КТО ЖЕ КРИКНЕТ «В АТАКУ, УРА!»? ОРГАНИЗАЦИОННАЯ СТРУКТУРА УКРЕПЛЕНИЯ МОРАЛЬНОГО ДУХА КРАСНОЙ И БЕЛОЙ АРМИИ 5 страница

Даже в самом Ростове не все офицеры хотели встать в строй Белой гвардии. Вот свидетельство одного из первых добровольцев: «Город Ростов поразил меня своей ненормальной жизнью. На главной улице, Садовой, полно фланирующей публики, среди которой масса строевого офицерства всех родов оружия и гвардии, в парадных формах и при саблях, но…без отличительных для Добровольцев шевронов на рукавах!… На нас — добровольцев — как публика, так и «господа офицеры» не обращали никакого внимания, как бы нас здесь не было! Но некоторые из них останавливали нас и требовали отдания чести! Получив же в ответ, что-либо невразумительное, быстро отскакивали и исчезали в толпе…»[788].

Другой белый волонтер вспоминал о том, что тысячи офицеров из разбежавшихся с фронта полков «бродили по городу и с равнодушием смотрели, как какие-то чудаки в офицерской форме с винтовками на плечах несли гарнизонную службу»[789].

В начале февраля 1918 г. предприняли отчаянную последнюю попытку приобщить к Добровольческой армии офицерство Ростова. На собрание пришло всего 200 (!) человек. В сборнике воспоминаний офицеров-марковцев есть интересные свидетельства очевидцев о тех, кого пытались обратить в белогвардейцев: «Странный вид имели пришедшие: немногие явились в военной форме, большинство в штатском, и то, одетые явно «под пролетариев». Это было не собрание офицеров, а худший род митинга, на который собрались подонки, хулиганы… Позорное собрание!»… И далее: « Нас следующий день в газетах было помещено объявление, предлагающее в трехдневный срок не вступившим в армию покинуть Ростов. Несколько десятков поступили в армию. Остальные… Щеголявшие еще вчера по людным улицам Ростова в блестящих погонах, сегодня толпами стали появляться на вокзале без погон и кокард, с отпоротыми от шинелей золотыми пуговицами, торопясь покинуть опасную зону. Картина была омерзительная»[790].

Не лучше обстояло дело и в Новочеркасске. По просьбе прославленного донского партизана полковника В.М. Чернецова был отдан приказ по гарнизону Новочеркасска о регистрации офицеров. Перед регистрацией устроили собрание для освещения положения дел в области, где выступил сам атаман Донского войска А.М. Каледин, то есть высшее должностное лицо, а также А.П. Богаевский, будущий Донской атаман в 1919 – 1920 гг., и В.М.Чернецов. Агитация офицеров на антибольшевистскую борьбу напоминала разговор слепого с глухим… С горечью и искренней болью полковник В.М.Чернецов обратился к офицерам с таким словами: «Г.г. офицеры, если придется так, что большевики меня повесят, то я буду знать — за что умираю, но если придется так, что большевики будут вешать и убивать вас, благодаря вашей инертности (подчеркнуто мной — Г.И.), — то вы не будете знать — за что вы умираете». Из 800 присутствовавших записалось только 27, потом 115, но на следующий день на отправку пришло 30»[791].

Так и случилось, как предвещал полковник Чернецов. Он, доблестно сложил свою буйную голову в степях «тихого Дона», а офицеры, скрывшиеся, изловленные и расстрелянные не знали, за что они погибли[792].

Увы, приток юнкеров, гимназистов не смог значительно усилить армию. Можно только отдать дань мужеству юношей. Не случайно генерал Алексеев на похоронах кадетов, погибших в первых боях с красными, сказал: «Я вижу памятник, который Россия поставит этим детям. На горной скале — разоренное гнездо и убитые орлята. А где же были орлы?»[793].

Действительно, где же были орлы? Такой вопрос волновал современников. Будучи в эмиграции, они постфакутм пытались найти этому явлению приемлемое объяснение.

Одним из первых высказался генерал Деникин. Повествуя позднее на страницах «Очерков Русской Смуты» о нежелании многих офицеров вступать в ряды белогвардейцев, он объяснял столь странную пассивность теми трудностями, которые подстерегали добровольцев на их пути[794].

Аргумент достаточно весомый. Путешествие на Дон по территории, погрязшей в анархии, наводненной дезертирами, просто бандитствующими и уголовными элементами, отнюдь не напоминало туристический круиз. Многие офицеры, кто выбрали путешествие по маршруту «Со всех концов России — Дон», сложили свои буйные головы. Миновала их германская пуля, зато настиг свинец, выпущенный теми, кто за высокие идеи рушил до основания старый мир, спокойно проливая первую братскую кровь во все разрастающейся братоубийственной войне, либо просто грабил и убивал под шумок красивых слов о раздувании «на горе всем буржуям» пожара мировой революции.

Впечатления очевидцев на всех железных дорогах ноября – декабря 1917 года приблизительно одинаковы. Их суть — смерть офицера, рискнувшего отправиться на Дон, подстерегала повсюду[795]. Одно из наиболее ярких впечатлений в данной связи зафиксировала для потомков мужественная женщина Нестерович Мария Антоновна (по мужу Берг), сестра милосердия[796].

«Какое путешествие! Всюду расстрелы, всюду трупы офицеров и простых обывателей, даже женщин, детей. На вокзалах буйствовали революционные комитеты, члены их были пьяны и стреляли в вагон на страх буржуям, — вспоминала мужественная женщина. — Чуть остановка, пьяная озверелая толпа бросалась на поезд, ища офицеров (Пенза-Оренбург)…По всему пути валялись трупы офицеров (на пути к Воронежу)… Я порядком испугалась, в особенности, когда увидела в окно, прямо перед домом на снегу трупы офицеров (курсив мой — Г.И.) — я с ужасом рассмотрела их, — явно зарубленных шашками (Миллерово)… Поезд тронулся. На этом страшном обратном пути, — какой леденящий сердце ужас! — на наших глазах, на перронах, расстреляли восемь офицеров. Мы видели затем, как вели пятнадцать офицеров, вместе с генералом и его женою, куда-то по железнодорожному полотну. Не прошло и четверти часа, как послышались ружейные залпы. Все перекрестились (Чертково)… В момент отхода поезда к нему быстро направились двое молодых в военной форме. Момент — и два друга лежат на платформе, заколотые штыками. “Убили офицеров”— пронеслось по вагонам (Воронеж). То же на ст. Волноваха и других. Десятки арестованных…Его вывели из вагона в помещение вокзала, разули и, оставив лишь в кальсонах, отвели в комнату, где находилось уже около 20 человек в таком же виде. Оказалось почти все офицеры. Они узнали свою судьбу… расстрел, как это было в минувший день с пятьюдесятью арестованными (Кантемировка)»[797].

Однако при всем уважении к аргументу генерала Деникина, приведенному выше и, надо полагать наглядно проиллюстрированному, нельзя не сказать об одном контраргументе. До середины декабря 1917 года сообщение именно между Москвой и Новочеркасском оставалось свободным. Не только одиночки, но и сравнительно большие группы совершали это путешествие, не встречая особых препятствий со стороны большевистских властей. Так, 4 ноября из Москвы прибыло сразу 142 человека, через десять дней — еще 297, а еще через неделю 211[798].

Правда, в январе 1918 г. красные взяли железные дороги под более жесткий контроль. Единственной возможностью было пройти только по глухим, незначительным и проселочным дорогам, обходя населенные пункты. «Просачиваются немногие, дерзавшие до конца. Их число возросло снова, когда в конце января началась демобилизация армий на фронтах», — вспоминали очевидцы[799].

Нельзя не заметить и того, что Антон Иванович в высказанном аргументе оставил необъясненным такой феномен: а что делали офицеры, находившиеся в Ростове, которым вообще никуда не надо было ехать? Их скопилось тогда до 17 тыс. человек, не считая 2 тыс. казачьих[800]. Но из этого числа на призыв генерала Алексеева откликнулось едва ли 300[801].

Видимо, нельзя сбрасывать со счетов того факта, что у офицерства, разбросанного по всей России, проживавшего на территории, подконтрольной советской власти, не было исчерпывающей и объективной информации, необходимой для принятия решения об убытии на Дон. По появляющимся эпизодически в красной прессе сообщениях о «бандах Корнилова» вряд ли было возможным составить даже самое общее представление о Белом движении, зарождавшемся на Юге России и олицетворявшимся, главным образом, в Добровольческой армии. В Киеве, например, даже весной 1918 года (!) о Добровольческой армии ничего не было известно: «Доходившие с разных сторон сведения представляли добровольческое движение как безнадежные попытки, обреченные заранее на неуспех за отсутствием средств», — вспоминал один из вождей Белого движения генерал-лейтенант барон Врангель[802].

В Москве к концу декабря, передавали, что на Дону уже собралась у генерала Алексеева большая армия. «Этому верили и этому радовались, но… выжидали… стали говорить о неясности положения на Дону» [803].

Немаловажный фактор, обусловливавшим пассивность офицеров, играла их привязанность к своим семьям, существование которых надо было как-то обеспечивать в условиях тогдашней анархии и террора. Очень немногие могли пренебречь такими соображениями.

Одной из самых существенных причин того, что офицеры не спешили вступать в Добровольческую армию, в моем видении, является их усталость от всех потрясений и унижений, принятых в 1917 году, году революционном, году гибели старой русской государственности и ее оплота — русской армии. Один из активных белых волонтеров М. Критский объяснял пассивность офицеров при вступлении в Добровольческую армию тем, что большинство из них было морально подавлено и на все махнуло рукой. Находились и такие, что старались отделить от себя кошмары ежедневной жизни кутежами и пьянством[804].

Или еще одно свидетельство. Огромная масса офицеров, скопившаяся в Ростове, не представляла, что собиралась делать, как предполагала раствориться «в той массе разложившейся, беспомощной черни. Быть может, морально убитые незаслуженным унижением творцов революции, они плюнули на все и на вся?»[805].

Более любопытен другой аргумент генерала Деникина, апеллировавшего к профессиональной психологии: не было формального приказа, и потому офицерство осталось в стороне. «Кто знает офицерскую психологию, тому понятно значение приказа. Генералы Алексеев и Корнилов при других условиях могли бы отдать приказ о сборе на Дону всех офицеров русской армии. Такой приказ был бы юридически оспорим, но морально обязателен для огромного большинства офицерства, послужив побуждающим началом для многих слабых духом. Вместо этого распространялись анонимные воззвания и «проспекты» Добровольческой армии. Правда, во второй половине декабря в печати, выходившей на территории советской России, появились достаточно полные сведения об армии и ее вождях.

Но не было властного приказа, и ослабевшее нравственно офицерство (подчеркнуто мной — Г.И.), уже шло на сделки с собственной совестью…»[806].

По моему суждению, Деникин выдает здесь желаемое за действительное. Не могло в прессе советской России, над которой большевистское правительство довольно быстро и жестко устанавливало контроль, появиться достаточно полных сведений об армии и ее вождях. Больше писалось о «бандах Корнилова». По-другому и быть не могло. В начале февраля 1918 г. в Советской России утвердили «Временные правила о порядке издания периодической и непериодической печати, издаваемой в Петрограде», согласно которым «в случае явно контрреволюционного характера публикаций» газеты могли закрываться, а члены редакции арестовываться[807]. Как следствие, в январе-феврале 1918 г. закрыли около 70 газет[808].

И вообще, относительно деникинского «не было властного приказа», у современников была и иная точка зрения. «Все были убеждены, — отмечается в сборнике воспоминаний офицеров-марковцев, — что таковой приказ, будь он отдан генералом Алексеевым или генералом Корниловым, исполнен не был бы»[809].

Исторические факты свидетельствуют: уклонение от участия в Гражданской войне было вполне сознательной позицией. В начале февраля 1918 года в Ростове предприняли попытку организовать собрание офицеров для записи в антибольшевистскую армию. Когда пришедшие на встречу узнали о цели мероприятия, возник стихийный митинг, принявший резолюцию: «Русский офицер призван защищать границы своего государства, а не честь отдельных генералов»[810].

Вроде в первом приближении налицо принципиальная позиция. Но она больше напоминает нежелание ввязываться в события, результат которых трудно просчитать.

Вряд ли можно было в той ситуации уповать на силу приказа, коей он обладал для офицерства в армии императорской России. Ведь по мере падения престижа власти, крушения государственности, офицерский корпус все более утрачивал корпоративные черты, распадаясь на отдельные группы, мотивы поступков которых зачастую были очень несхожи.

Человек не железный, не все могут выступать перманентными пассионариями. Тем более что на пути белой борьбы белых волонтеров везде поджидала смертельная опасность. Красивых альтернатив им не имелось[811].

Обычно многие офицеры, приходяв бюро записи добровольцев, спрашивали: «Что дает Добровольческая организация?». «На него мог быть лишь один ответ: «Винтовку и пять патронов» и предупреждение для задумавшихся, что от большевиков можно получить пулю в затылок. Ответ не удовлетворял, а предупреждению не верили.

Во фразе думается, кроется большой смысл. Действительно, в возможность гибели от большевиков многие офицеры не верили. Они полагали, что большевики не тронут тех, кто против них не выступит. «Русское офицерство, — писал американский исследователь П.Кенез, — ждало, когда буря гражданской войны пронесется над их головами»[812].

Считаю, что с такой позицией американского историка, конечно, с определенной долей условности, можно согласиться. В пользу его аргумента говорит и то, что выжидательная позиция к событиям Гражданской войны у многих офицеров проявлялась не только в период генезиса Добровольческой армии, но и на протяжении всего 1918 г. Так, генерал А.Н.Гришин-Алмазов, выступая на Ясском совещании в конце 1918 г., рассказал о полковнике Бичихерове, который командовал партизанским отрядом в 7000 человек, воевавшим против турок в Закавказье и Дагестане. Бичихеров заявил: «Я офицер, в политике ничего не понимаю, преклоняюсь перед генералом Алексеевым, но в Добровольческую армию не вступлю, так как не хочу участвовать в гражданской войне»[813].

Архивные документы, между прочим, свидетельствуют: те офицеры, кто хотел оказаться нейтральным в разгорающейся Гражданской войне, жестоко ошиблись. Как только Добровольческая армия ушла в Первый Кубанский («Ледяной») поход, в Ростов ворвались красные и, как явствует из архивных документов, отложенных в РГАСПИ, «многих офицеров, пришлось расстрелять»[814]. Деникин уточняет, что количество этих многих расстрелянных офицеров составило около 500 человек[815]. В Новочеркасске с 13 февраля по 14 апреля 1918 г. расстреляно более 500 человек, в том числе 14 генералов, 23 полковника и 292 кадровых офицера[816].

Нельзя обойти молчанием и того, что негативно сказались на притоке белых волонтеров в Добровольческую армию и политические игрища, которые велись вокруг ее формирования[817].

В конечном итоге, получилась невероятная ситуация, о которой с болью вспоминал постфактум генерал Деникин: «Невозможность производства мобилизации даже на Дону привела к таким поразительным результатам: напор большевиков сдерживали несколько сот офицеров и детей — юнкеров, гимназистов, кадет, а панели и кафе Ростова и Новочеркасска были полны молодыми здоровыми офицерами, не поступившими в армию. После взятия Ростова большевистский советский комендант Калюжный жаловался на страшное обременение работой: тысячи офицеров являлись к нему в управление с заявлениями, «что они не были в Добровольческой армии»… Так было и в Новочеркасске»[818].

Но подобные заявления офицеров о непричастности к Добровольческой армии не являлись индульгенцией от красного террора.

Итак, обобщая, можно утверждать, что пассивность офицеров в деле записи в добровольцы имела ряд причин. Они не все однозначны, некоторые из них более значимы, но все они имели место:

— усталость офицерства от моральных и физических потрясений революционного 1917 года, похоронившего русскую армию и одномоментно приведшего офицерский корпус в положение маргиналов;

— отсутствие объективной и полной информации о зарождающемся Белом движении и Добровольческой армии;

— наивная вера, что большевики не тронут офицеров, если они не выступят против них с оружием в руках;

— сложности, связанные с поездкой на Дон для записи в Добровольческую армию;

— отсутствие приказа командования как юридического начала, могущего активизировать офицеров в их стремлении влиться в ряды добровольцев;

— привязанность к семьям, находящимся в тяжелом материальном и моральном положении, что не позволяло офицерам убыть на Дон;

— просто малодушие, деградация отдельной части офицерства.

Разумеется, эти причины надо рассматривать комплексно. Но все они и исторически, и логически выводят на вопрос о том, что представляла собой белые волонтеры, решившиеся связать свою судьбу с Белым делом, в морально-психологическом отношении.

Морально-психологическое состояние белых волонтеров, их нравственный облик был сложным и противоречивым, вплоть до взаимоисключений составляющих морально-психологического лица белогвардейцев. Свет и тень здесь не просто соседствовали, а причудливо переплетались, порождая порою такую цветовую гамму, которая явно не входит в порог ощущения и восприятия нормального человека.

Что бы там не говорили различные источники, но самым сильным побудительным мотивом поступления в добровольцы являлось чувство глубокого патриотизма, бескорыстное и благородное желание спасти Россию. Пусть Россию, которая должна была быть обустроена в их понимании, но все же спасать хотели белые волонтеры свое Отечество.

Именно данное обстоятельство оказало сильнейшее влияние на морально-психологическое состояние белых волонтеров. Подтверждение тому мы имеем в ряде мемуаров белогвардейцев. Даже в преддверии кровопролитного боя мысли о Родине не покидали многих добровольцев. Как вспоминает один из них, «вокруг тишина, лишь из соседних вагонов доносятся песни о России. Долго не ложились спать… Все офицеры роты в один день стали близкими, родными. У всех одна мысль, одна цель — Россия…»[819].

Один из видных организаторов Добровольческой армии генерал Лукомский оставил потомкам рассказ о патриотизме первых добровольцев. Он выбрал себе офицера на должность адъютанта. Но тот отказался занять ее: «По его словам, он не хотел бы занимать безопасную должность адъютанта, когда его товарищи подвергаются лишениям и опасностям боевой жизни. Вскоре после этого он был убит, спасая в бою раненого офицера. Узнав о его смерти, пошел в ряды Добровольческой армии его брат, тяжело контуженный во время Европейской войны и, безусловно, подлежащий освобождению от службы. Он также был убит. Третий их брат был убит во время Европейской войны. Из таких честных и доблестных бойцов была сформирована маленькая армия генерала Корнилова»[820].

Кредо таких добровольцев-патриотов четко сформулировал генерал Сергей Леонидович Марков, при жизни ставший легендой Белого дела и его тотемом после гибели в огне боев Гражданской войны. Он как-то заявил, что легко быть честным и храбрым, когда осознал, что «лучше смерть, чем рабство в униженной и оскорбленной Родине»[821].

Не меньшее влияние на морально-психологическое состояние добровольцев оказало то, что многие из них, в силу своей молодости, попали под очарование романтики белой борьбы. А молодежи в среде белых волонтеров было очень много. Когда в начале февраля 1918 года добровольцы оставляли Ростов, в составе армии насчитывалось около 4 тысяч человек. Из этого числа лишь пятая часть приходилась на тех, чей возраст превышал 40 лет. Примерно такое же количество едва достигло совершеннолетия: кадеты, гимназисты, учащиеся других средних школ. Целые подразделения состояли из молодежи, например студенческий батальон, Михайловско-Константиновская батарея, рота Павловского военного училища[822] в составе формирующейся Добровольческой армии.

Такой возрастной состав можно объяснить. В обстановке развала страны, когда казалось, все кончено, дело генерала Алексеева представлялось заранее обреченным. Поддержать его значило перечеркнуть все прожитое, и сделать это было легче тем, у кого груз прошлого за плечами не столь уж велик.

Молодости, кроме того, свойственно и восторженное мировосприятие. Иногда реалии окружающей действительности кажутся не такими страшными, какими являются на самом деле. Молодости свойственно и доверительно-восторженное восприятие старших, когда те являются еще и их кумирами. Это видно, например, из воспоминаний Р. Гуля:

«Станция Каменская. Я вышел из вагона. На платформе много военных: солдат, офицеров, встречаются юнкера. Офицеры в погонах. Чувствуется оживление, приподнятость. Едем дальше… Я думаю: «Скоро Новочеркасск». Туда сбежалось лучшее, лихорадочно организуется. Отсюда тронется волна национального возрождения. Во главе — национальный герой, казак Лавр Корнилов. Вокруг него объединились все, забыв партийные, классовые счеты… «Учредительное собрание — спасение Родины! — заявил он. И все подхватывают лозунг его. Идут и стар, и мал. Буржуазия — Минины. Офицерство — Пожарские. Весь народ поднимается. Организуются национальные полки, армии. Реют флаги, знамена. Оркестры гремят какой-то новый гимн! «На Москву», — отдает приказ он. «На Москву», — гудит везде. И армия возрождения, горящая одной страстью: счастье родины, счастье народа русского, идет как один. Она почти не встречает сопротивления…Вот она народная армия!! Ведь эта нация встала!! Ведь лозунг ее: все для русского народа!! Бегут обольстители народные, бегут авантюристы и предатели. Казак Корнилов спаял всех огнем любви к нации! Он спас родину и передает власть представителям народа — Учредительному собранию»[823].

Сколько же здесь наивной молодой экзальтации! Вскоре белый волонтер Гуль прозреет до такой степени, что выйдет из состава Добровольческой армии. Но все описанное выше, не могло не повлиять, причем достаточно противоречиво, на морально-психологическое состояние добровольческой молодежи.

Я не открою Америки, если скажу, что молодость первых добровольцев объясняет и тот налет театральности, который явственно окрашивал их поведение. Каждое появление добровольческих отрядов на улицах Новочеркасска являлось своего рода демонстрацией.

«Тут уж наша «кадетня»,— вспоминал участник этих событий, — старалась превзойти саму себя: маршировали как прусские гренадеры Фридриха Великого, бросая открытый вызов революционной анархии, дезертирам и самой распущенной толпе на заплеванных лузгой тротуарах. Выровненные штыки блестят на солнце, винтовки подняты высоко «по-гвардейски», шпоры трехсот человек мерно лязгают в такт шагу. «Смирно! Равнение направо, господа офицеры!» Честь генералу... Донской генерал, очевидно в отставке, уже старичок, испуганный революцией, робко идет по тротуару, боится, как бы его не тронули, не обругали новые господа улицы. Старичок никак не думает, что это командуют ему, роняет палку, растерянно машет рукой...»[824].

В сознании многих из этих юношей Гражданская война превращалась, как справедливо отмечает современный историк Федюк, «в романтический крестовый поход за спасение Родины. Это тоже было чревато далеко идущими последствиями, так как из романтиков легко формируются фанатики»[825]. С такой позицией, можно, конечно, спорить, но, в конечном итоге, по моему суждению, нельзя не согласиться.

Были среди офицеров-добровольцев и те, кто искренне принял революцию и поначалу приветствовал ее. Но затем, столкнувшись с ее теневыми сторонами, впал в отчаяние. Так, подпоручик А.И. Лютер писал в своем дневнике:

«Сидишь, как пень и думаешь о грубости и варварстве. Не будь его, ей Богу, я бы был большевиком, только поменьше социализма... Будь все сделано по-людски, я бы отдал им землю и дворянство, и образование, и чины, и ордена... Так нет же: бей его, помещика, дворянина, бей интеллигента, буржуя, пей его последние соки. И, конечно, я оскорблен, унижен, истерзан, измучен»[826].

Чувства отчаяния и унижения порождали ненависть к тем силам, которые были ответственны за это. Небезынтересна в данной связи и реакция Гуля. Онато же отражает настроения тех интеллигентов, которые раскаялись в революции, хотя вначале попытались отнестись к ней снисходительно.

Следуя на Дон в Добровольческую армию, Гуль с дороги пишет письмо знакомым, где, в частности, есть такие строки: «… кругом меня все серо, с потолка висят ноги, руки…лежат на полу, в проходах… Эти люди ломали нашу старинную мебель красного дерева, рвали мои любимые старые книги, которые я студентом покупал на Сухаревке, рубили наш сад и саженные мамой розы, сожгли наш дом…» И далее: «Но у меня нет к ним ненависти или жажды мести, мне их только жаль. Они полузвери, они не ведают, что творят…»[827].

Однако тут же бывший доброволец дает уничтожительную, образную характеристику революции: «... Я увидел, что у прекрасной женщины революции под красной шляпой вместо лица рыло свиньи»[828].

Но что характерно: такой тип офицеров-интеллигентов, раскаявшись в революции, не пытался обвинять во всех бедах народ. Они считали его темным. А бремя ответственности за свершившееся перекладывали на лидеров большевиков. Тот же Лютер записал в своем дневнике: «Гибнет Родина, у меня не будет ее… Какая гнусная продажа, какая жалкая игра на невежестве, какое издевательство над святыми учениями свободы, равенства и братства»[829].

Наверное, не будет большим преувеличением сказать, что довольно часто поведение юнкеров и гимназистов, столь же юных прапорщиков и подпоручиков диктовалось не столько неприятием политической доктрины советской власти, сколько эмоциональным началом. Сначала ненависть, а потом мечты о возрождении великой России — соотношение приоритетов, столь схожее с большевистской формулой, призывавшей до основания разрушить весь мир насилья и лишь затем начать строить царство справедливости неизбежно должно было вылиться в беспощадную междоусобную бойню.

Не последнюю роль в формировании морального облика добровольцев играли те из них, которые пришли в армию, потеряв все. Вот одна такая типичная судьба, которую донес до потомков генерал Деникин:

«Мне рассказали потом его историю (офицера-добровольца — прим. авт. монографии). Большевики убили его отца, дряхлого отставного генерала, мать, сестру и мужа сестры — полного инвалида последней войны. Сам подпоручик, будучи юнкером, принимал участие в октябрьские дни в боях на улицах Петрограда, был схвачен, жестоко избит, получил сильные повреждения черепа и с трудом спасся. И много было таких людей, исковерканных, изломанных жизнью, потерявших близких или оставивших семью без куска хлеба там, где-то далеко, на произвол бушующего красного безумия»[830].

Что вело этих людей в бой? Ненависть? Жажда мщения? Идея?

Вряд ли кто даст здесь однозначный ответ. Но ясно одно: в морально-психологическом потенциале Добровольческой армии подобные волонтеры балластом уж точно не были. Не случайно, хотя и при приоритете молодежи, что выше уже отмечалось, но в рядах белых волонтеров нашлось место людям разного возраста. Как писал в своих воспоминаниях генерал А.П. Богаевский, участник Первого Кубанского («Ледяного») похода, в строю «стояли седые боевые полковники рядом с кадетами 5-го класса»[831].

Между тем, обвальное разложение и деморализация не обошли стороной и офицерство, что оказало негативное влияние на моральный облик добровольцев. Уже начальный период истории Белого движения, позднее обретший черты красивой благородной легенды, омрачался черными страницами. Бессудные расправы над заподозренными в большевизме можно объяснить озлобленностью и чувством мести, хотя иногда они принимали совершенно садистские формы. Подчас имели место и проявления явного бандитизма. В Ростове в предновогоднюю ночь некий поручик Михайлов вместе с двумя юнкерами совершил налет на кафе Филиппова[832]. По-видимому, случаи такого рода являлись не редкостью, так как через несколько дней в газетах появлялись официальное сообщение, предостерегавшее от самочинных обысков именем Добровольческой армии[833].

Было бы покушением на историческую правду пытаться строить на таких фактах обвинения в адрес всех белых волонтеров. Но если не упоминать об этом, значит обречь на недопонимание истоков тех явлений, которые через два года приведут Белое движение к гибели.

На морально-психологический облик добровольцев оказывали непосредственное влияние всевозможные авантюристы, люди без совести и чести, подобные некоему подпоручику К-ою, ярко описанному Р. Гулем:

«Мы стоим на Горной в поездах, охраняясь полевыми караулами. На случай наступления большевиков выбрана позиция. В вагонах день проходит в питье чая, разговорах о боях и пении песен… Из караула пришел подпоручик К-ой и капитан Р. Подсели к нашему чайнику. «Сейчас одного «товарища» ликвидировал», — говорит К-ой. « Как так?» — спрашивает нехотя кто-то. «Очень просто, — быстро отвечал он, отпивая чай. — Стою вот в леску, вижу — «товарищ» идет, крадется, оглядывается. Я за дерево — он прямо на меня, шагов на десять подошел. Я выхожу — винтовку наизготовку, конечно, — захохотал К-ой. — «Стой!» — говорю. Остановился. «Куда идешь?». Да вот, домой, в Сулин», — а сам побледнел. «К большевикам идешь, сволочь! Шпион ты… твою мать! — « К каким большевикам, что вы, домой иду», — а морда самая комиссарская. « Знаю, — говорю, — вашу мать! Идем, идем со мной». — «Куда?» — « Идем, хуже будет», — говорю. « Простите, — говорит, за что же? Я человек посторонний, пожалейте!» — « А нас вы жалели, — говорю вашу мать?! Иди!..». Ну и «погуляли» немного. Я сюда чай пить пришел, а его к Духонину направил…». «Застрелил?», — спрашивает кто-то. « На такую сволочь патроны тратить! Вот она, матушка, да вот он, батюшка». К-ой приподнял винтовку, похлопал ее по прикладу, по штыку и захохотал» Описав, эту дикость, Р.Гуль подытоживает: «К-ой в мирное время был артистом плохого шантана; глядя на него, я часто думал: что привело его в белую армию? Погоны? Случайное офицерство? И мне казалось, что ему совершенно все равно, где служить: у «белых» ли, «у красных» ли, грабить и убивать везде было можно» [834].