Второе Всероссийское петрографическое совещание 14 страница

 

 

МОЙ ЧЕРНЫЙ ГОД

 

Начало 1994 года, казалось, ничем особым не грозило. Перед этим мне успешно сделали операцию в Ухте, в “Филатовском центре микрохирургии глаза”, заменив полностью помутневший хрусталик искусственной силиконовой линзой. В результате вернулась возможность не только читать, но и смотреть в микроскоп. А какой же без этого петрограф? И все было бы не плохо, но где-то глубоко в мозгу, почти на уровне подсознания, упорно давало о себе знать некое черное предчувствие. Папа ушел из жизни, едва перешагнув порог 63-летия, мой безмерно любимый учитель Н. Г. Судовиков тоже умер в 63 года. В 1994 году мне исполнялось 62, и все чаще приходило в голову, что этот год может быть последним. Да нет, ничего у меня особо не болело. Конечно, всяких “возрастных” хворей набиралось в достатке, и первую страницу моей амбулаторной карты украшали такие слова и абреватуры, как сахарный диабет и ИБС (ишемическая болезнь сердца), что оптимизма не придавало, но опыт предшествовавших лет показал, что с этим букетом вполне можно не только жить, но даже ездить в экспедиции. Но вот странно – я часто задумывался о дорожных происшествиях, и при этом мне представлялось, как должно быть холодно лежать на снегу человеку, которого сбила машина, и из которого уходит жизнь. В декабре 1993 года такие случаи в нашем городе почему-то участились, или я просто стал очень уж обращать на них внимание?

Утро 25 января ничем не выделялось. Все было как обычно. На улице закончилась несвоевременная оттепель, и шел густой обильный снег, основательно укрывший обледеневшие накануне мостовые. Ира чуть замешкалась со своими утренними домашними делами, и мы с Машей не стали ждать ее, а отправились в детский сад. На улице было очень красиво: густой крупный снег сыпал с темно-серого неба. Стоял легкий морозец, и было безветренно. Мы подошли к перекрестку. Справа – никого, слева медленно идет по снежным заносам хлебный фургон. Пропустив его, мы с Машей пошли через улицу, и когда до конца перехода остались последние метры, я вдруг увидел, что справа на нас накатывается откуда-то взявшаяся машина. Отчаянно сигналя, водитель тормозил, но предательский гололед под снегом сделал свое дело: машину несло, как сани. Она и не думала останавливаться. В доли секунды я понял, что Машу все же успею вывести из-под удара. Поставив ее впереди себя, и чуть подтолкнув, я отчетливо увидел, как она выбирается на тротуар. Мне остался тоже лишь метр до заветного рубежа, всего шаг, хотя и широкий. Я резко оттолкнулся, но... нога скользнула по подснежному льду, и больше я ничего не помню.

На какой-то момент я пришел в себя в машине скорой помощи:

- Что с девочкой? Где она?

- Не беспокойтесь. С ней все в порядке. Она уже дома. Ведь Вы живете рядом. Наш сотрудник отвел ее к маме.

- Что со мной?

- Еще не знаем. Везем вас в больницу.

И все опять уплыло. Очередной раз я пришел в себя, лежа на носилках в пустой комнате. Рядом стоял плечистый бородач в белом халате.

- Где я? Что с девочкой?

- А... Очнулся. Нас врачи “скорой” предупредили, что будет спрашивать о девочке. С ней все в порядке. А что ты про свою жену не спрашиваешь? Она здесь. Скоро увидитесь.

Бородач сделал мне какой-то укол в спину, попросив предварительно “свернуться клубочком, как кошечка”, а потом взял обычную дрель и стал сверлить ногу где-то под коленом. Очередной раз я пришел в себя уже в палате. Я лежал один. Других больных не было. Рядом сидела Ира.

В одноместной палате я провел дней пять, пока начал что-то соображать. Ира рассказала мне, что Машу привел домой наш сосед. Он шел на работу метрах в десяти за нами. Все произошло на его глазах. Маша была в шоке... Ира разрывалась между больницей и домом, между мной и Машей. Ночевала у меня... Когда меня перенесли в общую палату, ей стало легче. К этому времени я уже знал, что со мной стряслось. Оскольчатый перелом втулки бедра плюс центральный вывих. К тому же я ударился головой о бордюр, что привело к солидной черепно-мозговой травме... Словом, особых оснований для радости не было. Лежал на вытяжке. Хуже всего было ночами: только палата погружалась во тьму и затихала, из потаенных внутренних закутков выползала боль. Она заливала и заполняла все тело. Становилось невыносимо. Я включал транзисторный приемничек, и начинал шарить по эфиру. Мне было все равно, что отыскать: речь, музыку – лишь бы хоть как-то оторвать свое внимание от этой всепоглощающей внутренней боли. И так до утра. Когда начинали хлопать двери, просыпались соседи по палате, а мрак отступал в углы, отступала и боль. Она не исчезала полностью, но становилась не столь острой. И я засыпал. Лучшие часы были с обеда до ужина. Дообеденный сон давал ощущение бодрости. Я включался в общий палатный треп, а потом приходила Ира. Ежедневно. Самая внимательная, нежная, ласковая. Самая красивая. А по воскресениям с ней приходила Маша. Непомерно повзрослевшая, тихая, но тоже очень красивая и заботливая.

Кроме них ко мне регулярно приходили мои аспирантки: Аня Соболева, Ксения Куликова, Оксана Удоратина. Аня и Оксана часто приходили со своими мужьями – Димой и Валерой. Но что меня удивляло больше всего, ко мне каждую неделю приходила Валя Капитанова – человек, абсолютно от меня не зависевший. Да, она была сотрудником моей лаборатории. Но разве я вправе был на нее обижаться, если бы она не пришла? Все это было очень трогательно. Каждый день у меня кто-то был. Порой целое столпотворение. Вся палата мне завидовала. Это уж точно! Со временем Ира проявила инициативу и договорилась о составлении некоего графика. Сама она стала ходить через день, а в те дни, когда ее не было, обязательно приходил кто-нибудь из наших. Так что ни одного дня я не оставался покинутым.

Довольно частым гостем был и тот мужчина, который сидел за рулем сбившей меня машины. Он оказался прорабом-строителем протестантских храмов в Коми епархии. В тот злосчастный день он ехал на своих “жигулях” на открытие только что им построенной церкви в селе Объячево. И тут, совсем некстати, подвернулся я. Но я сам достаточно объективно оценивал ситуацию. Первым человеком, которого допустили ко мне сразу после Иры, был капитан милиции, который вел расследование этого ДТП. И я сказал ему, что вины водителя ни в чем не вижу. Я сам “подставился”, неожиданно появившись на дороге из-за хлебовозки. Я даже умудрился, лежа на спине, нацарапать карандашом схему происшествия. Конечно, на перекрестке водитель обязан был принять все меры по предотвращению “наезда”. Но ведь и я должен был принять меры в защиту своей жизни. Не знаю уж, как с ним разобралась автоинспекция. Может, шофер и подвергся какому-нибудь административному взысканию вроде штрафа, но уголовного дела возбуждено не было. И он был весьма мне за это признателен. При первом визите он сказал, что они сразу же отслужили в новой церкви молебен “во здравие” для меня. Что ж, спасибо, конечно. Не исключено, что молебен был от чистой души. Во всяком случае, я выкарабкался, хотя временами (особенно во второй половине февраля) ситуация бывала очень тяжелой, критической. Сбивалось дыхание, нависала угроза отека легких, плохо было с сердцем. Начались “визиты” в барокамеру, чтобы хоть как-то провентилировать легкие, состоялось несколько “заездов” в реанимацию. Однажды поздно вечером я “отключился” совсем основательно, но соседи по палате подняли всех дежурных врачей больницы. Они бились несколько часов, и все же привели меня в сознание, а дальше специально не давали уснуть до утра, чтобы я не вздумал “уйти по-английски”. Но это было уже начало марта. Весна делала свое дело. В моем состоянии наступил перелом. С каждым днем я становился бодрее и крепче. Вот тут как раз Ира стала ходить ко мне не ежедневно, а через день. У нее появилась возможность уделять хоть некоторое время работе. В марте она принесла мне первый вариант рукописи нашей с ней монографии об интрузивных пирокластитах, работа над которой была начата еще в январе. Мне осталось не так уж много – написать введение, заключение, выполнить стилистическую правку.

Тем временем у меня сняли груз с ноги и сказали, что пора готовиться к вертикальному положению. А вот ходить... Ходить – это, конечно, слишком, но в марте я начал подниматься. Сначала учился сидеть, потом вставать с кровати, ковылять на костылях. Доковылять первый раз от палаты до туалета – это, скажу я вам, событие! И еще какое! Наконец, 30 марта меня выписали. Как же счастлив я был, оказавшись дома. Вот тут-то можно было признаться самому себе, что вовсе не было у меня уверенности, что выйду живым из больницы. И были моменты, когда перешагнуть на тот свет было проще и ближе, чем вернуться на этот.

Спасибо Ире. Это она меня вытащила. Ее забота, внимание. И ее полная уверенность в том, что все кончится хорошо, что я вернусь к нормальной жизни. Я ни разу не видел ее слез, ни разу не слышал никаких причитаний. Ее уверенность передалась мне. А вера в удачный исход – это в медицине основа успеха! Спасибо и Маше. Разве мог я оставить сиротой самую лучшую девочку в мире? Единственную! И как я мог быть при ней калекой? Хватит того, что ей судьба такого, скажем мягко, немолодого папу подарила. Нет уж. Ни умирать, ни оставаться калекой я не имел права!

Очень растрогал меня Кермес. Он не стал визжать, прыгать от радости, лаять, когда я появился дома, а просто подошел, уткнулся мордой в колени, глубоко вздохнул, и замер, крепко прижавшись. А назавтра был день геолога. Собрались друзья-коллеги. Посидели за столом, попили за будущее, за здоровье мое, за Иру, за счастье. Позвонил я в Питер своему лучшему другу, Лене Егорову. Сказал, что выкарабкался, что я дома! Но радость была недолгой. 3 апреля мне стало плохо, а к ночи и совсем невыносимо. Ночью меня опять увезли в больницу. На сей раз в хирургическое отделение. Гангренозный холецистит. Последствия того же удара. Потом, уже после операции, я жаловался своему хирургу:

- Вот, надо же, как не повезло. Только попал из больницы домой – и опять в больнице!

- Дурной ты. Как можно так думать. Очень даже тебе повезло. Представь себе, что не попал бы ты к нам. Не привезла бы тебя скорая, лопнул бы через пару дней твой гангренозный пузырь, и не добрался б ты до больницы, умер бы дома, или в дороге. А так – ну лопнул он у тебя. Так, ведь, лопнул в тот момент, когда ты уже лежал на операционном столе, распоротый и распластанный. Нет, это невероятное везение!

Мне-то повезло. Но год был, видно, и вправду черный. Пока я маялся со своим гангренозным холециститом, ушел из жизни Леня Егоров. Инсульт. А ведь я только что, в период своего кратковременного пребывания дома между двумя больницами, звонил ему в Питер, говорил с ним. Все тревожились за меня, а не за него…. Он был мне больше чем другом. Я со студенческих лет привязался к нему всем сердцем. Любили его и Ира с Машей. Для Иры он вообще был как крестный отец: ведь это именно убедил ее и меня в том, что она доросла в своих исследованиях интрузивных пирокластитов до кандидатского уровня, что Ирин раздел того нашего отчета, который он рецензировал, это почти готовая диссертация. Он был одним из талантливейших петрографов России, и, безусловно, самым одаренным студентом нашего курса. К тому же он был фанатично предан своей науке, и работал безудержно, никогда не думая о том, что голове нужно давать отдых.

Но мне в ту весну и вправду везло. Когда я вернулся домой и из этой больницы, собрался высокий медицинский совет, именуемый ВТЭКом, чтобы определить мое будущее. Поначалу все почти единодушно высказались за оформление инвалидности. Против этого была только женщина-ортопед, заявившая со всей категоричностью: «Он пойдет! Я знаю обстановку дома. Семья верит в него, и у него нет иных вариантов. Он тоже верит в себя и пойдет. А я помогу ему в этом». Она была так уверена, что убедила многих. Большинством голосов мне продлили больничный до предельно возможного срока – до восьми месяцев, до 25 августа. И в самом деле, – в середине августа я начал ходить с тростью, а 20-го вышел на работу. Потом, однако, года два я не расставался с этим деревянным дополнением к своему опорно-двигательному аппарату. Дома появился полукустарный вело-тренажер, смонтированный на основе нашего велосипеда и каких-то дополнительных блоков, которые притащил Геннадий Васильевич. Я каждый день честно накручивал на нем не меньше, чем по часу. Добросовестно выполнял и всякие хитрые упражнения, разрабатывая стопу, колено, бедро... И в конце концов отважился пойти без “клюки”. Не шустро, конечно, но все же...

 

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ К НОРМАЛЬНОЙ ЖИЗНИ

Итак, 20 августа 1994 года я вышел на работу, но врач-ортопед убедила меня тут же идти в отпуск. Долечиваться. Полезнее всего, по ее мнению, было море. Во-первых, купание в соленой воде это тот же “ионофорез” суставов, только гораздо эффективнее. Во-вторых, тепловое воздействие прогретого на солнце песка. Ну и в третьих, – тело в воде находится почти в состоянии невесомости, поэтому никакой механической нагрузки на больной сустав нет, но зато на мышцы нагрузка повышенная, поскольку даже при простой ходьбе на мелководье приходиться преодолевать сопротивление воды. Она продиктовала мне целый комплекс физических упражнений. Спасибо ей огромное: три недели в Крыму, в Судаке, совершили чудо! По пути туда я еле-еле ковылял, грузно опираясь на трость. Обратно я возвращался походкой пижона с тросточкой. Ну, может и не совсем так, но почти.

Начальство на работе старалось по началу не очень-то меня загружать. Конечно, надо было посещать все “кворумные” мероприятия (заседания диссертационного и ученого советов), но в остальном мне был предоставлен режим максимальной свободы. Я посвятил её подготовке монографии по уральским гранитоидам. Еще лежа в больнице, я написал пару статей для “Докладов РАН”, которые Николай Павлович представил туда. Я впервые применил в регионе палеосубстратную классификацию гранитоидов Б. Чаппела, выделив комплексы А- и I-типов. В монографии я свел воедино все имевшиеся к тому времени материалы по гранитам Полярного и Приполярного Урала: свои, Виталия Николаевича и, по возможности, всех предшествующих исследователей. Очень помогли мне данные об А-гранитах различных регионов мира (более 200 силикатных анализов и столько же количественных определений малых элементов (по 40 элементов в каждой пробе), любезно переданные мне канадским геологом Дж. Вэйленом. Помогли и материалы двух последних международных Хаттоновских чтений по проблемам гранитообразования в Эдинбурге и Вашингтоне. Так или иначе, я изголодался по научной работе за почти год бездействия. Этот голод и обилие свободного времени позволили мне написать неплохую книгу – “Гранитоиды севера Центрально-Уральского поднятия”. Она была издана в 1996 г. в Екатеринбурге, и хорошо принята уральскими геологами. До сих пор я часто встречаю ссылки на нее в печати. Думаю, что во многом благодаря этой монографии я стал действительным членом двух общественных академий – Уральской академии общественных наук и Российской академии естественных наук.

В мае 1995 года хороший подарок приподнесла мне Ирина, блестяще защитив кандидатскую диссертацию об интрузивных пирокластитах Урала. Она получила множество хвалебных отзывов, но я особо отметил бы отзывы официальных оппонентов и отзыв одного из пионеров петрографического изучения этих пород не только у нас в стране, но и в мире П. П. Смолина. Петр Петрович прислал вдобавок к отзыву небольшое письмо, в котором написал, что рад констатировать изменение ситуации: Ирина защищает по этой проблеме диссертацию, а 25 лет назад он не мог опубликовать свои материалы и выводы, полученные на основе их изучения, – все журналы отказывались, и только почти не читаемый и мало кому известный “Бюллетень музея геологического факультета МГУ” напечатал в 1970 году его статью об интрузивных пирокластитах Алдана.

П. Ф. Иванкин, бывший на той защите одним из официальных оппонентов, тоже принадлежал к пионерам “петрологии флюидизатов”, но главный акцент он делал в свое время на изучении ассоциирующихся с этими образованиями месторождений. Его отзыв был отличным. Второй оппонент, член нашего совета, известный ухтинский геолог профессор О. С. Кочетков, как оказалось, тоже был причастен в прошлом к проблеме, поднятой в Ириной диссертации.

И все же блестящие отзывы авторитетных ученых, ведущих специалистов в данной области, вовсе не гарантировали безбедной защиты. Противников (и тоже авторитетных) было достаточно, но надо отдать должное Ирине: она написала хорошую работу и достойно провела защиту. Отсюда и результат: всего один голос против. Но главное, – работа оказалась своевременной и востребованной. Публикации со ссылками на Ирину диссертацию, монографию, статьи и доклады, посвященные геологии и петрологии эксплозивных флюидизатов систематически появляются и сейчас. Я вспоминал во время защиты, какой робкой девушкой пришла она 20 лет назад ко мне на кафедру устраиваться на скромное лаборантское место. Все-таки, что-то я углядел в ней сразу. Время показало, что есть у нее и способность к научной работе, и педагогический дар, но главное – любовь и преданность геологии. У нее было много учителей, не только я. Тут и коллеги по кафедре, и коллеги по Сыктывкарскому институту, и педагоги Томского университета, в котором она училась, хоть и заочно, но вполне серьезно. Я думаю, тогда все они по праву разделяли радость своей ученицы!

1995 год был годом выхода из кризиса не только больного и калеченного Льва Махлаева, но и годом начала выхода из кризиса всей нашей многострадальной страны. Преодолев хаос полного безвластия, наступивший с крахом всесильной компартии и приходом к власти в 1991 году квазидемократического режима, избежав в 1993-м чуть было не разразившейся полномасштабной гражданской войны, так и не выплеснувшейся, к счастью, за пределы Садового кольца Москвы, Россия начала медленно подниматься. Проявилось это и в академической геологии. В конце 1994 года мы получили уведомление о том, что в мае 1995-го в Уфе состоится Первое Всероссийское петрографическое совещание. Чтобы у адресатов не оставалось сомнений в масштабности планируемого мероприятия, в скобочках пояснялось, что это совещание одновременно может рассматриваться и как VIII Всесоюзное.

Пояснение было не лишним. Всесоюзные петрографические совещания входили в систему грандиозных общегосударственных научных конференций геологической направленности: тектонических, литологических, металлогенических. Они были регулярными с пятидесятых годов и вплоть до распада СССР. Всесоюзные совещания проводились обычно в столицах союзных республик под патронажем соответствующих республиканских центральных комитетов КПСС и республиканских правительств: Ташкент, Киев, Баку, Алма-Ата... Они собирали до тысячи участников, сопровождались грандиозными экскурсиями. По своей значимости и масштабности эти совещания уступали разве что ведущим международным научным встречам типа конгрессов Международной минералогической ассоциации (ММА) или Всемирного конгресса кристаллографов. Последнее Всесоюзное петрографическое совещание прошло в 1987 году в Новосибирске. Это не центр республики, но, тем не менее, город, претендующий на не менее престижный статус столицы Сибири. И вот, нет уж больше Советского Союза, а столицы союзных республик стали столицами новых государств. Что же касается совещаний, то... какие там совещания, когда многие геологи сидели без зарплаты, а тем, кто даже получал ее, трудно было наскрести денег на билет... И все же ко второму кварталу 1995 года во многие институты стали поступать деньги на научные командировки, а оргкомитет совещания получил даже для поддержки этого мероприятия приличный грант Российского фонда фундаментальных исследований.

В Уфу я не рискнул ехать один, поскольку все еще не доверял особо своей ноге. Однако туда отправилась неплохая команда от нашей лаборатории. Кроме меня поехали с докладами Аня и Оксана. С ними я был спокоен: они чуть не ежедневно навещали меня в больнице и прекрасно знали, что нужно делать, если с моим здоровьем что-либо не заладится.

Конечно, масштабы совещания трудно было сравнивать с эпохой Советского Союза. Собралось чуть более двухсот человек. Но все же что-то напоминало ушедшие времена. Прежде всего, конечно же, поддержка местных властей: руководство Башкирской республики предоставило в распоряжение совещания великолепный зал в Доме Правительства и ряд вспомогательных помещений в том же здании. От гостиниц, где разместились участники, до Дома Правительства регулярно ходили специально арендованные автобусы. Охват был достаточно широким: от Петербурга и Сыктывкара до Магадана и Владивостока. Были представлены Хабаровск, Красноярск, Новосибирск, Екатеринбург. Больше всего участников было из Москвы и, естественно, из Уфы. Более пятнадцати городов!

Однако главным, по мнению организаторов и участников, было другое: появились, пусть и единичные, представители нового поколения петрографов, представляющие уже, в какой-то мере, постсоветскую Россию. Это вселяло надежду. Значит, не все погибло! Главный геолог Уралгеолкома профессор М. С. Рапопорт подчеркнул на заключительном заседании этот момент, особо отметив Сыктывкарский институт геологии, “представитель которого, известный петрограф Л. В. Махлаев, привез с собой двух юных участниц, выступивших с отличными докладами и сделавших, тем самым, шаг к вступлению в петрографический мир российской науки”. По его предложению оргкомитет поощрил наших девушек, освободив их от уплаты оргвзноса и предоставив возможность бесплатного участия в программных петрографических экскурсиях по Уралу.

Для меня поездка в Уфу имела особое значение. Я жил в этом городе в очень тяжелое время, в первую военную зиму 1941/42 годов. Мы были эвакуированы туда из Ленинграда. Папа стал доцентом Башкирского пединститута, мама, лишившаяся при эвакуации документов об образовании, работала ткачихой на фабрике, готовившей полотно для парашютов, а я – учился во втором классе. Было очень голодно. Система карточного снабжения еще только формировалась, и регулярно мы получали по карточкам один лишь хлеб. Покупать в ту пору что-либо на базаре, мы, конечно же, не могли из за немыслимой дороговизны. В последующие годы стало легче: что-то давали выделяемые каждой семье земельные участки, на которых мы выращивали не только картошку, но даже гречиху, просо, кукурузу, не говоря уже об овощах. Да и по карточкам, начиная с 1943 года, стали давать все больше и все разнообразнее – появились жиры, сахар, мясные продукты. Сказывалась американская помощь. В конце того же года для докторов и кандидатов наук были введены так называемые “Лимитные заборные книжки” – своего рода разновидность дополнительных продуктовых карточек, гарантировавшая возможность приобретения широкого ассортимента продуктов на общую сумму 327 рублей в месяц. По ценам того времени это было весьма приличное количество. Но тогда, в первую военную зиму, мы, как и многие, переживали жесточайший голод.

Я хорошо помню, что в Уфе почему-то всегда был очень дешев (в сравнении с другой едой) репчатый лук. Он продавался на базаре длинными связками. На его покупку мы иногда могли находить деньги. Мама обжаривала в таких случаях мелко нарезанный лук без масла, в “собственном соку”. Мы ели его на ужин, а потом я укладывался спать, отворачивался к стене и молча плакал. Слезы текли из глаз безудержно, а я так и не мог понять – в чем тут дело? То ли горько мне от досады на такую голодную жизнь, то ли просто есть хочется. А может слезы эти – обычная человеческая реакция на луковый запах?

Как только сошел снег, мы стали есть зелень: сначала молодую крапиву, а потом – лебеду. Не скажу, что это было вкусно и сытно, но все же как-то поддерживало организм, дав возможность дотянуть до первого урожая. И все же Башкирия была прекрасна. Я помню, как мы с Мамой выходили на майские праздники посмотреть весенний разлив на Белой. Солнце грело нежно и ласково, по реке плыли одинокие запоздалые льдины. Вышедшая из берегов вода затопила заречный поселок, жители которого спасались на крышах с козами, свиньями... Кто-то играл на гармошке, сидя на печной трубе. Между домами плавали лодки. Железнодорожный мост перерезал Белую, и уходил к устью ее притока Дёмы, о которой я успел уже прочитать кое-что у Аксакова в его автобиографической повести “Детские годы Багрова-внука”. Тогда же я впервые сам собирал геологические образцы: в высоком береговом обрыве Белой обнажались доломиты с мощными пластами телесно-розового гипса, рассеченного жилками кремово-желтого шелковистого селенита. А когда вода спала, на заливных лугах поймы расцвели роскошные желтые ирисы: цветы, размером с чашку, а стебли – чуть не метровой длины! В начале лета зацвела липа – главное дерево в лесах долины Дёмы, и порывы ветра несли с того берега дивный медовый дурман.

Несмотря на детскую незрелость, я понимал тогда, что Башкирия – сказочный край. Просто попал я туда, волею судьбы, далеко не в самое удачное время... И я мечтал порой, вглядываясь с обрыва в заречные просторы и наслаждаясь ароматом цветущей липы, что кончится когда-нибудь война, наладится жизнь, и я приеду сюда специально для того, чтобы сполна насладиться всеми этими красотами. Однако обстоятельства сложились так, что Уфа, после того как в конце 1943 года мы покинули Башкирию вместе с реэвакуировавшимся Орловским пединститутом, все время оказывалась вне моих жизненных маршрутов. Даже когда я не самолетом, а поездом следовал из европейской России в Сибирь или обратно, я проезжал северной (Свердловской) дорогой. И вот, наконец-то, я попал в этот город, попал через 50 с лишним лет, после того, как жил тут.

Уфа, конечно, очень изменилась за полвека. Город, население которого вместе с эвакуированными было чуть больше ста тысяч, стал миллионником. Загородный поселок нефтепереработчиков Черниковка, отделенный тогда от Уфы большим лесом, полностью “сросся” с городом, превратившись в один из его районов. От разделявшего их леса и воспоминаний не осталось. Громадное (по тем временам) здание “Башсовнаркома” спряталось среди новостроек. Но я все же нашел его, благо меня поселили в находившейся рядом с ним старой “правительственной” гостинице Башкирия. Нашел я и Театр оперы и балета, в котором был на новогодней городской елке для школьников в январе 1942 года. А вот дом, где мы жили, я так и не обнаружил: нашел улицу Аксакова, но все дома на ней были новые, большие, кирпичные, а мы жили в двухэтажном, деревянном... И все же Уфа и ее окрестности не разочаровали меня: они оказались достойны тех образов, которые сохранила моя память!

В процессе утомительных и одиноких блужданий по большому городу в поисках миражей детства, я осмелел настолько, что назад отважился ехать один. Отправился я поездом с пересадкой в Москве. Мне запомнился вокзал в Самаре – множество людей (мужчин, женщин, детей) продавали шоколад плитки, коробки с наборами. Оказалось, что работникам известной (даже знаменитой) шоколадной фабрики “Россия” зарплату выдавали в то время не деньгами, а готовой продукцией – шоколадом. А дальше уже поступай, как пожелаешь: хочешь – ешь, а не хочешь есть – продавай. Шоколад был недорогим, и, как это присуще фабрике Россия, отличным по качеству. Несколько плиток я привез домой – Ире с Машей.

В ту пору многие заводы расплачивались с рабочими готовой продукцией: кто хрустальными наборами или фарфоровыми сервизами, кто коврами, а кто так гвоздями или шурупами.

Вернувшись домой, я проводил Иру в поле, на очередной экспедиционный сезон, а мы с Машей отважились на весьма рискованное мероприятие. Отец мой родился и вырос в небольшой деревне Березино километрах в тридцати пяти к западу от Смоленска, по дороге на Оршу, Минск. Когда-то я чуть не каждый год бывал там, но так сложилось, что с конца шестидесятых, после смерти папиных родителей (моих дедушки с бабушкой) я туда не ездил, хотя и в самом Смоленске, и в деревне жило немало достаточно близких родственников: двоюродных братьев и сестер. В период посттравматического лечения” я восстановил переписку с некоторыми из них. Сестра Маня обстоятельно изложила мне все новости: кто на ком женился, кто кого родил. Оказалось, что выросли и стали взрослыми племянники, появились и внуки, которых я никогда не видел. Ну и они не видели моей Маши... Словом, я отважился на поездку в Смоленск.

Недолгая пересадка в Москве, билет на Брестский поезд, и вот рано утром мы прибыли в Смоленск. Я люблю этот город, и неплохо знаю его. Там я окончил десятый класс, получив свою первую учебную награду – золотую медаль. Мы бродили с Машей по этому древнему городу...Я показывал ей дремучие стены и башни городской крепости, красивейшие церкви, многочисленные памятники двух Отечественных войн: 1812 и 1941-45 годов, памятники войны с поляками 1612 года. В Смоленске, – что ни шаг, то история! Побывали мы и в пережившем все войны красивейшем Кафедральном соборе с его великолепным резным иконостасом и бесподобной акустикой: не зря же именно там были записаны выпущенные к 1000-летию христианства на Руси пластинки церковных песнопений и молитв в исполнении наших ведущих артистов – Архиповой, Штоколова, Нестеренко. Показал я Маше парк Блонье в центре города с памятником Глинке, гимназию, в которой некогда учился Пржевальский. Этот город дал России много знаменитых людей: скульптор Коненков, поэты Исаковский и Твардовский, всемирно известная меценатка Тенишева. Не знал я тогда, что в Смоленске родился и провел детские и юношеские годы один из крупнейших геологов ХХ века А. Л. Яншин… Часа в три мы, чуть живые от усталости, вернулись на вокзал и сели в следовавшую до Орши электричку. Утомленная Маша уснула у меня на коленях, да и сам я с трудом боролся с дремотой.

По мере удаления от Смоленска количество пассажиров в вагоне уменьшалось: большинство выходило на ближайших дачных поселках. Когда мы доехали до печально известной Катыни, где когда-то были расстреляны нашими “чекистами” несколько тысяч ни в чем не повинных польских офицеров, в вагоне осталось человек 30. На освободившееся место рядом с нами сел молодой мужчина и задал, показавшийся поначалу странным, вопрос: «Извините, а не Егоров ли Вы Васильевич?». Я уже готов был сказать категоричное “нет”, но до меня дошло вдруг, что я не только сын Василия, но и Егоров внук. И я, несколько озадаченно, ответил: