Прощай, оружие ! 4 страница

--------------------------------------

(1) Мама моя! (итал.)

- Portaferiti! (2) - закричал я, сложив руки воронкой. - Portaferiti! Я хотел подползти к Пассини, чтобы наложить ему на ноги турникет, но я не мог сдвинуться с места. Я попытался еще раз, и мои ноги сдвинулись немного. Теперь я мог подтягиваться на локтях. Пассини не было слышно. Я сел рядом с ним, расстегнул свой френч и попытался оторвать подол рубашки. Ткань не поддавалась, и я надорвал край зубами. Тут я вспомнил об его обмотках. На мне были шерстяные носки, но Пассини ходил в обмотках. Все шоферы ходили в обмотках. Но у Пассини оставалась только одна нога. Я отыскал конец обмотки, но, разматывая, я увидел, что не стоит накладывать турникет, потому что он уже мертв. Я проверил и убедился, что он мертв. Нужно было выяснить, что с остальными тремя. Я сел, и в это время что-то качнулось у меня в голове, точно гирька от глаз куклы, и ударило меня изнутри по глазам. Ногам стало тепло и мокро, и башмаки стали теплые и мокрые внутри. Я понял, что ранен, и наклонился и положил руку на колено. Колена не было. Моя рука скользнула дальше, и колено было там, вывернутое на сторону. Я вытер руку о рубашку, и откуда-то снова стал медленно разливаться белый свет, и я посмотрел на свою ногу, и мне стало очень страшно. "Господи, - сказал я, - вызволи меня отсюда!" Но я знал, что должны быть еще трое. Шоферов было четверо. Пассини убит. Остаются трое. Кто-то подхватил меня под мышки, и еще кто-то стал поднимать мои ноги.

--------------------------------------

(1) Спаси тебя бог, Мария (итал.).

(2) Носилки! (итал.)

- Должны быть еще трое, - сказал я. - Один убит.

- Это я, Маньера. Мы ходили за носилками, но не нашли. Как вы, tenente?

- Где Гордини и Гавуцци?

- Гордини на пункте, ему делают перевязку. Гавуцци держит ваши ноги. Возьмите меня за шею, tenente. Вы тяжело ранены?

- В ногу. А что с Гордини?

- Отделался пустяками. Это была мина. Снаряд из миномета.

- Пассини убит.

- Да. Убит.

Рядом разорвался снаряд, и они оба бросились на землю и уронили меня.

- Простите, tenente, - сказал Маньера. - Держитесь за мою шею.

- Вы меня опять уроните.

- Это с перепугу.

- Вы не ранены?

- Ранены оба, но легко.

- Гордини сможет вести машину?

- Едва ли.

Пока мы добрались до пункта, они уронили меня еще раз.

- Сволочи! - сказал я.

- Простите, tenente, - сказал Маньера. - Больше не будем.

В темноте у перевязочного пункта лежало на земле много раненых. Санитары входили и выходили с носилками. Когда они, проходя, приподнимали занавеску, мне виден был свет, горевший внутри. Мертвые были сложены в стороне. Врачи работали, до плеч засучив рукава, и были красны, как мясники. Носилок не хватало. Некоторые из раненых стонали, но большинство лежало тихо. Ветер шевелил листья в ветвях навеса над входом, и ночь становилась холодной. Все время подходили санитары, ставили носилки на землю, освобождали их и снова уходили. Как только мы добрались до пункта, Маньера привел фельдшера, и он наложил мне повязку на обе ноги.

Он сказал, что потеря крови незначительна благодаря тому, что столько грязи набилось в рану. Как только можно будет, меня возьмут на операцию. Он вернулся в помещение пункта. Гордини вести машину не сможет, сказал Маньера. У него раздроблено плечо и разбита голова. Сгоряча он не почувствовал боли, но теперь плечо у него онемело. Он там сидит у одной из кирпичных стен. Маньера и Гавуцци погрузили в свои машины раненых и уехали. Им ранение не мешало. Пришли три английских машины с двумя санитарами на каждой. Ко мне подошел один из английских шоферов, его привел Гордини, который был очень бледен и совсем плох на вид. Шофер наклонился ко мне.

- Вы тяжело ранены? - спросил он. Это был человек высокого роста, в стальных очках.

- Обе ноги.

- Надеюсь, не серьезно. Хотите сигарету?

- Спасибо.

- Я слыхал, вы потеряли двух шоферов?

- Да. Один убит, другой - тот, что вас привел.

- Скверное дело. Может быть, нам взять их машины?

- Я как раз хотел просить вас об этом.

- Они у нас будут в порядке, а потом мы их вам вернем. Вы ведь из двести шестого?

- Да.

- Славное у вас там местечко. Я вас видел в городе. Мне сказали, что вы американец.

- Да.

- А я англичанин.

- Неужели?

- Да, англичанин. А вы думали - итальянец? У нас в одном отряде есть итальянцы.

- Очень хорошо, если вы возьмете наши машины, - сказал я.

- Мы вам возвратим их в полном порядке. - Он выпрямился. - Ваш шофер очень просил меня с вами сговориться. - Он похлопал Гордини по плечу. Гордини вздрогнул и улыбнулся. Англичанин легко и бегло заговорил по-итальянски:

- Ну, все улажено. Я сговорился с твоим tenente. Мы берем обе ваши машины. Теперь тебе не о чем тревожиться. - Он прервал себя. - Надо еще как-нибудь устроить, чтобы вас вытащить отсюда. Я сейчас поговорю с врачами. Мы возьмем вас с собой, когда поедем.

Он направился ко входу, осторожно ступая между ранеными. Я увидел, как приподнялось одеяло, которым занавешен был вход, стал виден свет, и он вошел туда.

- Он позаботится о вас, tenente, - сказал Гордини.

- Как вы себя чувствуете, Франко?

- Ничего.

Он сел рядом со мной. В это время одеяло, которым занавешен был вход на пункт, приподнялось, и оттуда вышли два санитара и с ними высокий англичанин. Он подвел их ко мне.

- Вот американский tenente, - сказал он по-итальянски.

- Я могу подождать, - сказал я. - Тут есть гораздо более тяжело раненные. Мне не так уж плохо.

- Ну, ну, ладно, - сказал он, - нечего разыгрывать героя. - Затем по-итальянски: - Поднимайте осторожно, особенно ноги. Ему очень больно. Это законный сын президента Вильсона.

Они подняли меня и внесли в помещение пункта. На всех столах оперировали. Маленький главный врач свирепо оглянулся на нас. Он узнал меня и помахал мне щипцами.

- Ca va bien? (1)

- Ca va (2).

- Это я его принес, - сказал высокий англичанин по-итальянски. Единственный сын американского посла. Он полежит тут, пока вы сможете им заняться. А потом я в первый же рейс отвезу его. - Он наклонился ко мне. - Я посмотрю, чтобы вам выправили документы, тогда дело пойдет быстрее. - Он нагнулся, чтобы пройти в дверь, и вышел. Главный врач разнял щипцы и бросил их в таз. Я следил за его движениями. Теперь он накладывал повязку. Потом санитары сняли раненого со стола.

--------------------------------------

(1) Ну как, ничего? (франц.)

(2) Ничего (франц.).

- Давайте мне американского tenente, - сказал один из врачей.

Меня подняли и положили на стол. Он был твердый и скользкий. Кругом было много крепких запахов, запахи лекарств и сладкий запах крови. С меня сняли брюки, и врач стал диктовать фельдшеру-ассистенту, продолжая работать:

- Множественные поверхностные ранения левого и правого бедра, левого и правого колена, правой ступни. Глубокие ранения правого колена и ступни. Рваные раны на голове (он вставил зонд: "Больно?" - "О-о-о, черт! Да!"), с возможной трещиной черепной кости. Ранен на боевом посту. - Так вас, по крайней мере, не предадут военно-полевому суду за умышленное членовредительство, - сказал он. - Хотите глоток коньяку? Как это вас вообще угораздило? Захотелось покончить жизнь самоубийством? Дайте мне противостолбнячную сыворотку и пометьте на карточке крестом обе ноги. Так, спасибо. Сейчас я немножко вычищу, промою и сделаю вам перевязку. У вас прекрасно свертывается кровь.

Ассистент, поднимая глаза от карточки:

- Чем нанесены ранения?

Врач:

- Чем это вас?

Я, с закрытыми глазами:

- Миной.

Врач, делая что-то, причиняющее острую боль, и разрезая ткани:

- Вы уверены?

Я, стараясь лежать спокойно и чувствуя, как в животе у меня вздрагивает, когда скальпель врезается в тело:

- Кажется, так.

Врач, обнаружив что-то, заинтересовавшее его:

- Осколки неприятельской мины. Если хотите, я еще пройду зондом с этой стороны, но в этом нет надобности. Теперь я здесь смажу и... Что, жжет? Ну, это пустяки в сравнении с тем, что будет после. Боль еще не началась. Принесите ему стопку коньяку. Шок притупляет ощущение боли. Но все равно опасаться нам нечего, если только не будет заражения, а это теперь случается редко. Как ваша голова?

- О, господи! - сказал я.

- Тогда лучше не пейте много коньяку. Если есть трещина, может начаться воспаление, а это ни к чему. Что, вот здесь - больно?

Меня бросило в пот.

- О, господи! - сказал я.

- По-видимому, все-таки есть трещина. Я сейчас забинтую, а вы не вертите головой.

Он начал перевязывать. Руки его двигались очень быстро, и перевязка выходила тугая и крепкая.

- Ну вот, счастливый путь, и Vive la France! (1)

- Он американец, - сказал другой врач.

- А мне показалось, вы сказали: француз. Он говорит по-французски, сказал врач. - Я его знал раньше. Я всегда думал, что он француз. - Он выпил полстопки коньяку. - Ну, давайте что-нибудь посерьезнее. И приготовьте еще противостолбнячной сыворотки. - Он помахал мне рукой. Меня подняли и понесли; одеяло, служившее занавеской, мазнуло меня по лицу. Фельдшер-ассистент стал возле меня на колени, когда меня уложили.

- Фамилия? - спросил он вполголоса. - Имя? Возраст? Чин? Место рождения? Какой части? Какого корпуса? - И так далее. - Неприятно, что у вас и голова задета, tenente. Ho сейчас вам, вероятно, уже лучше. Я вас отправлю с английской санитарной машиной.

- Мне хорошо, - сказал я. - Очень вам благодарен.

Боль, о которой говорил врач, уже началась, и все происходящее вокруг потеряло смысл и значение. Немного погодя подъехала английская машина, меня положили на носилки, потом носилки подняли на уровень кузова и вдвинули внутрь. Рядом были еще носилки, и на них лежал человек, все лицо которого было забинтовано, только нос, совсем восковой, торчал из бинтов. Он тяжело дышал. Еще двое носилок подняли и просунули в ременные лямки наверху. Высокий шофер-англичанин подошел и заглянул в дверцу.

- Я поеду потихоньку, - сказал он. - Постараюсь не беспокоить вас. - Я чувствовал, как завели мотор, чувствовал, как шофер взобрался на переднее сиденье, чувствовал, как он выключил тормоз и дал скорость. Потом мы тронулись. Я лежал неподвижно и не сопротивлялся боли.

--------------------------------------

(1) Да здравствует Франция! (франц.)

Когда начался подъем, машина сбавила скорость, порой она останавливалась, порой давала задний ход на повороте, наконец довольно быстро поехала в гору. Я почувствовал, как что-то стекает сверху. Сначала падали размеренные и редкие капли, потом полилось струйкой. Я окликнул шофера. Он остановил машину и обернулся к окошку.

- Что случилось?

- У раненого надо мной кровотечение.

- До перевала осталось совсем немного. Одному мне не вытащить носилок.

Машина тронулась снова. Струйка все лилась. В темноте я не мог разглядеть, в каком месте она просачивалась сквозь брезент. Я попытался отодвинуться в сторону, чтобы на меня не попадало. Там, где мне натекло за рубашку, было тепло и липко. Я озяб, и нога болела так сильно, что меня тошнило. Немного погодя струйка полилась медленнее, и потом снова стали стекать капли, и я услышал и почувствовал, как брезент носилок задвигался, словно человек там старался улечься удобнее.

- Ну, как там? - спросил англичанин, оглянувшись. - Мы уже почти доехали.

- Мне кажется, он умер, - сказал я.

Капли падали очень медленно, как стекает вода с сосульки после захода солнца. Было холодно ночью в машине, подымавшейся в гору. На посту санитары вытащили носилки и заменили другими, и мы поехали дальше.

Глава десятая

В палате полевого госпиталя мне сказали, что после обеда ко мне придет посетитель. День был жаркий, и в комнате было много мух. Мой вестовой нарезал бумажных полос и, привязав их к палке в виде метелки, махал, отгоняя мух. Я смотрел, как они садились на потолок. Когда он перестал махать и заснул, они все слетели вниз, и я сдувал их и в конце концов закрыл лицо руками и тоже заснул. Было очень жарко, и когда я проснулся, у меня зудило в ногах. Я разбудил вестового, и он полил мне на повязки минеральной воды. От этого постель стала сырой и прохладной. Те из нас, кто не спал, переговаривались через всю палату. Время после обеда было самое спокойное. Утром три санитара и врач подходили к каждой койке по очереди, поднимали лежавшего на ней и уносили в перевязочную, чтобы можно было оправить постель, пока ему делали перевязку. Путешествие в перевязочную было не особенно приятно, но я тогда не знал, что можно оправить постель, не поднимая человека. Мой вестовой вылил всю воду, и постель стала прохладная и приятная, и я как раз говорил ему, в каком месте почесать мне подошвы, чтобы унять зуд, когда один из врачей привел в палату Ринальди. Он вошел очень быстро и наклонился над койкой и поцеловал меня. Я заметил, что он в перчатках.

- Ну, как дела, бэби? Как вы себя чувствуете? Вот вам... - Он держал в руках бутылку коньяку. Вестовой принес ему стул, и он сел. - И еще приятная новость. Вы представлены к награде. Рассчитывайте на серебряную медаль, но, может быть, выйдет только бронзовая.

- За что?

- Ведь вы серьезно ранены. Говорят так: если вы докажете, что совершили подвиг, получите серебряную. А не то будет бронзовая. Расскажите мне подробно, как было дело. Совершили подвиг?

- Нет, - сказал я. - Когда разорвалась мина, я ел сыр.

- Не дурите. Не может быть, чтоб вы не совершили какого-нибудь подвига или до того, или после. Припомните хорошенько.

- Ничего не совершал.

- Никого не переносили на плечах, уже будучи раненным? Гордини говорит, что вы перенесли на плечах несколько человек, но главный врач первого поста заявил, что это невозможно. А подписать представление к награде должен он.

- Никого я не носил. Я не мог шевельнуться.

- Это не важно, - сказал Ринальди.

Он снял перчатки.

- Все-таки мы, пожалуй, добьемся серебряной. Может быть, вы отказались принять медицинскую помощь раньше других?

- Не слишком решительно.

- Это не важно. А ваше ранение? А мужество, которое вы проявили, - ведь вы же все время просились на передний край. К тому же операция закончилась успешно.

- Значит, реку удалось форсировать?

- Еще как удалось! Захвачено около тысячи пленных. Так сказано в сводке. Вы ее не видели?

- Нет.

- Я вам принесу. Это блестящий coup de main (1).

- Ну, а как там у вас?

- Великолепно. Все обстоит великолепно. Все гордятся вами. Расскажите же мне, как было дело? Я уверен, что вы получите серебряную. Ну, говорите. Рассказывайте все по порядку. - Он помолчал, раздумывая. - Может быть, вы еще и английскую медаль получите. Там был один англичанин. Я его повидаю, спрошу, не согласится ли он поговорить о вас. Что-нибудь он, наверно, сумеет сделать. Болит сильно? Выпейте. Вестовой, сходите за штопором. Посмотрели бы вы, как я удалил одному пациенту три метра тонких кишок. Об этом стоит написать в "Ланцет". Вы мне переведете, и я пошлю в "Ланцет". Я совершенствуюсь с каждым днем. Бедный мой бэби, а как ваше самочувствие? Где же этот чертов штопор? Вы такой терпеливый и тихий, что я забываю о вашей ране. - Он хлопнул перчатками по краю кровати.

- Вот штопор, signor tenente, - сказал вестовой.

- Откупорьте бутылку. Принесите стакан. Выпейте, бэби. Как ваша голова? Я смотрел историю болезни. Трещины нет. Этот врач первого поста просто коновал. Я бы сделал все так, что вы бы и боли не почувствовали. У меня никто не чувствует боли. Уж так я работаю. С каждым днем я работаю все легче и лучше. Вы меня простите, бэби, что я так много болтаю. Я очень расстроен, что ваша рана серьезна. Ну, пейте. Хороший коньяк. Пятнадцать лир бутылка.

--------------------------------------

(1) Выпад, удар (франц.)

Должен быть хороший. Пять звездочек. Прямо отсюда я пойду к этому англичанину, и он вам выхлопочет английскую медаль.

- Ее не так легко получить.

- Вы слишком скромны. Я пошлю офицера связи.

Он умеет обращаться с англичанами.

- Вы не видели мисс Баркли?

- Я ее приведу сюда. Я сейчас же пойду и приведу ее сюда.

- Не уходите, - сказал я. - Расскажите мне о Гориции. Как девочки?

- Нет девочек. Уже две недели их не сменяли.

Я больше туда и не хожу. Просто безобразие! Это уже не девочки, это старые боевые товарищи.

- Совсем не ходите?

- Только заглядываю иногда узнать, что нового.

Так, мимоходом! Они все спрашивают про вас. Просто безобразие! Держат их так долго, что мы становимся друзьями.

- Может быть, нет больше желающих ехать на фронт?

- Не может быть. Девочек сколько угодно. Просто скверная организация. Придерживают их для тыловых героев.

- Бедный Ринальди! - сказал я. - Один-одинешенек на войне, и нет ему даже новых девочек.

Ринальди налил и себе коньяку.

- Это вам не повредит, бэби. Пейте.

Я выпил коньяк и почувствовал, как по всему телу разливается тепло. Ринальди налил еще стакан. Он немного успокоился. Он поднял свой стакан.

- За ваши доблестные раны! За серебряную медаль! Скажите-ка, бэби, все время лежать в такую жару - это вам не действует на нервы?

- Иногда.

- Я такого даже представить не могу. Я б с ума сошел.

- Вы и так сумасшедший.

- Хоть бы вы поскорее приехали. Не с кем возвращаться домой после ночных похождений. Некого дразнить. Не у кого занять денег. Нет моего сожителя и названного брата. И зачем вам понадобилась эта рана?

- Вы можете дразнить священника.

- Уж этот священник! Вовсе не я его дразню. Дразнит капитан. А мне он нравится. Если вам понадобится священник, берите нашего. Он собирается навестить вас. Готовится к этому заблаговременно.

- Я его очень люблю.

- Это я знаю. Мне даже кажется иногда, что вы с ним немножко то самое. Ну, вы знаете.

- Ничего вам не кажется.

- Нет, иногда кажется.

- Да ну вас к черту!

Он встал и надел перчатки.

- До чего ж я люблю вас изводить, бэби. А ведь, несмотря на вашего священника и вашу англичанку, вы такой же, как и я, в душе.

- Ничего подобного.

- Конечно, такой же. Вы настоящий итальянец. Весь - огонь и дым, а внутри ничего нет. Вы только прикидываетесь американцем. Мы с вами братья и любим друг друга.

- Ну, будьте паинькой, пока меня нет, - сказал я.

- Я к вам пришлю мисс Баркли. Без меня вам с ней лучше. Вы чище и нежнее.

- Ну вас к черту!

- Я ее пришлю. Вашу прекрасную холодную богиню. Английскую богиню. Господи, да что еще делать с такой женщиной, если не поклоняться ей? На что еще может годиться англичанка?

- Вы просто невежественный брехливый даго.

- Кто?

- Невежественный макаронник.

- Макаронник. Сами вы макаронник... с мороженой рожей.

- Невежественный. Тупой. - Я видел, что это слово кольнуло его, и продолжал: - Некультурный. Безграмотный. Безграмотный тупица.

- Ах, так? Я вот вам кое-что скажу о ваших невинных девушках. О ваших богинях. Между невинной девушкой и женщиной разница только одна. Когда берешь девушку, ей больно. Вот и все. - Он хлопнул перчаткой по кровати. - И еще с девушкой никогда не знаешь, как это ей понравится.

- Не злитесь.

- Я не злюсь. Я просто говорю вам это, бэби, для вашей же пользы. Чтобы избавить вас от лишних хлопот.

- В этом вся разница?

- Да. Но миллионы таких дураков, как вы, этого не знают.

- Очень мило с вашей стороны, что вы мне сказали.

- Не стоит ссориться, бэби. Я вас слишком люблю. Но не будьте дураком.

- Нет. Я буду таким умным, как вы.

- Не злитесь, бэби. Засмейтесь. Выпейте еще. Мне пора идти.

- Вы все-таки славный малый.

- Вот видите. В душе вы такой же, как я. Мы - братья по войне. Поцелуйте меня на прощанье.

- Вы слюнтяй.

- Нет. Просто во мне больше крепости.

Я почувствовал его дыхание у своего лица.

- До свидания. Я скоро к вам еще приду. - Его дыхание отодвинулось. Не хотите целоваться, не надо. Я к вам пришлю вашу англичанку. До свидания, бэби. Коньяк под кроватью. Поправляйтесь скорее.

Он исчез.

Глава одиннадцатая

Уже смеркалось, когда вошел священник. Приносили суп, потом убрали тарелки, и я лежал, глядя на ряды коек и на верхушку дерева за окном, слегка качающуюся от легкого вечернего ветра. Ветер проникал в окно, и с приближением ночи стало прохладнее. Мухи облепили теперь потолок и висевшие на шнурах электрические лампочки. Свет зажигали, только если ночью приносили раненого или когда что-нибудь делали в палате. Оттого что после сумерек сразу наступала темнота и уже до утра было темно, мне казалось, что я опять стал маленьким. Похоже было, как будто сейчас же после ужина тебя укладывают спать. Вестовой прошел между койками и остановился. С ним был еще кто-то. Это был священник. Он стоял передо мной, смуглый, невысокий и смущенный.

- Как вы себя чувствуете? - спросил он. На полу у постели он положил какие-то свертки.

- Хорошо, отец мой.

Он сел на стул, принесенный для Ринальди, и смущенно поглядел в окно. Я заметил, что у него очень усталый вид.

- Я только на минутку, - сказал он, - Уже поздно.

- Еще не поздно. Как там у нас?

Он улыбнулся.

- Потешаются надо мной по-прежнему. - Голос у него тоже звучал устало. - Все, слава богу, здоровы. Я так рад, что у вас все обошлось, - сказал он. - Вам не очень больно?

Он казался очень усталым, а я не привык видеть его усталым.

- Теперь уже нет.

- Мне очень скучно без вас за столом.

- Я и сам хотел бы вернуться поскорее. Мне всегда приятно было беседовать с вами.

- Я вам тут кое-что принес, - сказал он. Он поднял с пола свертки. Вот сетка от москитов. Вот бутылка вермута. Вы любите вермут? Вот английские газеты.

- Пожалуйста, разверните их.

Он обрадовался и стал вскрывать бандероли. Я взял в руки сетку от москитов. Вермут он приподнял, чтобы показать мне, а потом поставил опять на стол у постели. Я взял одну газету из пачки. Мне удалось прочитать заголовок, повернув газету так, чтобы на нее падал слабый свет из окна. Это была "Ньюс оф уорлд".

- Остальное - иллюстрированные листки, - сказал он.

- С большим удовольствием прочитаю их. Откуда они у вас?

- Я посылал за ними в Местре. Я достану еще.

- Вы очень добры, что навестили меня, отец мой. Выпьете стакан вермута?

- Спасибо, не стоит. Это вам.

- Нет, выпейте стаканчик.

- Ну, хорошо. В следующий раз я вам принесу еще.

Вестовой принес стаканы и откупорил бутылку. Пробка раскрошилась, и пришлось протолкнуть кусочек в бутылку. Я видел, что священника это огорчило, но он сказал:

- Ну, ничего. Не важно.

- За ваше здоровье, отец мой.

- За ваше здоровье.

Потом он держал стакан в руке, и мы глядели друг на друга. Время от времени мы пытались завести дружеский разговор, но это сегодня как-то не удавалось.

- Что с вами, отец мой? У вас очень усталый вид.

- Я устал, но я не имею на это права.

- Это от жары.

- Нет. Ведь еще только весна. На душе у меня тяжело.

- Вам опротивела война?

- Нет. Но я ненавижу войну.

- Я тоже не нахожу в ней удовольствия, - сказал я.

Он покачал головой и посмотрел в окно.

- Вам она не мешает. Вам она не видна. Простите. Я знаю, вы ранены.

- Это случайность.

- И все-таки, даже раненный, вы не видите ее. Я убежден в этом. Я сам не вижу ее. но я ее чувствую немного.

- Когда меня ранило, мы как раз говорили о войне. Пассини говорил.

Священник поставил стакан. Он думал о чем-то другом.

- Я их понимаю, потому что я сам такой, как они, - сказал он.

- Но вы совсем другой.

- А на самом деле я такой же, как они.

- Офицеры ничего не видят.

- Не все. Есть очень чуткие, им еще хуже, чем нам.

- Таких немного.

- Здесь дело не в образовании и не в деньгах. Здесь что-то другое. Такие люди, как Пассини, даже имея образование и деньги, не захотели бы быть офицерами. Я бы не хотел быть офицером.

- По чину вы все равно что офицер. И я офицер.

- Нет, это не все равно. А вы даже не итальянец. Вы иностранный подданный. Но вы ближе к офицерам, чем к рядовым.

- В чем же разница?

- Мне трудно объяснить. Есть люди, которые хотят воевать. В нашей стране много таких. Есть другие люди, которые не хотят воевать.

- Но первые заставляют их.

- Да.

- А я помогаю этому.

- Вы иностранец. Вы патриот.

- А те, что не хотят воевать? Могут они помешать войне?

- Не знаю.

Он снова посмотрел в окно. Я следил за выражением его лица.

- Разве они когда-нибудь могли помешать?

- Они не организованы и поэтому не могут помешать ничему, а когда они организуются, их вожди предают их.

- Значит, это безнадежно?

- Нет ничего безнадежного. Но бывает, что я не могу надеяться. Я всегда стараюсь надеяться, но бывает, что не могу.

- Но война кончится же когда-нибудь?

- Надеюсь.

- Что вы тогда будете делать?

- Если можно будет, вернусь в Абруццы.

Его смуглое лицо вдруг осветилось радостью.

- Вы любите Абруццы?

- Да, очень люблю.

- Вот и поезжайте туда.

- Это было бы большое счастье. Жить там и любить бога и служить ему.

- И пользоваться уважением, - сказал я.

- Да, и пользоваться уважением. А что?

- Ничего. У вас для этого есть все основания.

- Не в том дело. Там, на моей родине, считается естественным, что человек может любить бога. Это не гнусная комедия.

- Понимаю.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

- Вы понимаете, но вы не любите бога.

- Нет.

- Совсем не любите? - спросил он.

- Иногда по ночам я боюсь его.

- Лучше бы вы любили его.

- Я мало кого люблю.

- Нет, - сказал он. - Неправда. Те ночи, о которых вы мне рассказывали. Это не любовь. Это только похоть и страсть. Когда любишь, хочется что-то делать во имя любви. Хочется жертвовать собой. Хочется служить.

- Я никого не люблю.

- Вы полюбите. Я знаю, что полюбите. И тогда вы будете счастливы.

- Я и так счастлив. Всегда счастлив.

- Это совсем другое. Вы не можете понять, что это, пока не испытаете.

- Хорошо, - сказал я, - если когда-нибудь я пойму, я скажу вам.

- Я слишком долго сижу с вами и слишком много болтаю. - Он искренне забеспокоился.

- Нет. Не уходите. А любовь к женщине? Если б я в самом деле полюбил женщину, тоже было бы так?

- Этого я не знаю. Я не любил ни одной женщины.

- А свою мать?

- Да, мать я, вероятно, любил.

- Вы всегда любили бога?

- С самого детства.

- Так, - сказал я. Я не знал, что сказать. - Вы совсем еще молоды.

- Я молод, - сказал он. - Но вы зовете меня отцом.

- Это из вежливости.

Он улыбнулся.

- Правда, мне пора идти, - сказал он. - Вам от меня ничего не нужно? спросил он с надеждой.

- Нет. Только разговаривать с вами.

- Я передам от вас привет всем нашим.

- Спасибо за подарки.

- Не стоит.

- Приходите еще навестить меня.

- Приду. До свидания. - Он потрепал меня по руке.

- Прощайте, - сказал я на диалекте.

- Ciao, - повторил он.

В комнате было темно, и вестовой, который все время сидел в ногах постели, встал и пошел его проводить. Священник мне очень нравился, и я желал ему когда-нибудь возвратиться в Абруццы. В офицерской столовой ему отравляли жизнь, и он очень мило сносил это, но я думал о том, какой он у себя на родине. В Капракотта, рассказывал он, в речке под самым городом водится форель. Запрещено играть на флейте по ночам. Молодые люди поют серенады, и только играть на флейте запрещено. Я спросил - почему. Потому что девушкам вредно слушать флейту по ночам. Крестьяне зовут вас "дон" и снимают при встрече шляпу. Его отец каждый день охотится и заходит поесть в крестьянские хижины. Там это за честь считают. Иностранцу, чтобы получить разрешение на охоту, надо представить свидетельство, что он никогда не подвергался аресту. На Гран-Сассо-д'Италиа водятся медведи, но это очень далеко. Аквила - красивый город. Летом по вечерам прохладно, а весна в Абруццах самая прекрасная во всей Италии. Но лучше всего осень, когда можно охотиться в каштановых рощах. Дичь очень хороша, потому что питается виноградом. И завтрака с собой никогда не нужно брать, крестьяне считают за честь, если поешь у них в доме вместе с ними. Немного погодя я заснул.

Глава двенадцатая

Палата была длинная, с окнами по правой стене и дверью в углу, которая вела в перевязочную. Один ряд коек, где была и моя, стоял вдоль стены, напротив окон, а другой - под окнами, напротив стены. Лежа на левом боку, я видел дверь перевязочной. В глубине была еще одна дверь, в которую иногда входили люди. Когда у кого-нибудь начиналась агония, его койку загораживали ширмой так, чтобы никто не видел, как он умирает, и только башмаки и обмотки врачей и санитаров видны были из-под ширмы, а иногда под конец слышался шепот. Потом из-за ширмы выходил священник, и тогда санитары снова заходили за ширму и выносили оттуда умершего, с головой накрытого одеялом, и несли его вдоль прохода между койками, и кто-нибудь складывал ширму и убирал ее.