Второе Всероссийское петрографическое совещание 12 страница

 

Однако, все “научно-производственные” события и новости были оттеснены на второй план событиями семейными. К новому году стало ясно, что нас ждет пополнение. Вспомните, что совсем недавно, в пору своего пятидесятилетия, я считал жизнь оконченной. Все позади, и ничего впереди. И вот, оказывается, кто-то мой готовится к приходу в этот мир. Значит, не зря я порушил все, что было, и начал строить новую жизнь на новом месте! Ира мечтала о девочке, а мне, честно говоря, было все равно. Любой вариант я воспринимал, как немыслимое счастье. Но девочка, пожалуй, была бы все-таки лучше. Все во мне было переполнено теплом и нежностью. Очень хотелось подарить Ире нечто незабываемое. Но что? Больше всего, пожалуй, хотелось, чтобы она была здорова, и будущий ребенок тоже... Словом, уговорил я Иру съездить в самом начале лета в Крым. Мы сняли недорогую комнату в Ялте на три недели на стыке мая-июня, и колесили по южному берегу на катерах, метеорах, а то и просто на троллейбусе. Мы побывали всюду от Партенита до Симеиза: Артек, куда я попал школьником вскоре после окончания войны, поздней осенью 1945 года, Гурзуф, Ласточкино гнездо, Никитский ботанический сад, Массандра, Ливадия, Алупка... Я очень любил Крым, но я и не подозревал, как прекрасен он поздней весной, когда нет ещё жары, нет несметных толп отдыхающих, и когда все утопает в цветах, а воздух напоен их благоуханием. Цветущие глицинии, каштаны, миндаль, гранаты, иудино дерево... Я показывал эту красоту Ире с такой гордостью, словно сам создал все прелести Тавриды.

Знали б мы, что последний раз бродим по нашему Крыму, что через несколько лет станет все это заграницей, словно Екатерина Великая усилиями армий Румянцева и Потемкина, кровью солдат русских, не присоединила Тавриду к России, словно две кровопролитные севастопольские кампании не закрепили навеки принадлежность этого края нашей родине? Каждый раз, вспоминая об этом идиотском акте “дарения” Крыма Украине, не имевшем под собой ни исторической, ни политической, ни правовой основы, я думаю, зачем же большевики отвоевали его у белых? Уж лучше б оставили у врангелевцев. Как-никак, соотечественники, а не украинские националисты. Да разве один Крым? Одесса, Херсон, Николаев – все то, что именовалось Новороссией, не имело никакого отношения к Украине, как, впрочем, и Харьков с Донбассом. Я уж не говорю об Измаиле, отвоеванном у Турции отнюдь не запоржцами, а суворовскими чудо-богатырями. Харьков ничуть не более украинский город, чем Белгород. Сейчас уже мало кто помнит, что когда большевикам понадобилось создать что-то в противовес киевскому “жовто-блакитному” правительству Петлюры, была организована на прилегающей части России Украинская советская республика, столицей которой провозгласили Харьков. Не украинский, а русский город. После изгнания петлюровцев столицей советской Украины стал Киев, но и Харьков оставили украинским... Хотели ублажить националистов, купить их подарками. Отвоевали своей кровью и вручили той же советской Украине польскую Галицию, словацкое Закарпатье. Отобрали у Румынии и отдали туда же Черновцы и Измаил... Наконец, подарили Крым. И вот теперь надо всей этой территории, многократно превышающей площадь собственно Украины, развевается тот самый петлюровский “жовто-блакитный флаг” все с тем же ОУНовским трезубцем. А десятки миллионов русских оказались изгоями на своей родине. Теперь коммунисты винят во всем демократов, но ведь все это они сотворили сами, своими руками. У коммунистов за 70 лет их правления было немало основательных промахов, но самой нелепой и наивной была их национальная политика – немыслимо бездарная и слепая. Американцы считают себя единой нацией, включая в нее и мексиканцев, и негров, и даже уцелевших индейцев. А мы и сейчас, так ничему за 70 лет не научившись, отстаиваем многонациональный уклад России. Где еще в мире есть многонациональные государства? Были. Австро-Венгрия, к примеру. Так она и развалилась. Последним ее осколком была Югославия, но и она рассыпалась. Опыт человечества показывает, что в одной стране должен быть один народ. В нем могут быть разные культурно-этические группы, но народ должен быть единым. Пока этого нет, пока существуют обособленные нации, да еще с элементами государственности, они будут иметь тенденцию не к единению, а к разрыву. В любой мало-мальски кризисной ситуации эта мина сработает, страна взорвется!

Пожалуй, хватит политических рассуждений на национальную тему. Говорить об этом можно бесконечно, однако вернуть прошлое без войны, причем не только с “разбежеавшимися”, но и едва ли не с половиной мира – не реально. Так что надо воспринимать все так, как есть: «Кто не скорбит о Советском Союзе, у того нет сердца, а кто надеется на его возрождение – у того нет головы!». Умом-то я это понимаю, но душа все равно болит!

Вскоре после нашего возвращения из Ялты, врачи, вроде бы, окончательно определились со сроками. По их авторитетному мнению, пополнения нам следовало ожидать не раньше конца августа, так что у меня была реальная возможность отдать месяца полтора гранитам Приполярного Урала. Этого требовал и заключенный наконец-то договор с Росомахинской партией Воркутинской экспедиции. Объектами наших исследований должны были быть не только граниты Росомахинской площади, но и комагматичные им вулканиты Малдинского хребта. Поскольку сам я до того вулканическими породами всерьез не занимался, я предложил подключиться к этим договорным работам наиболее квалифицированного палеовулканолога нашей лаборатории, да и, пожалуй, вообще одного из ведущих специалистов этого профиля во всем регионе, В. И. Мизина. В помощницы Владимиру Ивановичу мы определили Аню Соболеву – студентку кафедры петрографии МГУ, приехавшую к нам на преддипломную практику. Эта пара составила автономную группу, большую часть сезона проработавшую на хребте Малды-Нырд на высоте около тысячи метров в условиях каменистой высокогорной тундры. У них всегда дул ветер, часто шел снег, а дни с температурой выше плюс пяти воспринимались как невероятный подарок расщедрившейся природы. Я же трудился в несравненно более благодатном, можно даже сказать – райском, уголке Урала, изучая гранитоидные массивы южной части бассейна Кожима: Бадьяюсский, Яротский, Каталамба-Лапчинский, Кожимский. Погода нас баловала: было много солнечных дней, и теплое лето щедро делилось своими дарами – грибами, морошкой, голубикой, красной смородиной.

Сезон запомнился и тем, что у меня наконец-то появился свой “персональный” вездеходчик – Гена Елькин, ставший со временем Геннадием Васильевичем. Вообще-то он сразу заслуживал того, чтобы величать его по отчеству, поскольку не был юношей вроде Вилена, когда сел за рычаги вездехода. Это был зрелый мужчина с достаточно содержательной биографией. По национальности он был коми, но принадлежал, скорее, не к финской, а к угорской (то есть, венгерской) ветви этого племени: слегка смугловатый, с темными вьющимися волосами и весьма нестандартным лицом. Читатель может составит представление об этой ветви коми народа по очень известному его представителю – Валерию Леонтьеву. Геннадий Васильевич был, однако, не певцом, а профессиональным водителем, но в своем деле он был истинный артист – мастер, каких мало. Немало лет он отдал самой сложной и мужественной из шоферских профессий – был водителем-дальнобойщиком. Этот этап его биографии имел для нас исключительную ценность, ибо такая работа развивает не только мужество, но и умение всегда и во всем полагаться исключительно на себя. Согласитесь, для экспедиционного водителя – качество незаменимое. Ведь техника никогда не бывает безотказной, а мастерских у нас нет, да и полного комплекта запчастей на все возможные случаи с собой в горы не потащишь: как минимум, пришлось бы везти в разобранном виде второй вездеход. Вот потому-то главнейшими качествами экспедиционного водителя оказываются находчивость, изобретательность, и вера в свои силы. Профессионал «дальнобойщик» обладает этими качествами в полной мере.

Но все же первые два года Геннадий Васильевич был новичком в нашем деле. Какой бы трудной ни была его прежняя работа, но он привык ездить по дорогам, а не по болотам, или каменистым развалам. Тут мой опыт был несоизмеримо большим. Как, впрочем, и в ремонте ходовой части вездехода. Вот эти обстоятельства, да плюс и солидное преимущество в возрасте (я был почти на 20 лет старше) позволяли мне называть его поначалу Геной. Впрочем, я и сейчас часто зову его так, на правах дружбы. Нас связывает не один полевой сезон. Причем жили мы, как правило, в одной палатке. И мне всегда было с ним интересно. Я не знаю, как он учился в школьные годы, но, надо думать, неплохо. Во всяком случае, человек он начитанный, хорошо знающий мировую и (особенно) российскую историю, на многие события имеющий свой взгляд, зачастую неожиданный, но всегда обоснованный. Содержательные беседы с ним часто помогали мне коротать ненастные дни, которые на севере, что ни говори, не редки. А какие прекрасные бани умел сооружать Геннадий Васильевич на всех наших более или менее продолжительных стоянках!

Но все же первый наш сезон запомнился не этим. Поскольку Гена был в институте новичком, машину ему, как это принято, дали самую старую и потрепанную. Правый натяжной каток (ленивец) был у этого вездехода вообще вывернут на сторону, поэтому гусеницу он сбрасывал раз по десять на дню, а мы столько же раз расклепывали и натягивали ее заново. Каждый трак весит больше четырех килограммов, а в гусенице их – больше семидесяти. Вот и получается, что мы в то лето каждый день раз по десять перекидывали вдвоем по три центнера металла. Можете представить, каким поджарым и стройным вернулся я домой! Тем не менее, несмотря на все эти неполадки, мы с Геной накрутили тогда на своем “танке” около тысячи километров, обследовав верхнее течение Кожима, поднимаясь и по всем его значительным притокам: Большой и Малой Бадьяю, Большой Каталамбе, Селемъю, Понъю, Кузьпуаю, Яроте, Хасаварке, Николайшору, Кожимвожу. Именно тогда карта верховьев Кожима и система прилегающих гор впечаталась в мою память.

В то лето бассейн Кожима оказался очень “населенным”. Кроме сотрудников нескольких лабораторий нашего института и геологов Росомахинской партии, там работали геоологи интинской экспедиции, занимавшихся поисками россыпных месторождений золота. Густо рассыпаны были старательские прииски, где ради извлечения крупиц золота перелопачивали бульдозерами и перемывали гидромониторами многие тысячи кубометров рыхлых отложений: Большая Таврота, Санавож, Орлиный, Малда… Работали там и геологи треста Северкварцсамоцветы, искавшие и добывавшие горный хрусталь и такие прелести как аметист, цитрин, раухтопаз, “волосатик”. Кто бы мог подумать, что всего через пять лет там почти никого из нашей геологической братии не останется. Будут, как многие сотни лет назад, топтать эту землю только оленьи стада да их пастухи.

Пастухи и олени сосуществуют на севере Урала едва ли не извечно. Во всяком случае, о них упоминали еще самые первые новгородские землепроходцы, ходившие сушей за “Камень”, как называли они Урал, и далее на восток в “Златокипящую Мангазею”. Быт пастухов претерпел, конечно, с тех пор некоторые изменения, но они оказывались куда менее значительными, чем в других направлениях человеческой деятельности. Ну, появилась радиосвязь, да временами стали облетать пастбища вертолеты. Вот, пожалуй, и все перемены. С пастухами мы встречаемся на Урале в каждом экспедиционном сезоне. Нередко бывает и так, что мы несколько лет кряду делим территорию с какой-либо одной группой (бригадой) оленеводов, что способствует установлению особо дружеских отношений. Бригады пастухов выезжают на север Урала, поднимаясь повыше в горы, где нет леса, и ветер отгоняет комаров, но травы и ягеля еще хватает, чтобы олени могли нагулять к зиме необходимый запас жира. Пастухи приходят со стадами на все лето с детьми и женами, а нередко и с бабушками и дедушками. Их семьи живут летом в просторных чумах, которые десятилетиями ставятся на одних и тех же местах. Положение чумов настолько неизменно, что они обозначаются как постоянные объекты на топографических картах любых масштабов. Обычно эти чумы ставятся вблизи верхней границы леса, где еще хватает дров, но места уже достаточно открытые, и где вдоволь хорошей свежей воды. Там на все лето остаются женщины, дети и старики, тогда как мужчины уходят с оленями дальше в горы. Они пасут их, перенося все невзгоды: их поливают дожди, насквозь продувает ветер, часто посыпает снег… Еда всухомятку, крохотные костерочки, разводимые в укрытиях между камнями, на которых можно вскипятить разве что кружечку чаю… И постоянное наблюдение за стадом, чтобы своевременно направить его на еще необъеденную часть пастбища, чтобы не позволить оленям разбрестись по неоглядным просторам тундры, чтобы не позволить отбиться даже единичным “особо шустрым” особям… Надо во время обнаружить и отогнать от стада таких любителей свежей оленины, как волки и браконьеры. Для всего этого надо ежесуточно накручивать десятки километров при любой погоде, а спать – лишь урывками! Словом, работа эта совсем не женская, но нелегка она и для мужчин. Поэтому пастухи обязательно чередуются, периодически сменяя друг друга. Группа работает в горах дней десять, а потом возвращается в базовый чум к своей семье, где столько же времени предается отдыху. И все эти дни их заменяет в горах другая группа. Так они и чередуются на протяжении всего пастбищного сезона.

В то лето мы недели три работали вблизи “базового чума” в устье Большой Каталамбы. Он стоял на высокой сухой гравийно-галечной гряде, обдуваемый всеми ветрами. Место открытое, привольное, почти без комаров и очень красивое. Рядом поднимались поросшие лесом откосы хребта Росомаха, укрывавшие чум от самых нудных и мокрых северо-западных ветров. У подножья гряды протекал по каменистому ложу хрустально-чистый Кожим. Вблизи главного чума стояло несколько невысоких “шалашиков”, сооруженных над погребками, в которых хранились картошка, капуста, мясо и прочие припасы, которые могли бы испортиться на жаре.

Мне было интересно сравнить быт уральских и сибирских оленеводов. Летнее жилье уральцев оказалось намного комфортнее. У эвенков и якутов пол в чуме земляной, утоптанный, по краям застеленный оленьими шкурами. В центре горит открытый костер, иногда (но не всегда) огражденный каменным бордюром. Чум на Каталамбе был зырянским. Зырянами зовут себя уральские коми. Наши соседи были из крупного поселка Саранпауль, что в переводе с мансийского (приобского) языка и означает “Зырянский город”. В Саранпауле они жили всю долгую северную зиму. Первое, что меня приятно удивило в зырянском чуме, это крашенные деревянные полы из разборных щитов, что способствовало поддержанию идеальной чистоты. Щитовой пол не укрывал только центральную часть чума, где у сибиряков горит костер. Здесь же вместо костра стояла большая железная печка с высокой трубой, в которой почти круглые сутки гудело пламя. Тепло и чистота создавали уют, но дров для этого тепла требовалось немало.

Основание чума разделялось на три концентрические зоны. Центральный круг составлял, как уже сказано, зону отопления. Его окружает внутренняя кольцевая зона с полом, представляющая собой гибрид коммунальной кухни с неким общественным центром, своего рода клубом. Далее следует прилегающая к скату кровли внешняя кольцевая зона, которую можно назвать собственно жилой. Она разделена по радиусам ситцевыми шторками на сектора, каждый из которых принадлежит отдельной семье. Полы в секторах застелены шкурами, там же оборудованы постели. Если задернуть поперечную штору, то комнатка становиться достаточно изолированной. Но даже при открытой передней шторке заходить в такой сектор без особого приглашения не принято. Это будет расцениваться как вторжение в частную жизнь.

Личное имущество, включая посуду, хранится в специальных невысоких сундучках, украшенных резьбой, медной инкрустацией, и скрепленных кованными накладками. Каждый сундучок уникален по отделке и является подлинным произведением искусства! Эти сундучки несут и вторую нагрузку: в зависимости от величины они служат по совместительству столиками, диванчиками, табуреточками.

Все это я разглядел при первой же встрече, поскольку нас пригласили в чум отдохнуть с дороги и почаевничать. Печка гудела. От нее шло приятное тепло. Нам предложили полежать на шкурах пока будут готовы лепешки, которые пекла разрумянившаяся от печного жара молодая и красивая зырянка с улыбчивым лицом. Она ловко разливала тесто по нескольким сковородкам, переворачивала подрумянившиеся лепешки, складывала их стопкой, но при этом все время что-то оживленно обсуждала с подругами. Мы попытались разузнать как можно больше об этой красавице. Оказалось, что зовут ее Маша, она замужем, муж сейчас в горах – пасет оленей. Вскоре мы уселись за стол и стали пить чай с ее лепешками. Мы обменялись с Геной легкими намеками, и на столе появилась наша фляжка со спиртом. Хозяева (вернее, хозяйки) тут же достали из своих рундучков стеклянные стопки. Появились откуда-то и кружки с ледяной водой. Мы чокнулись и единодушно выпили за здоровье и за дружеские отношения. Женщины дружно залопотали, обращаясь к Маше, та смущенно отвернулась, сказав что-то резкое, но не злое, и решительно допила остатки спирта из своей стопки. Все дружно рассмеялись, один я сидел, ничего не понимая. Выручил Гена: он активно участвовал в беседе и перевел мне, о чем шла речь. Оказывается, подружки говорили Маше, что геолог (то есть, я) явно «положил на нее глаз», а потому ей стоило бы пригласить меня на ночь, чтобы не скучать и не мерзнуть в одиночестве, без мужа. Маша ответила на это, что геолог ей тоже понравился (видно, что он добрый). И ему, конечно, тоже холодно без жены, но приглашать она меня не будет: «У меня очень строгий муж. Он так крепко побьет и меня и геолога, что нам станет жарко»!

Обитая в летнем чуме, женщины не только создают своим мужчинам уют, обеспечивая их заботой и вниманием, что так важно при их тяжелой работе. Они занимаются и обычным женским трудом: выделывают оленьи шкуры, изготовляют из них всякие коврики, шьют меховую одежду, включая и удивительно красивые рукавички, торбаза, унты, расшитые бисером, отделанные яркими цветными вставками из сукна и фетра. Женщины собирают на зиму ягоды, лекарственные травы, вялят рыбу и мясо. Словом, без дела они не сидят никогда. И сейчас главной проблемой становится именно отсутствие женщин в оленеводческих бригадах. Несмотря на неплохие заработки пастухов, современные девушки не желают той тяжелой жизни, которая гарантирована для их спутниц. Их не устраивает быт летнего чума, и не хотят они выходить замуж за пастухов. Молодые и здоровые мужчины остаются одинокими. Видимо, быт этот надо, все-таки, менять. И такой опыт есть – жизнь оленеводов шведско-финской Лапландии. Мотонарты, электричество, газ, а главное – дома, давно уже сменившие традиционные некогда чумы. В том числе и комфортабельные домики на полозьях (балки). Каждый на отдельную семью, и со всеми мыслимыми в таких условиях удобствами.

Мы с Машей не раз встречались в последующие три недели, и всегда обменивались добрыми приветствиями. Познакомился я вскоре и с ее мужем, который оказался не менее симпатичным и дружелюбным, чем Маша. С ним вернулся с горных пастбищ и бригадир. Приближался праздник оленеводов, во время которого он должен был участвовать в окружных соревнованиях по метанию топора. Он уже был чемпионом Ханты-Мансийского округа, и теперь ему предстояло защищать свое звание. Он приступил к усиленным тренировкам. Оказывается, метательный топор давно уже превратился из бытового предмета в спортивный снаряд. Рубить им что-либо невозможно, но зато летает он не хуже австралийского бумеранга, используя тот же принцип. По конфигурации метательный топор напоминает слегка искривленный двухлопастный пропеллер. Одна сторона топора и топорища плоская, даже чуть вогнутая, другая сторона – асимметрично выпуклая. В момент броска топору придается вращательный импульс. И он летит подобно бумерангу, вращаясь в горизонтальной плоскости. Когда топор лети всего в нескольких метрах от поверхности земли, дальность полета максимальна. На наших глазах бригадир несколько раз посылал топор за 120 метров, но был явно недоволен, считая, что это слишком мало. Если придать топору угол возвышения градусов 30-35, то он может описать эллипс и вернуться. Тут надо быть очень осторожным, чтобы топор не ударил бросавшего. А то не миновать серьезной травмы!

 

Завершался сезон (во всяком случае – для меня) коллективным выездом на великолепные обнажения все тех же конгломератовидных обломочных пород в истоках Большой Лемвы. Эти образования детально осмотрел за несколько лет до того А. М. Пыстин, и у него тоже появились очень серьезные аргументы против их осадочной природы. И вот, в завершающий полевой сезон Росомахинской партии он организовал “свободную дискуссию” непосредственно у обнажений, пригласив куратора Мингео СССР А. М. Мареичева (начальника отдела Урала ВСЕГЕИ), главного геолога Воркутинской экспедиции А. Э. Граудиня и меня для совместного осмотра наиболее интересных объектов. Поскольку транспорт был наш, я получил возможность взять дополнительно еще двоих своих сотрудников – опытного Мишу Костюхина и Аню Соболеву. Сам Александр Михайлович взял на себя обязанности экскурсовода. Все участники той экскурсии признали, что данные породы не являются истинными конгломератами, а из альтернативных гипотез их происхождения (тектонической и магматической), предпочтение явно отдавалось последней. По собранным материалам мы с Александром Михайловичем подготовили совместную статью об эруптивном происхождении “лемвинских конгломератов”, опубликованную вскоре в весьма солидном и достойном издании – в “Известиях Академии наук СССР”.

По окончании экскурсии все ее участники, кроме меня, вернулись на Лапчавожскую базу Росомахинской партии, меня же пересадили по пути на встречный грузовик, следовавший в Инту, поскольку я рвался домой: приближались определенные врачами сроки родов, и мне нужно было торопиться. Через несколько часов я добрался до станции, сел в ближайший поезд и на следующее утро был в Сыктывкаре. Но, что поделаешь, опять все совершилось, как и при Мишином рождении, без меня. Уже на вокзальном перроне я узнал, что врачи основательно ошиблись, что Иру везут в данный момент не в роддом, а уже оттуда, и не одну, естественно, а с новорожденной девочкой! Виталий Николаевич только что уехал за ними на своей машине, и они вот-вот будут дома!

Когда я добрался, Виталий Николаевич уже уехал, забрав и добровольных помощниц во главе с Валей Капитановой, которые подготовили квартиру к встрече мамы с пополнением. Дома было тихо. На кровати лежала крохотная живая куколка, закрыв глаза и тихонько посапывая во сне. Ира прижалась ко мне и расплакалась. А я не таял даже, а прямо-таки плавился от счастья. Я понял вскоре, что первый ребенок (Миша) появился на свет, когда я сам еще не созрел для отцовства. Конечно, я его любил, как же иначе! Но в этом чувстве было много от рассудка: это мой ребенок, своих детей надо любить, о них надо заботиться... Конечно, с годами я “прикипел” к нему, привязался, мы сроднились. Но началось все от разума, а не от сердца. Видимо, сам я был тогда еще ребенком. А вот Маша... Тут чувство было сразу же каким-то животным. Никаких размышлений. Мое – и все тут! Этот клубочек сразу же стал дороже всего на свете, даже дороже Иры, хотя она и расцвела на диво! Глаза, улыбка, движения рук, плавность линий: все было полно невыразимой прелести и гармонии. А Маша оказалась на редкость покладистой и совсем не капризной. Она и сейчас остается такой...

Каждый день я с нетерпением ждал конца работы и бежал домой. Верхом счастья было, если Ира выходила на прогулку с коляской, и я встречал их на улице у городского парка. Жизнь наполнялась абсолютно новым смыслом: Машины улыбки, лепет,... нежность и тепло Ириных рук, их беспредельная доверчивость... И я старался сделать все возможное, чтобы моим девонькам было хорошо и спокойно. Вот тут-то я и понял, наконец, сколько же я не додал Мише в свое время!

Были, однако, в той жизни и проблемы. Магазины были удручающе пусты. Купить какие-нибудь фрукты для молодой кормящей мамы? В лучшем случае можно было раздобыть самые примитивные яблоки, или лимон... Апельсины, гранаты, грейпфруты появлялись лишь на короткие мгновения где-нибудь в праздничные дни, а уж о такой немыслимой экзотике, как бананы, и мечтать не приходилось. Проблемы были и с некоторыми молочными продуктами, особенно с творогом, сырковой массой, и даже обычным маслом. Каждую субботу я отводил на пробежки по магазинам на всем пространстве собственно Сыктывкара: от парка до железнодорожного вокзала. Иногда выбирался в заводские районы города: в магазинах Эжвы и Лесозавода удавалось порой купить пельмени, а если уж очень повезет, то и сосиски или хоть какую-то колбасу. Для пополнения пищевого дефицита я систематически пользовался своими многочисленными командировками и привозил еду из Москвы, Ленинграда и даже Воркуты, поскольку заполярный шахтерский город снабжался заметно лучше Сыктывкара.

Я вез домой фрукты, крупы, мясо, колбасу, масло, сыры... Пассажир самолета имел право на бесплатный провоз 20 килограммов багажа, но я всегда исхитрялся везти вдвое больше, причем почти весь “перегруз” умудрялся обманным путем провозить бесплатно. Со временем, правда, и этот канал снабжения почти перекрыли: в конце восьмидесятых годов во всех городах Республики Коми, включая Сыктывкар, Воркуту, Инту, была введена талонная система снабжения. По существу это были те же продуктовые карточки, но поскольку вводились они на уровне местной власти, а не государственными актами, то гарантий выполнения этих “талонных обязательств” не было никаких. Талоны были на масло, муку, мясо, сахар, спиртное, а в иных поселках даже на хлеб. Грустная была картина: родился я при карточной системе начала тридцатых годов. Без карточек мы пожили затем меньше десяти лет: в конце тридцатых и самом начале сороковых годов. Но я помню, что и тогда в районных городишках типа моего родного Грязовца сахар привозили в магазин и “выбрасывали” в продажу в среднем раз в месяц, и в этот день сбегался весь город, выстраивались огромные очереди с записью, с ночными ожиданиями, и давали тот сахар по пол кило в одни руки. Поэтому шли в магазин всей семьей, включая стариков и младенцев!

Потом была понятная и оправданная карточная система в период войны и в первые послевоенные годы. Затем становилось то относительно неплохо (в период раннего Хрущевского или раннего Брежневского правления), то опять шла полоса массовых выездов за дефицитом в столичные города... И вот опять, в мирную пору, в стране “развитого социализма” воцарилась карточная система... А ведь дефицитом была не только еда, но и постельное белье, трикотаж, многие виды одежды, приличная и недорогая посуда... Примитивные ковры вообще считались роскошью. За всю советскую пору я приобрел лишь один скромный ковер размером примерно метр на полтора, право на приобретение которого (“ордер”) я получил в награду вместе с нагрудным знаком “Победитель социалистического соревнования 1978 года”.

Но Бог с ними, с магазинами. Хуже ли, лучше ли, но мы все-таки жили, и не так уж плохо. Во всяком случае, деньги на экспедиции выделялись, снаряжение мы получали, и в поле ездили. Очередной полевой сезон запомнился тем, что после него привез я домой новое живое существо – своевольного и норовистого кота. Нашли мы его... Да нет, что уж привирать-то. Это он нашел нас. Нашел он нас на Приполярном Урале, когда мы проходили в августе 1988 года через опустевший старательский поселок Малды вблизи Кожима. Поселок этот был выстроен для одной из бригад знаменитой когда-то на весь Советский Союз старательский артели Туманова. Того самого, который купил в Москве квартиру для Владимира Высоцкого и Марины Влади, сделав им своего рода свадебный подарок. Однако старателям на севере Урала не очень-то везло: россыпи там небольшие, содержание золота в них... не ахти. Словом, рано или поздно, но неизбежно наступал момент, когда выяснялось, что сумма кредитов, полученных старателями, существенно превышала стоимость добытого и сданного государству золота. Вот, в 1988 году в такое положение попала артель Туманова. Работы свернули, людей вывезли, технику отчасти “реализовали”: что-то продали, а что-то передали государственным геологическим организациям (партиям, экспедициям). При этом многое просто побросали в тайге, что легло дополнительными тратами на стоимость добытого к тому времени золота.

Но все же окончательно промыслы так и не умирали. На смену одним артелям приходили другие. Появилась артель Терра, потом – Терра-2. Мы со всеми золотодобытчиками поддерживали и поддерживаем хорошие отношения: их поселки, разбросанные в Уральской тайге, служат нам своего рода “опорными пунктами”. Там можно докупить недостающие продукты, дозаправиться горючим, отремонтировать, в случае чего, вездеход, но главное – эти поселки связаны с железной дорогой: по грейдерным трассам более или менее регулярно ходили вахтовки, большегрузные Уралы, наливники с бензином и соляркой, в кабинах которых всегда находилось местечко для попутчика.

В ту осень, однако, было пусто. Тумановцев вывезли, обезлюдевшие поселки разваливались. Поздним августовским вечером мы втроем (я, Гена и Миша Костюхин) прошли через такой умирающий поселочек. По заброшенной таежной дороге нам оставалось километров семь до наших палаток. И тут мы увидели, что следом за нами, укрываясь в придорожных кустах, бежит какой-то беленький зверек. Заяц? Но где же длинные уши? Господи, да это же кот! Видимо, когда людей увозили, он решил остаться, но за время безлюдья понял, что кот – все же существо домашнее, и жить ему в одиночестве совсем не сладко. А потому он устремился за нами. Но в то же время он и не доверял нам в полной мере (незнакомцы, чужаки!), вот и бежал метрах в двадцати от нас, не отставая, но и не приближаясь.