Бог и государство 6 страница

Второй элемент или момент свободы — отрицательный. Это элемент бунта человеческого индивида против всякого боже­ского и человеческого, коллективного и индивидуального ав­торитета.

Это прежде всего бунт против тирании высшего призрака теологии, против Бога. Очевидно, что, пока у нас будет госпо­дин на небе, мы будем рабами на земле. Наш разум и наша воля будут одинаково сведены к нулю. Пока мы будем ве­рить, что мы обязаны ему абсолютным повиновением, — а по отношению к Богу не может быть иного, кроме абсолютного повиновения, — мы должны будем необходимо пассивно и без малейшей критики подчиняться святому авторитету его по­средников и его избранных: мессий, пророков, божественно вдохновленных законодателей, императоров, королей и всех их чиновников и министров, представителей и священнослужите­лей двух великих институтов, которые навязываются нам как установленные самим Богом для управления людьми, — Церкви и Государства. Всякий преходящий или человеческий автори­тет исходит непосредственно из духовного или божественного авторитета. Но авторитет есть отрицание свободы. Бог или скорее фикция Бога есть, следовательно, освящение и интеллек­туальная и моральная причина всякого рабства на земле, и свобода людей будет полной лишь тогда, когда она совершен­но уничтожит гибельную фикцию небесного владыки.

Затем, как следствие бунта против Бога, является бунт против тирании людей, против авторитета, как индивидуально­го, так и общественного, представленного и легализированного государством. Относительно этого нужно, однако, хорошенько столковаться, а для этого надо начать с установления весьма точного различия между официальным и, следовательно, тира­ническим авторитетом общества, организованного в Государст­во, и влиянием и естественным воздействием неофициального естественного общества на каждого из его членов.

Бунт против естественного влияния общества много труднее для индивидов, чем бунт против официально организованного общества, против Государства, хотя часто он так же совершен­но неизбежен, как последний. Общественная тирания, часто да­вящая и гибельная, не представляет того характера повелитель­ного насилия, узаконенного и формального деспотизма, который отличает авторитет Государства. Она не навязывается, как за­кон, которому всякий индивид вынужден повиноваться под страхом подвергнуться юридической каре. Ее воздействие мяг­че, вкрадчивее, незаметнее, но оно более могущественно, чем воздействие авторитета Государства. Общественная тирания господствует над людьми путем обычаев, путем нравов, сово­купностью чувств, предрассудков и привычек как в области ма­териальной жизни, так и в сфере ума и сердца и составляет то, что мы называем общественным мнением. Оно окружает че­ловека с рождения, проникает его, пронизывает и образует са­мую основу его собственного индивидуального существования. Таким образом, каждый является в некотором роде более или менее участником этого насилия против себя самого и очень часто даже не подозревает об этом. Отсюда вытекает, что для того, чтобы восстать против этого влияния, которое общество, естественно, оказывает на него, человек должен, по крайней мере отчасти, восстать против себя самого, ибо со всеми свои­ми материальными, интеллектуальными и моральными задат­ками и стремлениями он сам есть лишь продукт общества. От­сюда вытекает это безграничное могущественное влияние об­щества на людей.

С точки зрения абсолютной морали, то есть с точки зрения человеческого уважения — я сейчас скажу, что понимаю под этими словами, — это могущество общества может быть как благотворно, так и зловредно. Оно благотворно, когда стремит­ся к развитию науки, материального процветания, свободы, ра­венства и братской солидарности людей; оно зловредно, когда имеет противоположные стремления.

Человек, рожденный в обществе скотов, останется сам, за очень редким исключением, скотом; рожденный в обществе, управляемом священниками, он станет идиотом, ханжой; рож­денный в шайке воров, он сделается, вероятно, вором; рож­денный в буржуазном классе, он будет эксплуататором чужого труда; и если он имел несчастье родиться в обществе полубо­гов, управляющих этой землей, дворян, принцев, королевских детей, он будет сообразно степени своих способностей, своих средств и своего могущества тираном, презирающим, порабо­щающим человечество. Во всех этих случаях, даже просто для очеловечения этого индивида, его бунт против общества, в ко­тором он родился, становится необходимым.

Но повторяю, бунт индивида против общества по трудности отличается от его бунта против Государства. Государство есть исторически преходящий институт, временная форма общества, как сама церковь, младшим братом которой оно является; но оно отнюдь не имеет фатального и неподвижного характера общества, которое предшествует всем проявлениям человечно­сти и которое, обладая всей совокупностью всемогущих есте­ственных законов, действий и проявлений, составляет самое основу всякого человеческого существования. Человек, по мень­шей мере с того момента как он сделал первый шаг к человеч­ности, как он начал становиться человеческим существом, то есть существом, более или менее говорящим и думающим, ро­дился в обществе, как муравей рождается в своем муравейнике или пчела в своем улье. Он не выбирает его — напротив, он есть продукт его и так же фатально подчинен естественным за­конам, управляющим его необходимыми проявлениями, как подчиняется и другим естественным законам. Общество одно­временно и предшествует и переживает всякого человеческого индивида, как сама природа. Оно вечно, пока будет существо­вать наша земля. Радикальный бунт против общества был бы, следовательно, так же невозможен для человека, как и бунт против природы, ибо человеческое общество есть в общем не что иное, как последнее великое проявление или творение при­роды на нашей земле. И индивид, который хотел бы восстать против общества, то есть против природы вообще и в частно­сти против своей собственной природы, поставил бы себя вне всяких условий реального существования, устремившись в ни­что, в абсолютную пустоту, в мертвую отвлеченность, в Бога. Следовательно, так же нельзя задавать вопрос о том, добро или зло общество, как невозможно спрашивать, добро или зло природа, всеобщее материальное, действительное, единственное, высшее, абсолютное бытие. Это — нечто большее; это — бес­конечный положительный и первоначальный факт, предшеству­ющий всякому сознанию, всякой идее, всякой интеллектуальной и моральной оценке; это — самая основа, это — мир, в кото­ром фатально, хотя и значительно позже развивается для нас то, что мы называем добром и злом.

Не так обстоит дело с Государством. И я не колеблюсь сказать, что государство есть зло, но зло, исторически необ­ходимое, так же необходимое в прошлом, как будет рано или поздно необходимым его полное исчезновение, столь же необ­ходимое, как необходимы были первобытная животность и тео­логические блуждания людей. Государство отнюдь не есть об­щество, оно является лишь его исторической формой, столь же грубой, как и отвлеченной. Оно исторически возникло во всех странах из союза насилия, опустошения и грабежа — одним словом, из войны и завоевания, с богами, последовательно со­зданными теологической фантазией наций. Оно было с самого своего образования и остается еще и теперь божественной санкцией грубой силы и торжествующей несправедливости. Да­же в самых демократических странах, как Соединенные Штаты Америки и Швейцария, оно является не чем иным, как освя­щением привилегии какого-либо меньшинства и фактическим порабощением огромного большинства.

Бунт против государства гораздо легче, потому что в самой природе государства есть нечто провоцирующее на бунт. Госу­дарство — это авторитет, это — сила, это — хвастовство и увле­чение силой. Оно не старается привлечь на свою сторону, об­ратить в свою веру: всякий раз, как оно вмешивается, оно де­лает это весьма недоброжелательно. Ибо по самой природе своей оно таково, что отнюдь не склонно убеждать, но лишь принуждать и заставлять; как оно ни старается замаскировать свою природу, оно остается легальным насильником воли лю­дей, постоянным отрицанием их свободы. И даже когда оно приказывает что-либо хорошее, оно обесценивает и портит это хорошее потому, что приказывает, и потому, что всякое прика­зание возбуждает и вызывает справедливые бунты свободы, и потому еще, что добро, раз оно делается по приказу, стано­вится злом с точки зрения истинной морали, человеческой, ра­зумеется, а не божественной, с точки зрения человеческого са­моуважения и свободы. Свобода, нравственность и человече­ское достоинство заключаются именно в том, что человек де­лает добро не потому, чтобы кто-либо приказывал ему, но по­тому, что он сознает, хочет и любит добро.

Что касается общества, то оно формально, официально и ав­торитарно не принуждает, оно воздействует естественно, и именно поэтому его действие на индивида несравненно бо­лее могущественно, чем действие государства. Оно создает и формирует всех индивидов, рождающихся и развивающихся в его недрах. Оно вводит в них медленно, с первого дня их рождения до самой смерти, всю свою собственную материаль­ную, интеллектуальную и моральную природу. Оно, так ска­зать, индивидуализируется в каждом.

Реальный человеческий индивид есть существо, столь мало универсальное и абстрактное, что каждый с момента своего зарождения во чреве матери оказывается уже имеющим все свои индивидуальные особенности и заранее определенным благода­ря множеству материальных, географических, климатических, этнографических, гигиенических и, следовательно, экономиче­ских причин и воздействий, составляющих собственно матери­альную, исключительно присущую его семье, классу, нации, ра­се природу. И поскольку склонности и влечения людей зависят от совокупности всех внешних или физических влияний, каж­дый родится с индивидуальной, материально определенной при­родой или характером. Более того, благодаря относительно выс­шей организации человеческого мозга каждый человек, рожда­ясь, приносит, конечно, в различной степени не врожденные идеи и чувства, как утверждают идеалисты, но способность, в одно и то же время материальную и формальную, чувство­вать, думать, говорить и хотеть. Он приносит с собою лишь возможность образовывать и развивать идеи и, как я только что сказал, деятельную чисто формальную силу без всякого со­держания. Кто вкладывает в нее первоначальное содержание? Общество.

Здесь не место исследовать, как образовались в первобыт­ных обществах первые представления и первые идеи, из коих большая часть была, разумеется, весьма нелепа. Все, что мы можем сказать с полной уверенностью, — это то, что сперва они не создавались изолированно и спонтанно чудесно просвещен­ным умом вдохновленных индивидов, но коллективною, чаще всего едва уловимою работою ума всех индивидов, принадле­жащих к этим обществам. Выдающиеся, гениальные люди были в состоянии дать лишь наиболее верное или наиболее удачное выражение этой работе, ибо все гениальные люди, подобно Мольеру, «собирали все хорошее повсюду, где находили его». Следовательно, первоначальные идеи были созданы коллектив­ной работой первобытных обществ. Эти идеи сперва были всегда лишь простым, конечно, весьма несовершенным конста­тированием естественных и общественных фактов и еще менее правильными заключениями, сделанными из этих фактов. Тако­во было начало всех человеческих представлений, воображений и мыслей. Содержание этих мыслей совсем не было спонтанным созданием человеческого ума и было дано ему первоначально' как внешним, так и внутренним действительным миром. Ум че­ловека, то есть работа или чисто органическое и, следователь­но, материальное функционирование его мозга, возбужденное как внешними, так и внутренними впечатлениями, переданны­ми ему его нервами, добавляет этому лишь чисто формальное действие, состоящее в сравнении или сочетании этих впечатле­ний от вещей и фактов в системы истинные или ложные. Так родились первые идеи. При посредстве слова эти идеи или, ско­рее, эти первые создания воображения получили более точное и постоянное выражение, передаваясь от одного человеческого индивида к другому. Таким образом, индивидуальные представ­ления каждого сталкивались друг с другом, контролировались, видоизменялись, взаимно дополнялись и, более или менее сли­ваясь в единую систему, приводили к сформированию общего сознания, коллективной мысли общества.

Эта мысль, передаваемая традицией от одного поколения к другому и все больше развиваемая вековой интеллектуальной работой, составляет интеллектуальное и моральное достояние общества, класса или нации.

Каждое новое поколение находит в своей колыбели целый мир идей, представлений и чувств, которые оно получает как наследие минувших веков. Этот мир сначала не представляется новорожденному человеку в своей идеальной форме, как си­стема представлений и идей, как религия, как доктрина. Дитя не способно ни воспринять, ни понять его в этой форме. Но он навязывается ему как мир фактов, воплощенных и реализо­ванных как в людях, так и во всех вещах, окружающих его с первого дня жизни, говоря его чувствам при помощи всего того, что он слышит и видит. Ибо человеческие идеи и пред­ставления были вначале не чем иным, как продуктом действи­тельных фактов, как естественных, так и общественных, в том смысле, что они были их отражением или отзвуком в человече­ском мозгу и, так сказать, идеальным и более или менее пра­вильным воспроизведением их при посредстве этого безусловно материального органа человеческой мысли. Позже, будучи хо­рошо установлены указанным мною образом в коллективном сознании какого-либо общества, они приобретают силу, доста­точную, чтобы в свою очередь стать производительными причи­нами новых фактов, не чисто естественных, но общественных. Они кончают тем, что изменяют и преобразовывают, правда очень медленно, человеческое существование, человеческие обычаи и институты — одним словом, все взаимоотношения лю­дей в обществе, и путем своего воплощения в самых обыден­ных в жизни каждого вещах они становятся ощутимыми, ося­заемыми для всех, даже для детей. Так что каждое новое по­коление проникается ими с самого нежного детства, и, когда оно достигает зрелого возраста, когда, собственно, и начинается работа его собственной мысли, необходимо сопутствуемая новой критикой, оно находит в себе самом, точно так же как и в ок­ружающем его обществе, целый мир установленных мыслей или представлений, которые служат ему исходной точкой и да­ют ему в некотором роде сырье или ткань для его собственной интеллектуальной и моральной работы. Сюда относятся тра­диционные и обычные представления, созданные вообра­жением, которые метафизики, обманутые тем совершенно нечувствительным и незаметным образом, с каким эти пред­ставления, являясь извне, проникают и запечатлеваются в мозгу детей, прежде даже чем дошли до сознания их самих, ошибочно называют врожденными идеями.

Таковы общие или отвлеченные идеи божества и души, идеи совершенно нелепые, но неизбежные, фатальные в историче­ском развитии человеческого ума, который лишь очень медлен­но, на протяжении веков, приходя к рациональному и крити­ческому сознанию самого себя и собственных своих проявле­ний, всегда исходит от нелепости, чтобы прийти к истине, и от рабства, чтобы завоевать свободу. Таковы идеи, освященные на протяжении веков всеобщим невежеством и глупостью, а также хорошо понятыми интересами привилегированных клас­сов, освященные до такой степени, что даже ныне трудно вы­сказаться против них открыто общедоступным языком без то­го, чтобы не возмутить значительную часть народных масс и не рисковать быть побитым камнями лицемерною буржуа­зией.

Наряду с этими чисто отвлеченными идеями и всегда в тес­ной связи с ними подросток находит в обществе и вследствие всемогущего влияния, оказываемого обществом на него в дет­стве, находит также в самом себе много других представлений или идей, гораздо более определенных, ближе относящихся к действительной жизни человека, к его каждодневному суще­ствованию. Таковы представления о природе и о человеке, о справедливости и об обязанностях и правах индивидов и клас­сов, об общественных условностях, о семье, о собственности, о государстве и также многие другие представления, регули­рующие взаимные отношения людей. Все эти идеи, которые он, рождаясь на свет, находит воплощенными в вещах и в людях и которые запечатлеваются в его собственном уме благодаря получаемому им воспитанию и образованию, раньше даже, чем он приходит к сознанию самого себя, он потом вновь находит их освященными, разъясненными и прокомментированными тео­риями, которые выражают всеобщее сознание или коллектив­ный предрассудок, и всеми религиозными, политическими и экономическими институтами общества, к которому он при­надлежит. И он до такой степени сам пропитан ими, что, будь он сам заинтересован или не заинтересован в их защите, он является их невольным сообщником благодаря всем сво­им материальным, интеллектуальным и моральным обы­чаям.

Чему следует удивляться, так это не всемогущему действию, оказываемому этими идеями, выражающими коллективное со­знание общества, на человеческие массы. Напротив, удиви­тельно, что встречаются еще в этих массах индивиды, имеющие мысль, волю и мужество бороться с ними. Ибо давление, ока­зываемое обществом на индивида, громадно, и нет настолько сильных характеров и столь мощных умов, которые могли бы считать себя свободными от воздействия этого столь же деспо­тического, как и непреоборимого влияния.

Ничто лучше не доказывает общественный характер чело­века, чем это влияние. Можно было бы сказать, что коллек­тивное сознание какого-либо общества, воплощенное как в важнейших общественных институтах, так и во всех деталях его частной жизни и служащее основой всем его теориям, обра­зует род окружающей среды, род интеллектуальной и мораль­ной атмосферы, вредной, но абсолютно необходимой для су­ществования всех членов данного общества. Оно господствует над ними, оно в то же время и поддерживает их, связывая их между собой привычными и необходимо определенными ею са­мою отношениями, внедряя в каждого сознание безопасности, уверенности и обеспечивая для всех главное условие существо­вания толпы — банальность, общие места и рутину.

Огромное большинство людей, не только в народных мас­сах, но и в привилегированных и просвещенных классах, а ча­сто даже больше, чем в народных массах, чувствуют себя спо­койно и благодушно лишь тогда, когда в своих мыслях и во всех своих поступках они строго, слепо следуют традиции и ру­тине: «Наши отцы думали и делали так, и мы должны думать и делать, как они. Все вокруг нас думают и действуют так. Почему бы мы стали думать и действовать иначе, чем все?» Эти слова выражают философию, убеждение и практику девя­носто девяти сотых человечества, взятых наудачу во всех клас­сах общества. И как я уже заметил, в этом заключается наи­большая помеха прогрессу и более скорому освобождению че­ловеческого рода.

Каковы причины этой приводящей в отчаяние медлительно­сти, столь близкой к застою, которая, по-моему, составляет наибольшее несчастье человечества? Причин этих очень много. Одна из самых важных, конечно, среди них — это невежество масс. Лишаемые постоянно и систематически всякого научного воспитания благодаря отеческим заботам всех правительств и привилегированных классов, находящих полезным поддержи­вать в них, сколь возможно, дольше невежество, набожность, веру — три наименования почти одного и того же явления, массы равным образом не знакомы с существованием и упот­реблением того орудия интеллектуального освобождения, ко­торое называется критикой, без которой невозможна полная моральная и социальная революция. Массы, заинтересованные в восстании против установленного порядка вещей, еще привя­заны к нему более или менее благодаря религии их отцов, это­го провидения привилегированных классов.

Привилегированные классы, не имеющие ныне, что бы они ни говорили, ни набожности, ни веры, привязаны к нему в свою очередь в силу своих политических и социальных интересов. Однако невозможно сказать, чтобы это была единственная при­чина их страстной привязанности к господствующим идеям. Как ни низко ценю я современный ум и нравственность этих классов, я не могу допустить, чтобы интересы были единствен­ным двигателем их мыслей и их поступков.

Есть, без сомнения, в каждом классе и в каждой партии бо­лее или менее многочисленная группа умных, сильных и созна­тельно недобросовестных эксплуататоров, называемых сильны­ми людьми, свободных от всех интеллектуальных и моральных предрассудков, равно безразличных ко всем убеждениям и пользующихся любым из них в случае надобности, чтобы до­стичь своей цели. Но эти выдающиеся люди даже в самых ис­порченных классах всегда составляют лишь ничтожное мень­шинство; остальные, как и в самом народе, представляют со­бою стадо баранов.

Они, естественно, поддаются влиянию своих интересов, ко­торые заставляют их видеть в реакции необходимое условие их существования. Но невозможно допустить, чтобы, творя реак­цию, они подчинялись лишь эгоистическому чувству. Громад­ное большинство людей, даже весьма испорченных, действуя коллективно, не может быть столь извращенным.

Во всяком многочисленном объединении и с еще большим основанием в традиционных, исторических ассоциациях, како­выми являются классы, даже если они дошли до такого момен­та своего существования, что они становятся абсолютно зло­вредны или противны интересу и праву всех, есть все же начало нравственности, религии, какие-либо верования, конечно очень мало рациональные, чаще всего смешные и, следовательно, чрезвычайно узкие, но искренние и составляющие необходимое моральное условие их существования.

Общая и основная ошибка всех идеалистов, ошибка, кото­рая, впрочем, вполне логически вытекает из всей их системы, — это искание основы морали в изолированном индивиде, между тем как она заключается — и не может не заключаться — лишь в ассоциированных индивидах. Чтобы доказать это, оценим по достоинству раз навсегда изолированного или абсолютного ин­дивида идеалистов.

Этот человеческий одинокий и отвлеченный индивид есть такая же фикция, как и Бог. Оба они были созданы одновре­менно верующей фантазией или не размышляющим, экспери­ментальным и логическим, а лишь полным воображения дет­ским разумом народов вначале, а позже — развитыми, разъяс­ненными и догматизированными теологическими и метафизиче­скими теориями идеалистических мыслителей. Оба, представляя собою абстракции, лишенные всякого содержания и несовме­стимые с какой бы то ни было реальностью, приводят к Не­бытию.

Я, полагаю, доказал уже безнравственность фикции Бога; позже, в Приложении, я докажу еще полнее ее нелепость. Теперь я хочу проанализировать столь же безнравственную, как и нелепую, фикцию этого абсолютного или отвлеченного чело­веческого индивида, которого моралисты идеальной школы бе­рут за основу своих политических и социальных теорий.

Мне нетрудно будет доказать, что человеческий индивид, ко­торого они восхваляют и которого они любят, есть существо глубоко безнравственное. Это олицетворенный эгоизм, сущест­во по преимуществу безнравственное. Раз он одарен бессмерт­ной душой, он бесконечен и самодовлеющ; следовательно, он ни в ком не нуждается, даже в Боге, тем более не нуждается он в других людях. Логически он отнюдь не должен был бы вы­носить существование равного или высшего индивида, столь же бессмертного и столь же бесконечного или более бессмерт­ного и более бесконечного, чем он сам, рядом с собою или над собою. Он должен быть единственным человеком на земле. Что я говорю! Он должен быть в состоянии назвать себя единствен­ным существом, миром. Ибо бесконечный, встречая что бы то ни было вне себя самого, находит себе предел и уже не беско­нечен больше, а две бесконечности, встречаясь, взаимно унич­тожают друг друга.

Почему теологи и метафизики, выставляющие себя, между прочим, столь тонкими логиками, совершили и продолжают совершать эту непоследовательность, допуская существование многих одинаково бессмертных, то есть одинаково бесконеч­ных, людей и над ними существование Бога, еще более бес­смертного и более бесконечного? Они были вынуждены к этому абсолютной невозможностью отрицать реальное существование, смертность точно так же, как и взаимную независимость мил­лионов человеческих существ, которые жили и живут на этой земле. Это факт, от которого они при всем своем желании не могут отвлечься. Логически они должны бы заключить из него, что души не бессмертны и что они отнюдь не имеют существо­вания, отдельного от их телесных и смертных оболочек, и что, ограничивая себя и находясь во взаимной зависимости, встре­чая вне себя самих бесконечность различных объектов, чело­веческие индивиды, как и все существующее в сем мире, суть преходящие, ограниченные и конечные существа.

Но, признавая это, они должны были бы отказаться от са­мых основ их идеальных теорий, они должны были бы встать под знамя чистого материализма, или экспериментальной и ра­циональной науки. К этому их приглашает мощный голос века.

Они остаются глухими к этому голосу. Их природа вдохнов­ленных людей, пророков, доктринеров и священников и их ум, толкаемый тонкой ложью метафизики, привычной к сумеркам идеальных фантазий, возмущаются против откровенных заклю­чений и против яркого дня простой истины.

Они столь боятся его, что предпочитают переносить проти­воречие, которое сами себе создают этой нелепой фикцией бессмертной души, то есть долгом искать решение в новой не­лепости, в фикции Бога. С точки зрения теории Бог в действи­тельности есть не что иное, как последнее убежище и высшее выражение всех нелепостей и противоречий идеализма. В тео­логии, представляющей детскую и наивную метафизику, он по­является как основа и первопричина нелепости, но в метафизи­ке в собственном смысле слова, то есть в утонченной и рацио­нализированной теологии, он, напротив, составляет последнюю инстанцию и высшее прибежище в том смысле, что все про­тиворечия, кажущиеся неразрешимыми в действительном мире, объясняются в Боге и при посредстве Бога, то есть при посред­стве нелепости, облеченной, насколько возможно, рациональ­ной видимостью.

Существование личного Бога и бессмертие души суть две нераздельные фикции, суть два полюса той же абсолютной не­лепости, из которых одна вызывает другую и одна тщетно ищет своего объяснения, основания своего существования в другой. Таким образом, для очевидного противоречия, кото­рое имеется между предполагаемой бесконечностью каждого человека и действительным фактом существования многих лю­дей, следовательно, многих бесконечных существ, находящихся одно вне другого, неизбежно ограничивая друг друга; между их смертностью и их бессмертием; между их естественной зави­симостью и их абсолютной независимостью одного от другого, идеалисты имеют лишь один ответ: Бог. Если этот ответ ничего вам не объясняет и не удовлетворяет вас, тем хуже для вас. Они не могут дать вам другого.

Фикция бессмертия души и фикция индивидуальной мора­ли, являющаяся ее необходимым последствием, суть отрицание всякой морали. И в этом отношении нужно отдать справедли­вость теологам, которые, будучи гораздо более последователь­ными, более логичными, чем метафизики, смело отрицают то, что принято называть ныне независимой моралью, объявляя весьма основательно, что раз принимается бессмертие души и существование Бога, то нужно признать также, что может быть лишь одна мораль, а именно божественный закон, откро­вение, религиозная мораль, то есть связь бессмертной души с Богом милостью Бога. Помимо этой иррациональной, таинст­венной, мистичной связи, единственно святой и единственно спасительной, и вне вытекающих из нее последствий для чело­века всякие другие связи ничтожны. Божественная мораль есть абсолютное отрицание человеческой морали.

Божественная мораль нашла свое прекрасное выражение в христианской максиме: «Возлюби Бога больше, чем самого себя, а ближнего своего, как самого себя», что обязывает к принесению в жертву Богу самого себя и своего ближнего. До­пустим пожертвование самого себя — оно может быть сочтено за безумие. Но принесение в жертву ближнего с человеческой точки зрения абсолютно безнравственно. И почему я принуж­даюсь к сверхчеловеческой жертве? Ради спасения моей души. Таково последнее слово христианства. Итак, чтобы угодить Бо­гу и спасти свою душу, я должен принести в жертву своего ближнего. Это абсолютнейший эгоизм. Этот эгоизм, не умень­шенный и не уничтоженный, но лишь замаскированный в като­лицизме, вынужденной коллективностью и авторитарным иерар­хическим и деспотическим единством Церкви, появляется во всей своей циничной откровенности в протестантстве, в этом своего рода религиозном «спасайся, кто может!».

Метафизики в свою очередь стараются прикрыть этот эго­изм, который есть врожденный и основной принцип всех идеаль­ных доктрин, говоря очень мало, насколько возможно мало об отношениях человека к Богу и много о взаимных отношениях людей. Это совсем не красиво, не откровенно и не логично с их стороны. Ибо раз допускается существование Бога, то является необходимость признать отношения человека с Богом. И долж­но признать, что перед лицом этих отношений с абсолютным и высшим существом все другие отношения необходимо неиск­ренни. Или Бог не есть Бог, или же его присутствие все погло­щает и уничтожает. Но оставим это...

Итак, метафизики ищут мораль в отношениях людей между собою, и в то же время они утверждают, что она есть безу­словно индивидуальный факт, божественный закон, вписанный самим Богом в сердце каждого человека независимо от его от­ношений с другими человеческими существами. Таково непо­бедимое противоречие, на котором основана теория нравствен­ности идеалистов. Раз, прежде чем я вступил в какие-либо от­ношения с обществом и, следовательно, независимо от какого бы то ни было влияния общества на меня, я ношу нравствен­ный закон, вписанный заранее самим Богом в мое сердце, то этот нравственный закон необходимо чужд и безразличен, ес­ли не враждебен, моему существованию в обществе. Он не может касаться моих отношений с людьми и может опреде­лять лишь мои отношения с Богом, как это вполне логично утверждает теология. Что же касается людей, они с точки зре­ния этого закона мне совершенно чужды. Так как нравствен­ный закон создан и вписан в мое сердце помимо всяких моих отношений с ними, то ему нет до них никакого дела.