, которые перестают понимать друг друга" [Федотов 1988^а, 102].

Для Федотова представляло загадку почти религиозное рвение, с которым интеллигенция, имеющая весьма скудный интеллектуальный багаж, отстаивала свои идеи. Это в особенности касалось поколения 1870-х гг., которое шло за нигилистами и из рядов которого вышло движение народников. Движение, которое "ушло в народ", чтобы самозабвенно служить ему, вызывает почти безграничное восхищение Федотова (в этом нашли свое ясное выражение социалистические идеалы его юности).

Федотов сравнивает народников с религиозными подвижниками и мучениками времен раннего христианства. Хотя духовными лидерами народников были авторы поверхностных революционных брошюр, фактически их идеалы питались из христианских истоков. Федотов подчеркивает, что многие народники, вопреки их атеистическим взглядам, говорили о Христе с большим благоговением. Но затем, с 1879 г., случилось что-то непостижимое: "Странствующие апостолы превратились в политических убийц". Это превращение Федотов объясняет провалом эсхатологических ожиданий народников. Несмотря на свою чрезвычайную готовность к самопожертвованию, они оказались не в состоянии создать "Царствие Божие" на земле или же "царство социализма" [Федотов 1988^а, 107]³. Народ, к спасению которого они стремились, отвернулся от них.

Совершая террористические акты, интеллигенция утратила политическую невиновность, - развивает свою мысль Федотов. Однако, представители "ордена" считали себя, несмотря на совершаемые ими убийства, не преступниками, а жертвами и мучениками. Всякое воспевание побед было им чуждо; из всех революционных песен у них пользовались наибольшей популярностью похоронные марши, - подчеркивает Федотов.

На протяжении поколений русская интеллигенция пыталась проникнуть в душу народа, разгадать тайные желания и стремления русских "низов".

стр. 63

Но так как народ упрямо молчал, этому молчанию придавалось почти мистическое значение. В воображении интеллигенции возник иллюзорный мир людей, якобы стремящихся создать социальный рай на земле.

В начале XX в. состоялась долгожданная встреча интеллигенции с народом, - продолжает Федотов свои рассуждения. Это был в высшей степени противоречивый союз под лозунгом "Земля и воля" (Федотов использует название организации русских народников 1870-х гг.). При этом оба участника этого союза имели совершенно различные цели: "одному земля, другому воля" [Федотов 1991 I, 158].

Как справедливо отмечает Федотов, русские крестьяне в 1917 г. были заинтересованы в земле, но не в свободе и защите демократии. Решение крестьянства по своим последствиям стало роковым для России - Немезида истории не заставила себя долго ждать. После потери свободы крестьяне потеряли вследствие сталинской коллективизации сельского хозяйства и землю.

2. Сталинская революция сверху или "второе закрепощение" крестьян

Через несколько месяцев после начала коллективизации Федотов в статье "Проблемы будущей России" выразил свое отношение к этому процессу. Сталинскую попытку лишить собственности 100 млн. крестьян и превратить их в безземельных пролетариев он назвал актом безумия. Однако это безумие имело свою внутреннюю логику. Сталин понимал, что национальная сущность России, ставящая под угрозу коммунистический эксперимент, выражена, прежде всего, в крестьянстве. Поэтому он принял смелое решение - ликвидировать крестьянство как таковое: "Никогда еще столь дерзкая мысль не воплощалась в волю государственного деятеля. ... Но, может быть, никогда еще ни один правитель не наследовал такой сверхчеловеческой власти".

Затем Федотов с чувством тревоги спрашивает, сможет ли сталинский режим осуществить свое намерение: "И становится страшно: удастся ли? То есть не "построить социализм", а разрушить все живые силы крестьянства, обратить его в рабство, без хозяйственной воли, без быта, без Церкви, без России. Сейчас решается судьба России - быть может, на столетия. Если народ не отстоит себя в этой последней борьбе, значит, он перестанет быть субъектом истории" [Федотов 1991 I, 229].

Как известно, эту решающую битву русское крестьянство проиграло. Несмотря на отчаянное сопротивление, оно было не в состоянии сдержать режим, который в мирное время объявил войну собственному народу.

Во второй статье из цикла "Проблемы будущей России", изданной в 1931 г. в журнале "Современные записки", Федотов описывал русское крестьянство после побоища. Как могло произойти столь сокрушительное поражение подавляющего большинства народа? Федотов объясняет это в первую очередь недостатком готовности народа защищать свою свободу и права: "Он не пошевелил пальцем, чтобы защитить избранное им учредительное собрание. 13 лет он пассивно смотрит, как воля его фальсифицируется в избирательской системе советов, позволяя говорить от своего имени продажным или враждебным ему отщепенцам. Он живет в режиме неслыханного террора, едва ли сознавая исключительность этого положения. Он дает энергичному меньшинству мять себя, как глину, вить из себя веревки" [Федотов 1991 I, 257]. Эта пассивность масс, по Федотову, искушала "людей одаренных волей к власти и лишенных правового сознания". В царской России большинство населения также было пассивно, - развивает свою мысль Федотов. Но в стране тогда был тонкий слой интеллигенции, ценившей превыше всего свободу. Интеллигенция, со своим почти религиозным пафосом свободы, заставила правителей обуздать их властолюбие. "Объективно интеллигенция предъявила свои права на власть, боролась за нее более полувека и потерпела поражение в 1917 году" [Федотов 1991 I, 142].

После уничтожения интеллигенции вследствие большевистской революции в России больше не осталось социальной группы, которая была бы готова защищать свободу.

стр. 64

Этот факт считает Федотов наиболее трагическим последствием катастрофы 1917- 1920 гг. [Федотов 1991 I, 258].

После описания положения народных масс России, то есть побежденных, Федотов обращается к победителям - партии большевиков. В статье 1933 г. под названием "Правда побежденных" Федотов описывает менталитет нового поколения большевистских функционеров, которым удалось выйти победителями из второй гражданской войны начала 1930-х гг. Этим "новым большевикам" была чужда революционная романтика их предшественников. Партия пыталась уничтожить память о братстве по оружию времен гражданской войны; симпатии к бывшим товарищам теперь считались святотатством. "Новый большевик" должен был всегда быть готов устранить даже самых честных и стойких товарищей, если они выступали против "генеральной линии партии". Партаппарат виртуозно использовал самые низменные инстинкты членов партии. На каждого из них было подготовлено досье, в котором были в мельчайших деталях перечислены слабости и недостатки "потенциальных преступников". Всеобщее недоверие и страх представляли собой важнейшие основы системы. Подлецы, не имеющие собственного мнения, или же люди, которые не в состоянии защищать свои убеждения, являлись "безупречными" товарищами по партии: их легче было контролировать. "Отсюда эта постоянная гимнастика предательства своих убеждений, упражнения в покаянных письмах и доносах на единомышленников. Нужно унизить, скомпрометировать возможно больше членов партии, чтобы они не могли выйти из повиновения. Верность коммунизму, стойкость убеждений - лучшие качества бойца, последние остатки военно-революционной этики - сознательно разрушаются во имя партийной дисциплины" [Федотов 1991 II, 36].

Примерно за 4 года до первого московского показательного процесса Федотов описывает эту "новую большевистскую мораль". Он прозорливо предсказал покаянные выступления бывших ближайших соратников Ленина, которые предавали свои убеждения, товарищей и даже членов своих семей и оговаривали себя, признаваясь в самых отвратительных преступлениях. Это моральное разложение представляется почти неизбежным следствием изменения менталитета большевиков, о чем Федотов писал еще в начале 1930-х гг.

Федотов за 4 года до их начала предвидел и другую существенную черту будущих показательных процессов - их фиктивность, пропагандистскую заданность, основанную на "полезной лжи".

"В настоящее время можно сказать, что коммунизм уже потерял способность различения истины и лжи, как, много раньше, - добра и зла. Истина приобрела чисто служебное, или тактическое, значение - для генеральной линии, для сегодняшнего дня. Это признается с наивным цинизмом издателями Советской Энциклопедии, историками партии. История не может угнаться за политическим заказом, меняющимся каждый день. Вчерашние полубоги, в которых верили, на которых учились, сегодня втаптываются в грязь по указке свыше", - писал Федотов [Федотов 1991 II, 36 - 37].

Как же могла существовать описанная Федотовым саморазрушительная система? На чем основывалась ее несомненная эффективность, позволившая ей победить всех врагов, подчинить себе русское общество как таковое?

Федотов объясняет это существованием мифа коллектива, ощущением каждого партийца, что он - составная часть гигантского механизма: "Связь с коллективом, с партией, с могущественным сверхличным организмом. Превратиться в клеточку, не чувствовать, убить свою личность - единственный способ сохранить жизнь и способность к действию" [Федотов 1991 II, 37].

Федотов отмечает, что такая крайняя степень самоотречения в пользу коллектива возможна лишь тогда, когда речь идет о коллективе, всегда находящимся в борьбе. Поэтому большевизм постоянно нуждается в новых врагах, которых следует уничтожить. Так что партию вдохновляет не столько любовь к новому справедливому миру, который она якобы строит, сколько ненависть к врагам. Поэтому Федотов считает большевизм

стр. 65

в чистом виде механизмом разрушения, которому чуждо все человеческое: "Дух большевизма - дух небытия" [Федотов 1991 II, 39].

Так Федотов описывал характер партии, которая после покорения русского крестьянства чувствовала себя всемогущим демиургом, сумевшим чуть ли не мгновенно "создать новый мир" и построить "социализм в одной стране".

XVII съезд партии большевиков в январе 1934 г., на котором большевики праздновали свой "триумф", партийные пропагандисты называли "съездом победителей". Через 5 лет 70% членов ЦК, избранных на этом съезде, и почти половины его делегатов уже не было в живых. Они пали жертвой беспримерного сталинского террора. Поэтому советский историк Михаил Гефтер во времена горбачевской перестройки переименовал "съезд победителей" в "съезд самоубийц" [Гефтер 1991].

Как Федотов объясняет этот непостижимый процесс?

Факт перерождения в середине 1930-х гг. большевистской диктатуры в личную деспотию Сталина Федотов не считает чем-то необычным.

Почти все "великие революции" в конце концов, вырождались в личные тирании, пишет Федотов в 1936 г. в статье "Сталинократия". Причем большевистская Россия все более походила на фашистские государства. Однако между сталинской диктатурой и фашистскими режимами было и важное различие: "Для фашизма необходимы три элемента: вождь, правящий активный отбор и революционная взволнованность масс. В России не только давно уже массы вернулись в состояние политической пассивности. В России, теперь уже можно сказать, нет и партии как организации активного меньшинства, имеющей свою волю, свои традиции. Муссолини и Гитлер (как и Ленин) должны постоянно дрессировать, воспитывать и вдохновлять ряды своих бойцов. Эта обязанность принадлежит к нелегкому политическому искусству фашистского вождя. Сталину давно уже удалось убить всякую политическую активность своей партии" [Федотов 1991 II, 85].

Здесь Федотов недооценивает степень покорности правящей партии в нацистском государстве, которая ничем не отличалась от покорности большевиков в сталинскую эпоху. Но, конечно, существовали и коренные различия между двумя тоталитарными режимами - они касались прежде всего идеологических, экономических и социальных устоев обеих систем. Эти различия Федотов, как правило, недооценивал, называя сталинизм разновидностью фашизма [Федотов 2008 IX, 190 - 191, 201, 208, 221, 257, 340].

Большинство эмигрантов все еще мечтают о спасении России от большевизма, пишет Федотов; но они не понимают, что большевизма в его прежнем виде в России больше нет: "Еще большинство эмиграции повторяет: в России царствуют коммунисты, или большевики; еще мечтают об избавлении России от этих большевиков, не замечая того, что большевиков уже нет, что не "они" правят Россией. Не они, а он. А если "они", возглавляемые "им", то совершенно не коммунисты, а новые люди, к которым нужно приглядеться", - считает Федотов [Федотов 1991 II, 86].

Через несколько месяцев после написания Федотовым этих строк начался сталинский "Большой террор", начало которому положил первый московский показательный процесс августа 1936 г. Советская властная элита, которая тогда безраздельно контролировала все ключевые позиции в государстве, практически не оказала сопротивления этой попытке Сталина обезглавить ее. Ее поведение очень отличалось от действий советских крестьян, оказавших отчаянное сопротивление террористической кампании режима во время коллективизации.

Столь разное поведение, конечно же, определялось тем, что старая большевистская гвардия, в отличие от крестьян, в гораздо большей степени отождествляла себя с системой, которая теперь была направлена против нее. Польский поэт Александр Ват, который одно время симпатизировал коммунизму, писал в воспоминаниях, что ни одна группа жертв не вела себя в сталинских тюрьмах столь недостойно, как "старые большевики", эти бывшие герои революции и гражданской войны. Едва ли кто иной так быстро капитулировал перед органами террора [Ват 1998]. Московские показательные процессы 1936 - 1938 гг., когда, как уже говорилось, бывшие ближайшие соратники Ленина

стр. 66

обвинялись в беспрецедентных преступлениях против ими же и созданного советского государства, являют собой особенно впечатляющий пример такой капитуляции.

Федотов пристально следил за московскими процессами. Сразу же после августовского процесса 1936 г., направленного против ближайших соратников Ленина - Григория Зиновьева и Льва Каменева, Федотов писал: "Я не радуюсь их унижению. Я унижен вместе с ними. Ибо их позор - тоже, в конце концов, позор России. Ведь эти люди когда-то победили Россию. Они оказались сильнее всех ее вождей. Они кичились своей несокрушимой "большевистской" волей. И эта сила и эта воля оказались мнимыми. Когда воздух революции вышел из этих пустых резиновых шаров, они свернулись в жалкие тряпочки" [Федотов 1988^б, 53].

Факт, что подсудимые во время процессов вели себя "недостойно", Федотов связывает с Лениным: "За Сталиным и Зиновьевым, за всем разнообразием личных характеристик большевистских вождей, маячит зловещая фигура Ленина, который воспитал это поколение, который своим принципиальным, циническим аморализмом, своим отрицанием личной чести, правдивости и достоинства убил в зародыше возможность большевистского благородства. Растил палачей, но не героев. И по образу этих растленных, на все готовых слуг творил новую Россию - рабыню Сталина" [Федотов 1988^в, 53].

После третьего показательного процесса в марте 1938 г., который был направлен против "любимца партии" Николая Бухарина, Федотов высказал мнение, что уничтожение старой большевистской гвардии должно устранить партию Ленина. Это была посмертная казнь Ленина: "будь жив сейчас Ленин и окажись он в руках Сталина, без всякого сомнения, и он признал бы себя германским шпионом - и, быть может, с несколько большим на то правом", пишет Федотов [Федотов 1988^б, 180].

Имел ли "Большой террор", который, на первый взгляд, был лишь воплощением саморазрушающего произвола режима, внутреннюю логику?

Федотов ее определенно видит; он считает, что ненавистная народу партия постепенно становилась обузой для Сталина. Теперь он хотел быть властелином всех русских, а не только вождем убежденных коммунистов. Отсюда - реабилитация предреволюционной русской истории, до сих пор являвшейся для большевиков воплощением зла; отсюда - прославление ранее презираемого слова "Родина". Сталин, в отличие от побежденного им Троцкого, не был убежденным марксистом, - считает Федотов. У Сталина не было интеллектуального потенциала, необходимого для комплексного понимания марксистской доктрины. Тот факт, что несмотря на это, режим официально исповедовал марксизм, Федотов объяснял интеллектуальной импотенцией сталинистов. Они не были в состоянии создать идеологию, которая могла бы легитимировать новую систему, больше не имевшую с классическим марксизмом ничего общего. Культ личности Сталина играл в этом двойственном отношении режима к марксизму особую роль. Сталина, одного из самых теоретически бездарных большевистских функционеров, советские писатели превозносили как лучшего стилиста, а ученые назвали величайшим философом мира. На первый взгляд, это казалось абсурдным, однако Федотов увидел в этом своеобразную внутреннюю логику: "Сталин должен быть величайшим гением, чтобы иметь право не считаться с догматами Маркса и заветами Ленина" [Федотов 1991 II, 92].

Федотову не хватало временной дистанции, чтобы понять, что Сталин никоим образом не стремился дистанцироваться от марксизма, несмотря на его многочисленные критические высказывания в отношении классиков марксизма. Так, например, Сталин не раз называл себя скромным учеником Ленина, однако между строк он снова и снова давал понять, что Ленин был фантазером, мечтателем. Лишь ему, Сталину, удалось воплотить ленинские мечты в жизнь, например, мечту о ликвидации частной собственности или об индустриализации страны⁴.

Но не только заветы Ленина, но и постулаты классиков марксизма Сталин неоднократно ставил под вопрос. В разговоре с вождями югославской компартии Сталин обвинил Маркса и Энгельса в чрезмерной зависимости от немецкой идеалистической философии [Пыжиков 2001, 46].

стр. 67

Однако, несмотря на это, было бы неверно полагать, что Сталин дистанцировался от основных принципов марксизма-ленинизма. Напротив, он считал себя величайшим революционером всех времен, который сумел воплотить наследие своих предшественников в реальность.