Брак и развод

Уже ясно, что крестьянская семья в 30-е гг. переживала труд­ные времена. Поскольку от колхозов не требовали представлять подробные сведения о составе семей, а этнографов и социологов после коллективизации с успехом изгнали из российской деревни более чем на 20 лет, надежные данные весьма скудны. Тем не менее, очевидно, что размеры средней семьи значительно умень­шились. В конце 20-х гг. средняя крестьянская семья состояла примерно из 5 человек. Десятилетием позже, по подсчетам совет­ских историков, ее размеры колебались от 3,9 до 4,4 чел. По мне­нию советских этнографов, это означало, что нуклеарная семья полностью и окончательно заменила собой прежнюю большую семью62. Безусловно, колхозная система способствовала разделе­нию больших разветвленных семей посредством норм выделения приусадебных участков. И все же делать вывод, что российская деревенская семья в 30-е гг. непременно была нуклеарной, лишь на основании ее малых размеров не представляется разумным, так как свидетельства очевидцев говорят об обратном. Собравшаяся с бору по сосенке семья тетки Вари — вдова с внуком и племянни­цей (у которой со временем появились две дочери без мужа) — отнюдь не являлась чем-то необычным.

Согласно данным советской статистики, рождаемость на селе в 30-е гг. резко сократилась. В 1913 г. показатель рождаемости в де­ревне, 49 новорожденных на 1000 чел., значительно превышал го­родской показатель (30 новорожденных на 1000 чел.). В 20-е гг. он несколько уменьшился, а затем в 30-е стремительно пошел вниз. К 1935 г. рождаемость на селе упала до 32 новорожденных на 1000 чел. и оставалась приблизительно на этом уровне всю вторую половину десятилетия. В 1940 г. уже не было существенной разни-


цы между рождаемостью в деревне (32 новорожденных на 1000 чел.) и в городе (31 новорожденный на 1000 чел.)63.

Статистика плодовитости обнаруживает ту же закономерность, хотя в данном случае временные рамки более эластичны. Что ка­сается населения Европейской России, заметное снижение плодо­витости, связываемое западными демографами с модернизацией, было выявлено в нескольких губерниях еще при переписи 1897 г., более чем в половине губерний ко времени переписи 1926 г. и во всех областях в 1940 г.64.

Хотя о разводах в деревне 30-х гг. надежной статистики нет, очевидно, что среди молодых крестьян разводы не были редкос­тью, особенно в местностях, находившихся неподалеку от боль­ших городов. «В наших селах молодые люди все еще часто напи­ваются и все еще часто женятся и разводятся», — неодобрительно замечал молодой крестьянин-стахановец в середине 30-х гг.65. Вот пример подобного поведения:

«16 мая колхозник М.С.Матюхин, подобрав несколько парней из своей бригады, во главе с бригадиром Смолкиным, подхватив гармошку, пошел сватать Пекарникову Пашу.

На столе в доме Паши появилось вино, закуска. Зазвенели стаканы. Все перепились. Опьяневшая молодежь разошлась по домам, а скороспелый жених Матюхин остался ночевать в доме Паши. Ушел он рано утром и больше не являлся»66.

Во многих рассказах о сватовстве и свадьбах нехватка в дерев­не молодых мужчин неизменно признается решающим фактором действительности. Яркий пример представляет сообщение из кол­хоза «Молотов» Рыбновского района, расположенного вблизи границы между Московской и Рязанской областями. В этих мес­тах семья жениха по традиции платила выкуп за невесту (клад­ку), компенсируя семье невесты потерю рабочих рук и приобретая права на ее производительные возможности. Давать за невестой приданое в Центральной России не было принято, но там, где этот обычай существовал, приданое оставалось неотчуждаемой собственностью жены и не являлось платой семье жениха. Судя по вышеупомянутому сообщению, родители молодых девушек, на­перекор всем традициям, стали платить значительное денежное «приданое» — по сути выкуп за жениха, — чтобы добыть мужей своим дочерям67.

«Молодой колхозник Кирюшин Кузьма возомнил, что он из всех женихов лучший жених, и приданого взял с родителей своей невесты Марфы Катоминой 1000 руб. Родители Марфы пытались протестовать. Долго торговались с родителями Кирюшина Кузь­мы. Кирюшин Кузьма поставил "ультиматум": "Или 1000 прида­ного, или на вашей дочери жениться не буду"».

В довершение всех бед в некоторых случаях женихи, забрав деньги, не выполняли своих обязательств:

«В нынешнем году женился молодой колхозник Облезов Васи­лий на Ромашкиной Нюре. Приданого взял 700 руб., и кроме


этого родители Нюры одарили подарками всех родных жениха... Поженили Нюру с Василием, пожила Нюра 2 месяца замужем и пришла обратно домой к родителям. Прогнал ее Облезов. Жизнь Нюры оказалась разбитой. А Облезов Василий, набивший себе высокую цену, думает жениться снова и без труда заработать еще 700 руб.».

•«Колхозник Гусев Кузьма женился на колхознице Морозовой Нюре. Взял приданого 700 руб. Пожил с ней полгода, прогнал Нюру и снова женился на другой девушке, и снова взял придано­го 500 руб.».

Хотя общественность, естественно, осуждала вымогательство такого рода, преобладающее «советское» отношение к разводам в деревнях не было огульно критическим. Несмотря на то что 30-е гг. действительно являлись периодом «великого отступления» от рево­люционных ценностей в вопросах семьи и брака, по утверждению Н.Тимашева, этот феномен скорее был характерен для города. Крестьянок по-прежнему поощряли освобождаться от тирании мужей и отцов, и они отстаивали свой статус независимых колхоз­ных работниц, равных мужчинам. Даже развод не казался слиш­ком высокой платой за это. На ритуализованных в высшей степени всесоюзных собраниях стахановцев крестьянки часто рассказывали истории своей борьбы с непросвещенными мужьями, порой оканчи­вавшейся повышением сознательности последних, порой — разво­дом, и присутствовавшие при этом партийные руководители апло­дировали им. Повествование 28-летней колхозницы из Московской области типично для «передовой» советской крестьянки 30-х гг.:

«Пошла я наперекор мужу и стала работать членом сельского совета и, как только колхозы объявились, сразу же пошла в кол­хоз... Муж стал совсем как зверь. Не стало мне с ним житья, пришлось через совет действовать и разводиться»68.

Однако такие разводы в деревне 30-х гг. все же случались реже, чем разводы по инициативе мужей — точнее, бегство мужей. Как бабка Маня в повести Герасимова, многие крестьянки оказывались в двусмысленном положении: фактически не заму­жем, но официально не разведенные, с мужем, который работал где-то в городе или на промышленной стройке и мог в какой-то момент вернуться, а мог и не вернуться. Эти женщины (в отличие от своих мужей) не могли снова выйти замуж, но, несомненно, некоторые из них вступали во внебрачные связи. Судя по разроз­ненным и отрывочным сведениям о сексуальной жизни деревни 30-х гг., можно почти с уверенностью сказать, что крестьянская община уже не в состоянии была применять суровые санкции за добрачные и внебрачные связи, как раньше. Отметим, к примеру, письмо колхозницы из Западной области, осуждающей тот факт, что «в деревнях девушки с юных лет нарушают свою честность» с парнями, которые потом исчезают, «отчего происходит в совет­ской деревне уменьшение законных браков»69.


Матери-одиночки составляли в колхозе достаточно важную ка­тегорию, чтобы быть упомянутыми в законе о бездомных детях. Одна такая молодая женщина — по-видимому, нетипично уверен­ная в себе и образованная — вспоминала, как вернулась в 1930 г. из большого города и вступила в колхоз незамужней, беременной в 18 лет; деревенские женщины «смотрели на меня косо, никуда на работу не брали». Однако 5 лет спустя она стала колхозным бухгалтером и кандидатом в члены партии, «теперь со мной счи­таются»'0.

Протоколы обсуждения в одной деревне проекта закона 1936 г. об абортах, опубликованные в ленинградской газете как часть материалов о всесоюзном обсуждении предложения прави­тельства объявить аборты вне закона и ограничить разводы, дают любопытную картину позиции крестьянских женщин по этим во­просам71. В целом женщины колхоза «Великий путь» Ленинград­ской области выступали против абортов, бывших, по их мнению, в основном приметой городской жизни. Они считали аборты опас­ными («человек помирает от абортов»), полагали, будто аборты способствуют стремлению мужчин к случайным связям («у кого нет ребят, тот и хватает сегодня одну, завтра другую»), а кроме всего прочего, были твердо уверены, что и другие должны испы­тать то, что испытали они: «Наши матери рожали, мы рожали, и вы, молодые, должны рожать». «Я родила девять человек и хоть бы что. Пускай и другие не уступают мне».

Правда, звучали и отдельные возражения, очевидно, со сторо­ны молодых:

«ВОПРОС ИЗ УГЛА. А как учиться с ребятами? ОТВЕТ СОСЕДКИ: Надо, голубушка, на это время попри-гладить хвостик...

ЖЕНЩИНА В КРАСНОЙ КОСЫНКЕ. А я только хотела сделать аборт.

ПОЯСНЕНИЕ СОСЕДКИ: Нет, теперь колхозника прине­сешь. (Смех.)»

Многие крестьянки решительно стояли на том, что сделавшие аборт должны понести наказание. В первую очередь это касалось городских женщин, о которых говорили с презрением, как о без­нравственных личностях, и со злобой, как о потенциальных со­блазнительницах деревенских мужчин.

«АЛЕКСАНДРА ЮДИНА [пожилая колхозница, председа­тель собрания]: Какое наказание за аборты, говорите мне по этому пункту.

ГОЛОСА: Общественное порицание мало за незаконный аборт.

АНУФРИЕВА ОЛЬГА: За первый раз надо больше давать. 600 рублей штрафу им.

ЕЛИЗАРОВА ТАТЬЯНА: Городских надо на высидку от­правлять, а деревенских штрафовать на 300 рублей: тогда не будут за мужиками бегать!


ЮДИНА: Значит, за первый раз штрафовать? ГОЛОСА: Да, да! В деревне мало делают абортов».

Женщины пылали злобой против мужчин, в особенности не­верных или отсутствующих мужей. Выдвинутые в проекте закона предложения штрафовать мужчин, много раз вступающих в брак, и наказывать тех, кто уклоняется от уплаты алиментов, были встречены с энтузиазмом. В довершение всего, женщины хотели отмены «свободных» (незарегистрированных) браков, поскольку те лишь поощряли мужскую безответственность:

«ЗАЙЦЕВА. За регистрацию развода платить должен муж. Брак надо обязательно регистрировать, фактических не призна­вать. Распутников надо сажать в тюрьму. Мой муж агроном. Кроме моих детей платит алименты еще одной и сейчас опять завел третью. Для таких, кроме тюрьмы, ничего не придумаешь».

Конечно, с точки зрения этой группы, проект закона шел не­достаточно далеко в деле наказания заблудших мужчин. Там предлагалось брать плату в размере 50 руб. за регистрацию пер­вого развода, 150 руб. — за регистрацию второго и 300 руб. — за регистрацию третьего. Но женщины из колхоза «Великий путь» проголосовали за повышение платы до 200, 500 и 600 руб. соот­ветственно72.