В.И. Карасик

Ритуальный дискурс

 

Дискурс, понимаемый как текст в ситуации реального общения, допускает различные измерения.

С позиций языкового материала, лексико-грамматической ткани текста, можно анализировать дискурс в аспекте полноты, правильности, логичности высказываний, составляющих рассматриваемый текст, и при таком имманентно-лингвистическом подходе к изучению дискурса исследователь исходит из концепта “правильно построенного дискурса” как идеального типа, с одной стороны, и возможных отклонений от этого типа, с другой стороны, вплоть до таких коммуникативных фрагментов, которые лингвистически проанализировать не представляется возможным. Различие между позициями ученых, разделяющих имманентно-лингвистический подход к дискурсу, состоит в том, что сторонники имманентно-универсального подхода полагают, что в качестве образца правильно построенного текста должен приниматься во внимание письменный литературный текст [Гальперин 1981], и в таком случае устная речь с ее отклонениями от норм письменного текста рассматривается как маркированное явление, в то время как сторонники имманентно-дифференциального подхода наделяют устную и письменную речь равным статусом, полагая, что существуют как текстотип устной речи и отклонения от этого идеального типа, так и соответствующие корреляты письменной речи [Сиротинина 1996].

С позиций участников общения (социолингвистический подход) все виды дискурса распадаются на личностно- и статусно-ориентированный дискурс. В первом случае участники общения стремятся раскрыть свой внутренний мир адресату и понять адресата как личность во всем многообразии личностных характеристик, во втором случае коммуниканты выступают в качестве представителей той или иной общественной группы, исполняют роль, предписываемую коммуникативной ситуацией. Личностно-ориентированный дискурс проявляется в двух основных сферах общения — бытовой и бытийной, при этом бытовое (обиходное) общение представляет собой генетически исходный тип дискурса, а бытийное общение выражается в виде художественного, философского, мифологического диалога. Статусно-ориентированный дискурс может носить институциональный и неинституциональный характер в зависимости от того, какие общественные институты функционируют в социуме в конкретный исторический промежуток времени. Так, например, для современного общества релевантны научный, массово-информационный, политический, религиозный, педагогический, медицинский, военный, юридический, дипломатический, деловой, рекламный, спортивный и другие типы институционального дискурса [Карасик 2000]. Вместе с тем вряд ли можно выделить по тем параметрам, которые являются определяющими для перечисленных типов дискурса, такое образование, как, например, филателистический дискурс. Статусно-ориентированным, по-видимому, является и общение незнакомых или малознакомых людей, например, вопросы к незнакомым людям о времени или о местонахождении какого-либо учреждения.

Наряду с имманентно-лингвистическим и социолингвистическим подходами к изучению дискурса можно выделить прагмалингвистический по своему характеру подход, суть которого состоит в освещении способа общения в самом широком смысле. Детальный анализ различных прагмалингвистических концепций дискурса приводится в монографиях М.Л. Макарова [1998] и В.В. Дементьева [2000]. В данном случае противопоставляются такие виды общения, как серьезное — несерьезное (игровое, юмористическое), ритуальное — неритуальное, информативное — фасцинативное, фатическое — нефатическое, прямое — непрямое. Необходимо отметить, что определенные характеристики видов дискурса, выделяемых на прагмалингвистическом основании, взаимопересекаются. Неритуальное общение, например, может включать информирование, фасцинативный обмен текстами, фатическую и нефатическую составляющую. На мой взгляд, эти параметры общения представляют собой своеобразные ключи и тональности дискурса, дополняющие и уточняющие те типы дискурса, которые выделяются на социолингвистической основе. Элементы ритуального дискурса наличествуют почти в любом из видов дискурса — и в бытовом (существуют семейные ритуалы), и в институциональном (здесь существует градация: в религиозном дискурсе степень ритуальности очень высока, а в диалоге незнакомых людей о том, как пройти на вокзал, ритуальности почти нет). Проблематично, впрочем, выделение ритуальных текстов в рамках бытийного дискурса, т. е. трудно доказать ритуальность художественного или философского текста. Мы сталкиваемся с игровым дискурсом в обыденном и художественном общении, в определенных видах массово-информационного, политического, педагогического общения. Элементы фатического общения прослеживаются в контактоустанавливающих единицах любого дискурса, при этом осложненная фатика специфически проявляется в различных видах институционального дискурса. Например, именно в этом месте данной работы, относящейся к научному дискурсу, можно напомнить читателю, что автор не забыл о теме заявленной статьи, и сейчас речь пойдет именно о ритуальном дискурсе.

Ритуал — это закрепленная традицией последовательность символически значимых действий. Символически регламентированные действия обозначены в языке как ритуал, церемония, обряд, этикет. А.К. Байбурин [1988] убедительно доказывает, что ритуал и этикет могут быть противопоставлены по признакам сакральности / обыденности, коллективности / индивидуальности, ригидности / вариативности, сюжетности / фрагментарности. Ритуальное действие — это особый символически нагруженный поступок, подтверждающий соответствие ритуальной ситуации ее сакральному образцу. Ритуал закрепляет постоянные характеристики представителей определенной группы — этноса, конфессии, малой группы, осознающей свою групповую идентичность, и в этом смысле ритуал не подвержен изменению. Ритуал сориентирован на некоторое действие в его сюжетной целостности, участники ритуала разыгрывают это действие вновь, осознавая и переживая свою принадлежность к исходному началу. Этикетное действие — это фатический акт поддержания общения в доброжелательной тональности между людьми, относящимися к различным группам общества. Сфера действия этикета — обыденное общение, этикет допускает индивидуальные отклонения в степени демонстрации доброжелательности и изящества в выполнении этикетных действий. Эмоциональное содержание этикетного действия варьирует от искренней доброжелательности до формального этикетного знака, в то время как ритуал связан с глубоким переживанием происходящего. Формализация ритуала ставит под вопрос глубинные ценности, объединяющие сообщество. В лингвистике этикет рассматривается с позиций формул речевого этикета [Формановская 1982], обращений [Гольдин 1987], этнокультурной специфики общения [Карасик 1992]. Этикетные действия могут быть простыми и сложными, их фатическая природа имплицирует возможность переосмысления и легкого переключения в область дополнительного (парольного) осмысливания. Сложное этикетное действие, разворачивающееся по определенному сценарию, представляет собой церемонию. Таково, например, церемониальное приветствие в некоторых архаических культурах, где традицией предписывается обмениваться при встрече задаваемыми в определенном порядке вопросами о здоровье всех членов семьи. Вместе с тем сценарный характер церемонии допускает рассмотрение и ритуала с позиций последовательности действий, имеющих высокую степень символизации (например, церемония официального подписания межгосударственных договоров или вручения наград). Трудно терминологически противопоставить ритуал и обряд, однако, если мы примем в качестве инвариантной основы этих понятий установленный традицией порядок действий, то ритуальность можно было бы трактовать как символическое осмысление и переживание специальных процедур, подтверждающих идентичность членов соответствующего сообщества, а обрядовость — как внешнюю условную форму ритуального действия. Важную характеристику ритуального действия выделяет О. Розеншток-Хюсси [2000: 138]: ритуал есть способ очеловечивания крика, перевода вопля в членораздельную речь. Сначала определенная драматическая ситуация рождает очень сильную эмоцию, затем возникают ритуальные способы трансформации неконтролируемой эмоции в ритуальную речь, иногда сопровождаемую пением или звуками церковного органа. “Вызовет ли у нас доверие убитый горем человек, который в первую же минуту будет в состоянии произнести совершенную по форме траурную речь?” (там же). Ритуальный дискурс не требует верификации, не характеризуется интендированием, т. е. осознанной направленностью на понимание, и в этом смысле не оценивается в категориях искренности и неискренности [Плотникова 2000: 201].

Типология ритуальных действий может строиться на специфике действий, ставших ритуальными (внешний ритуальный аспект), и на специфике собственно ритуальной тональности (внутренний ритуальный аспект).

Коммуникативные события, получающие ритуальный статус, являются циклическими (религиозные праздники, воинская присяга, посвящение в студенты, последний звонок, инаугурация президента и др.) и спорадическими (похороны, награждения, коллективные осуждения, защиты диссертаций и др.). Ритуал тяготеет к цикличности, и поэтому в определенных культурах награждения и свадьбы имеют тенденцию происходить в определенные даты (например, награждения в связи с днем рождения монарха). В основу ритуального действия бывает положено значимое для всего коллектива событие (например, победа в битве или случившееся чудо), при этом тенденция цикличности распространяется на позитивные коммуникативные действия, невозможно запланировать проступки, подлежащие ритуальному осуждению, или неизбежные случаи ухода из жизни близких людей. Однако печальное событие может послужить стартовым моментом для возникновения особого ритуала скорби (день смерти кого-либо, день начала войны, день разрушения храма). В этой связи обратим внимание на особый тип ритуала, созданный Дж. Оруэллом в его антиутопии “1984” — пятиминутки ненависти. Ежедневно все члены коллектива должны были собираться в кинозале для ритуального просмотра короткого фильма, показывающего зверства врагов (при этом все участники должны были негодовать), демонстрирующего лицо главного предателя, по вине которого происходят все бедствия (можно было выкрикивать любые ругательства), и, наконец, являющего всем любимое лицо руководителя страны, Старшего Брата (здесь нужно было ликовать). Этот ритуал является прототипным для специальных сеансов психотерапевтического или магического воздействия, активный выплеск отрицательных эмоций в коллективном исполнении освобождает людей от стресса.

Каковы функции ритуала? На мой взгляд, назначение ритуала в том, чтобы 1) констатировать нечто, 2) интегрировать и консолидировать участников события в единую группу, 3) мобилизовать их на выполнение определенных действий или выработку определенного отношения к чему-либо, 4) закрепить коммуникативное действие в особой заданной форме, имеющей сверхценный характер. Констатирующая, интегрирующая и мобилизующая функции выделяют некое событие, но еще не делают его ритуально значимым. Фиксирующая функция превращает нечто в ритуал. Внутренняя характеристика ритуального действия проявляется в степени жесткости фиксации тех или иных параметров исходной ситуации. В этом смысле можно противопоставить мягкую и жесткую формализацию ритуального действия. В первом случае содержательная суть ритуала (сверхценностная значимость) допускает вариативность форм выражения соответствующего действия, здесь имеет место реальная коммуникация “с оглядкой” на прецедентную ситуацию. Во втором случае форма становится приоритетной и приобретает собственную сверхценную значимость. Блюстители религиозных ритуалов хорошо знают, что жесткая формализация ведет к семантическому выветриванию содержания исходного действия, положенного в основу ритуала (это соответствует закону С. Карцевского об асимметричном дуализме языкового знака), поэтому жестко формализованный ритуал неизбежно приобретает сугубо эстетическую, декоративную ценность. Если мы обращаем внимание прежде всего на красоту ритуального действия, у нас есть все основания считать, что исходное содержание ритуала уже стерто. В узком смысле именно такие действия часто рассматриваются как ритуалы.

Говоря о специфике ритуального дискурса, хотелось бы прежде всего подчеркнуть то обстоятельство, что ритуализация в разной степени присуща различным типам дискурса, выделяемым на социолингвистическом основании, и специфически преломляется в конститутивных признаках типов институционального дискурса (цель, участники, хронотоп, ценности, стратегии, жанры, прецедентные тексты и дискурсивные формулы). Эта специфика выражается в виде особой коммуникативной тональности, суть которой - осознание сверхценности определенной ситуации. Эмоционально-оценочный знак такой ситуации может быть как положительным (торжественное поздравление, награждение, извещение), так и отрицательным (траурная речь, официальное изгнание или отлучение). По своей сути ритуал является инициацией, т. е. переходом одного из его участников в новый статус (конфессиональный, брачный, квалификационный и т. д.).

Ритуальная тональность общения жестко закрепляет иерархию в коллективе и обосновывает сложившуюся систему ценностей. Существуют общенациональные, конфессиональные, групповые ритуалы. Есть и ритуалы, соблюдаемые только в одной семье, например, отмечая день рождения умершего близкого человека, члены его семьи читают в этот вечер вслух его любимые стихи.

Закономерен вопрос: как соотносятся ритуальность и клишированность (целостная заданность, неизменяемость) дискурса? Думается, что ритуальный дискурс может быть клишированным и неклишированным. Каждый год в любом учебном заведении проходит радостное и одновременно грустное событие — “Последний звонок”. Этот ритуал представляет собой инициацию учащихся — студентов или школьников, которые получают новый квалификационный статус, а именно — перестают быть студентами или школьниками. Обрядовая, условная сторона дела в этом случае заключается в том, что форма этого сложного коммуникативного события в известной мере отрывается от содержания (после последнего звонка выпускникам предстоят экзамены, т. е. в строгом смысле учебный процесс еще не закончен). Выступая перед студентами, декан факультета, заведующие кафедрами, преподаватели произносят в этот день слова, не сводимые к клишированному тексту. Вместе с тем и говорящий, и его слушатели прекрасно знают, о чем пойдет речь. Более того, известно, что ничего нового в этой речи не будет сказано (если новая информация прозвучит, то это будет нарушением жанра). Например:

Дорогие друзья!

Вот и наступил день, к которому вы так долго шли пять лет в стенах нашего университета. Это были прекрасные годы вашей жизни, годы вашей студенческой юности. Вы многое узнали, вы получили профессию, вы обрели друзей, с которыми вам теперь будет радостно встречаться. Нам, вашим преподавателям, очень повезло, что пять лет тому назад вы выбрали именно наш факультет и получили ту специальность, которая — уверяю вас — не даст вам пропасть в сложных условиях нынешнего времени. Нам было очень приятно работать с вами, помогать вам, мы радовались вашим достижениям, огорчались, когда у вас иногда случались неудачи. И вот сегодня для вас прозвенит последний звонок. Вы вышли на финишную прямую, впереди — государственные экзамены. Нет сомнений, что вы с честью пройдете эти испытания. Жаль с вами расставаться! Скоро вы получите дипломы, и с этого времени вы начнете сдавать другие экзамены — в школах, на каждом уроке, и вашими строгими экзаменаторами будут ваши ученики. Многие из вас будут работать учителями, кто-то попробует себя в работе переводчика, есть и такие, кто ощущает острую потребность резко повысить культурный и образовательный уровень жителей Флориды и Оклахомы, Франкфурта и Марселя. Всем надо помогать. А мы будем всегда рады видеть вас на кафедре, мы с удовольствием ответим на ваши вопросы, мы будем гордиться вашими победами. Дорогие мои друзья, я желаю вам больших успехов, и пусть этот звонок будет для вас счастливым. В добрый путь!

Выступающие перед студентами преподаватели, и затем сами выпускники произносят очень искренние слова благодарности, добрые пожелания и высказывают сожаление по поводу предстоящего расставания. Интересно отметить, что этот ритуал может включать и элементы юмора. Инициация в академической среде ассоциируется не только с серьезной коммуникативной тональностью (шутка на защите диссертации также не вызывает протеста). Впрочем, право на инициативную шутку обычно имеет только обладатель более высокого социального статуса [Слышкин 2000: 96-97]. Сравним эту ситуацию с ритуальным моментом вынесения приговора в суде, как обвинительного, так и оправдательного, в такой ситуации юмор может превратить речевой акт приговора в абсурд.

Существуют и жестко клишированные ритуальные тексты, которые должен произнести участник дискурса. Например, текст воинской присяги, клятва, которую произносил свидетель в суде, обещавший “говорить правду, только правду и ничего, кроме правды”, формула, которую произносит жених, вручая невесте кольцо во время бракосочетания в Англии: “With this ring I thee wed” (With this ring I marry you). Жестко клишированными являются и тексты канонических молитв. Таким образом, ритуальный дискурс допускает вариативность по линии индивидуальной интерпретации лежащего в основе этого дискурса прецедента. Дискурс в формате “мы” такой вариативности не допускает и тяготеет к клишированности, дискурс в формате “я” представляет собой сложное ритуальное единство двух сущностей: осознание своей статусной принадлежности к носителям и хранителям ценностей общества и выделение своей индивидуальной манеры поведения при произнесении соответствующих текстов.

Сущность ритуального дискурса в его повторяемости (рекурсивности). В идеальном случае имеет место повторение некоторого текста инициируемым вслед за инициатором (клятвы и коллективные молитвы). Ритуальный дискурс в этом смысле есть хоровой текст. В более сложных случаях в этом хоровом тексте выделяются партии. Представляет интерес анализ ритуального дискурса в рамках коллективного осуждения и наказания одного из членов сообщества, например, проработка на общем собрании [Данилов 1999]. На мой взгляд, конкретная идеологическая составляющая такого выговора на суть ритуального дискурса не влияет — это может быть проработка как на комсомольском собрании за плохую успеваемость, так и на тайном совете церковных иерархов за пропаганду еретических учений. В криминальном сообществе такая проработка называется “правилка”, и ее суть аналогичным образом состоит в том, чтобы вынести коллективное наказание тому, кто нарушил определенные жизненно важные нормы поведения, и в процессе этого ритуала сплотить коллектив, подтвердив преданность всех этим нормам. Коллективное осуждение строится по жестко заданному жанровому канону: 1) об этом событии заранее извещаются его участники, которым предписано быть в определенное время в определенном месте (они все — и осуждаемый, и осуждающие — не имеют права проигнорировать данное событие), 2) все участники ритуального осуждения знают заранее, чем это мероприятие окончится, 3) у всех участников ритуала есть жестко заданные ролевые сценарии, 4) предполагается, что если осуждаемый будет пытаться оправдаться, его оправдания приняты не будут, 5) один из осуждающих должен выступить в качестве инициатора и дирижера осуждения, ему же принадлежит и последнее слово, 6) один из осуждающих должен первым предложить формулу осуждения и меру наказания, 7) осуждаемый должен признать свое поражение, 8) осуждающие знают, что в случае нарушения ими норм поведения с ними поступят так же.

В одной из воинских частей в семидесятые годы состоялось комсомольское собрание, на котором мне довелось присутствовать. Повестка дня: О недостойном поведении комсомольца рядового Д. Этот комсомолец использовал свой комсомольский билет в качестве записной книжки, куда вносил телефоны девушек, с которыми встречался во время своих увольнений в город. Случайно комсомольский билет был утерян и доставлен в политотдел дивизии. История получила огласку, нужно было принять организационные меры. Для офицеров — командира роты, замполита и секретаря комсомольской организации — эта ситуация означала большие неприятности по службе. Старослужащие солдаты сразу поняли, что для них увольнение в город будет отменено на неопределенный срок. Для молодых солдат, вчерашних школьников, недавно призванных в ряды Советской армии, вся ситуация была абсурдной и в чем-то смешной, но они почувствовали по тону речи офицеров, что провинившийся будет серьезно наказан. Место проведения собрания — Ленинская комната, специальное помещение в казарме, где стоял бюст вождя и на стенах висели фотографии истории воинской части. Присутствовало около 40 человек. На заседании был офицер из политотдела дивизии. Состоялся нелицеприятный разговор, который можно восстановить следующим образом:

Замполит: “Товарищи коммунисты и комсомольцы! В нашей роте произошло ЧП. Был потерян комсомольский билет. Его нашли, и когда его открыли, то обнаружили, что он, к сожалению, принадлежит одному из вас. Этот комсомолец совершил то, что трудно назвать проступком. Он испоганил свой комсомольский билет. Пожалуйста, товарищ С. (секретарь комсомольской организации), расскажите всем, что там было”.

Секретарь комсомольской организации: “Вот он, этот комсомольский билет, посмотрите. Вы видите, здесь портрет Ленина. Здесь фотография Д. А вот здесь, видите, написано (читает имена и телефоны). Я предлагаю дать комсомольскую оценку этому поступку. Кому дать слово?”

После достаточно длительной паузы встал сержант-старослужащий, которому предстояло увольнение через два месяца. Он сказал: “Слов нет, очень стыдно. Я знаю Д. почти два года. Никогда не думал, что ты, Д., способен на это. Как же ты будешь всем нам смотреть в глаза?”. Затем выступил еще один старослужащий солдат: “А ты о родителях своих подумал? Они обрадуются, когда узнают об этом? На кого ты променял свое комсомольское сердце — на этих девок?”. Осуждаемый сидел и молчал. Ему дали слово, он мог лишь изъясняться эрзац-фразами: “Ну, это, я, конечно… Ну, не знаю. Короче, вот”. Затем слово взял замполит: “И что же мы будем делать?”. Затем встал один из молодых солдат и, волнуясь, громко заявил: “Во время войны за это расстреливали, и правильно делали. Я бы с ним в разведку не пошел. Исключить его из комсомола, и домой родителям написать!” Один из старослужащих сержантов поправил выступавшего: “Исключить надо, но родители-то при чем?” Другой сержант сказал: “И никаких ему увольнений до дембеля!” Затем слово взял представитель политотдела дивизии: “А где вы все были раньше? Неужели не было видно, с кем вы вместе служите? Может быть, он не один такой в вашей роте? Что там у вас, в комсомольских билетах?” В ледяном молчании все достали свои комсомольские билеты, у замполита, командира части и секретаря комсомольской организации на лицах был ужас. “Если хоть у кого-нибудь…” — сказал секретарь комсомольской организации. Проверяющий выдержал паузу и сказал: “Нам всем нужно хорошо подумать. Нам Родина доверила оружие. Мы должны знать, чем дышит сосед в строю. Ну, исключим мы его из комсомола, и что будет? Кем он вернется на гражданку? Он, конечно, виноват. Сильно виноват. Но виноваты и мы все”. Замполит сказал: “Да, парень оступился. Это всем нам урок”. Затем сказал один из молодых солдат: “Выговор ему нужно вынести”. Замполит подвел итоги: “Выговор, и письмо родителям”. “Кто за выговор?” — спросил секретарь комсомольской организации. Каждый поднял руку. У провинившегося были слезы в глазах. Собрание закончилось. Выходя, все отводили друг от друга глаза, а затем, в курилке, искренне ругали виновника этого события, из-за которого всем досталось.

Приведенный пример раскрывает все основные признаки ритуала: интеграцию коллектива, высокую ценностную значимость принадлежности к своей группе, искреннее переживание своей идентичности, сценарное распределение ролей, причем совсем не обязательно заранее назначать действующих лиц ритуала: в отличие от театрального дискурса, ритуальный дискурс, если можно так выразиться, выдвигает из массы участников того, кто в определенный момент естественным образом принимает на себя роль, предписанную ритуальным ходом.

Ритуал — это динамичное коммуникативное образование, он возникает на базе определенного социально значимого действия, которое подвергается символическому переосмыслению (ритуализации). Подобно ритуализации могут иметь место процессы деритуализации, при этом разрушение ритуала происходит по известной схеме профанизации сакрального. Применительно к ритуалу коллективного осуждения профанизация этого действия осуществляется как формализация (“Мы все знаем, что наш коллега ни в чем не виноват, но поступила жалоба в партком, и поэтому нужно срочно провести собрание и сдать протокол”), протест (от открытой демонстрации своей солидарности с осуждаемым до знакового молчания в тот момент, когда следует произнести слова осуждения), карнавализация (высмеивание вышестоящих инстанций, пародирование норм поведения, доведение мероприятия до абсурда).

Ритуальный дискурс прослеживается в различных типах институционального общения. Научный дискурс включает процедуру инициации — публичную защиту диссертации, подтверждающую право соискателя иметь ученую степень, т. е. быть полноправным членом научного сообщества. Эта процедура является прекрасным примером мягко-формализованного ритуального дискурса. Ритуальность защиты диссертации состоит в том, что необходимо тайное голосование членов диссертационного совета, составляющих кворум, для того, чтобы соискателю был присвоен тот квалификационный статус, на который диссертант претендует. Защита строится по заданному сценарию, включающему как трафаретные компоненты сугубо протокольного порядка (председатель совета ведет заседание, не отклоняясь от стандартных клишированных формул, оппоненты выступают, зачитывая подготовленные отзывы), так и непрограммируемые компоненты (вопросы к соискателю, выступления в свободной дискуссии). Попытки устранить непрограммируемую часть защиты, т. е. сделать защиту жестко-формализованной, осуждаются научной общественностью (показательно жаргонное выражение “вешать клюкву” — заранее раздавать вопросы, на которые соискатель якобы спонтанно отвечает). Мягкая формализация данного ритуала допускает вероятность научной дискуссии на защите, а отсутствие критических замечаний в отзывах расценивается как знак некомпетентности оппонента либо несостоятельности защищаемой работы (не о чем вести дискуссию). Суть инициации состоит в проверке инициируемого быть полноправным членом сообщества. Подобно тому, как посвящению в рыцари должно было предшествовать боевое крещение, голосованию предшествуют вопросы и дискуссия на защите диссертации. В некоторых землях средневековой Германии экзамен на докторскую степень обозначался латинским словом Rigorosum — (rigor — твердость, жесткость), испытуемый должен был доказать свое право на новый социальный статус в упорной интеллектуальной борьбе. Мягкая регламентация диссертационного ритуала выражается в оценочных ориентирах, которые должны быть отражены в отзывах официальных оппонентов (актуальность, новизна, теоретическая и практическая значимость), в количестве оппонентов, в отзывах на автореферат диссертации (их может и не быть). Мягкая формализация данной процедуры интересным образом проявляется в таком процедурном моменте, как отзыв научного руководителя, председатель весьма часто сообщает совету о том, что отзыв в деле имеется, и если научный руководитель является членом совета, то большей частью он от выступления отказывается. Выступление научного руководителя имплицирует его особое отношение к диссертанту и сводится к сообщению дополнительной важной информации о личности соискателя или об особых обстоятельствах, в которых выполнялась работа. Банкет после защиты является также сугубо ритуальным мероприятием, аналогичным любому пиру после инициации. Любопытно отметить, что в отечественной традиции такое событие часто карнавально переворачивает строго официальную процедуру защиты. Ритуал защиты на этом считается завершенным, но в соответствии с нормативными документами диссертант имеет право на прибавку к заработной плате только после получения общегосударственного диплома кандидата или доктора наук. Этот документ с порядковым номером, подписями и печатью материализует переход человека в новый квалификационный статус.

Прототипным ритуалом является каноническая молитва, которую предписано произносить в определенные даты. Обратим внимание на фасцинативную сторону данного ритуала: произнося сакральный текст, все участники такого религиозного ритуального дискурса испытывают особое чувство радостного единения. Не случайно религиозный ритуал часто включает пение или музыкальное сопровождение в зависимости от конфессии. Обрядовая сторона религиозного ритуала выражается в том, что произносимый текст может быть абсолютно непонятен говорящему (латинские молитвы в католических храмах, так же, как и священные формулы на других мертвых языках, воспринимаются верующими в качестве сакрального текста еще и потому, что божественное осознается как недоступное). Протестанты, переведя канонические тексты на родной язык для собратьев по вере, сделали шаг в сторону рационализации веры и тем самым понизили фасцинативную значимость ритуального дискурса. Закрытость ритуального текста как характерная черта ритуала прослеживается в том, что важен целостный текст как знак, а не его развернутое дискурсивное содержание. Вспомним приветствие военачальника войскам во время проведения парада и ответную хоровую ритуальную фразу на русском языке, например: “Здравия желаю, товарищи пограничники!” — “Здравия желаем, товарищ маршал Советского Союза!” (в ответной хоровой фразе можно было с трудом определить исходные слова, от которых оставались только односложные выкрики).

К числу ритуальных текстов относятся и надгробные речи. Эти слова прощания в русской лингвокультуре (в отличие, например, от немецкой) произносятся не всегда. Если в похоронах участвуют только члены семьи и самые близкие друзья покойного, то вся процедура прощания осуществляется молча, под звуки похоронного марша покойного несут из дома до катафалка и затем — от катафалка до могилы. В некоторых конфессиях музыка, как и цветы на похоронах, считаются неуместными. Если же покойный занимал высокий пост и на его похороны пришло большое количество людей, то обычно происходит траурный митинг, на котором выступает человек, имеющий высокий социальный статус и хорошо знавший покойного по совместной работе. Надгробная речь представляет собой особый жанр ритуального дискурса, включающего клишированные выражения, например, “сегодня мы все собрались здесь, чтобы проститься с…”, “сегодня мы провожаем в последний путь…”, “спи спокойно, наш дорогой друг” (личностное переключение прослеживается в весьма частом переходе на “ты”), “пусть земля ему будет пухом”. В религиозном каноне происходит отпевание либо чтение поминальной молитвы, т. е. имеет место использование жестко-формализованных текстов.

Примером политического ритуального дискурса является выступление руководителя государства по телевизору в новогоднюю ночь. Эта традиция установилась сравнительно недавно. Государство в лице своего высшего должностного лица — президента страны — приходит в дом к каждому жителю и выражает добрые пожелания. Здесь мы сталкиваемся с магической функцией ритуала. Проективность ритуала заключается в том, что его участники ощущают особую значимость ритуального момента и полагают, что благопожелание, высказанное в этот момент, является более сильным и действенным, чем такое же пожелание, сказанное в обыденном общении. В своей короткой речи президент дает оценку году прошедшему и формулирует те ценности, которые значимы для каждого индивидуума — счастье, здоровье, успех. Отсутствие ритуала в ситуации, когда он ожидается, дезорганизует сообщество подобно тому, как общение ставится под угрозу при нарушении норм фатической коммуникации. Жанровое пространство политического дискурса, как справедливо отмечает Е.И. Шейгал [2000: 270], складывается из трех типов жанров — ритуальных / эпидейктических (инаугурационная речь, юбилейная речь, традиционное радиообращение), ориентационных (партийная программа, конституция, указ и др.) и агональных (лозунг, рекламная речь, предвыборные дебаты и др.). Политик ритуализует свою повседневную жизнь: личность заменяется имиджем, т. е. простым и легко узнаваемым позитивным образом. Именно поэтому люди (электорат) не воспринимают политические выступления руководителей в информационном ключе. Политику дается эстетическая оценка: говорил уверенно, серьезно, задушевно, взволнованно (исполнял роль в соответствии или не в соответствии с ожиданиями). Политический ритуал неизбежно срастается с религиозным и массово-информационным: человек, олицетворяющий власть, принимает эту власть как предмет (подчеркнем: легко отчуждаемый предмет!), эта процедура призвана внушить всем сверхценный характер власти и легитимность обладания властью.

Вероятно, любое речевое действие может стать ритуализованным и затем ритуальным, но есть действия, предрасположенные к ритуализации. Таковы просьбы, извинения, поздравления, восхваления, соболезнования, осуждения, обещания, приветствия, прощания и т. д. Вместе с тем вряд ли актуальной станет ритуализация лести или комплимента.

Подведем некоторые итоги. Ритуальный дискурс является одним из типов дискурса, выделяемых на прагмалингвистическом основании. Важнейшими признаками ритуального дискурса являются высокая символическая нагруженность, содержательная рекурсивность и жесткая формальная фиксация. Классификация ритуальных действий строится на характеристиках действий, подвергаемых ритуализации, и на разновидностях ритуальной тональности (мягкая и жесткая формализация действия). Предлагается выделить констатирующую, интегрирующую, мобилизующую и фиксирующую функции ритуала. Наряду с процессами ритуализации выделяются процессы деритуализации действия (формализация, протест и карнавализация). Чем более формализован ритуал, тем более значима его эстетическая составляющая. Жанры ритуального дискурса выделяются как в сфере обыденного общения, так и в различных видах институционального общения.

 

ЛИТЕРАТУРА

Байбурин А.К. Об этнографическом изучении этикета // Этикет у народов Передней Азии. М., 1988.

Данилов С.Ю. Жанр проработки в тоталитарной культуре // Жанры речи-2. Саратов, 1999.

Гальперин И.Р. Текст как объект лингвистического исследования. М., 1981.

Гольдин В.Е. Обращение: теоретические проблемы. Саратов, 1987.

Дементьев В.В. Непрямая коммуникация и ее жанры. Саратов, 2000.

Карасик В.И. Язык социального статуса. М., 1992.

Карасик В.И. Структура институционального дискурса // Проблемы речевой коммуникации. Саратов, 2000.

Макаров М.Л. Интерпретативный анализ дискурса в малой группе. Тверь, 1998.

Плотникова С.Н. Неискренний дискурс (в когнитивном и структурно-функциональном аспектах). Иркутск, 2000.

Розеншток-Хюсси О. Избранное: Язык рода человеческого. М.; СПб., 2000.

Сиротинина О.Б. Что и зачем нужно знать учителю о русской разговорной речи: Пособие для учителя. М., 1996.

Слышкин Г.Г. От текста к символу: лингвокультурные концепты прецедентных текстов в сознании и дискурсе. М., 2000.

Формановская Н.И. Русский речевой этикет: лингвистический и методический аспекты. М., 1982.

Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса. М.; Волгоград, 2000.

 

 

Б.Ю. Норман

Жанр разговорника: между текстом и языком

 

Разговорник — специфический жанр лингвометодической литературы. Своеобразие его состоит уже в самой неопределенности, промежуточности статуса: это не учебник и не пособие по развитию навыков устной (или письменной) речи, не словарь и не собрание реальных текстов… Разговорники заметно разнятся между собой — в частности, они могут включать или не включать в себя словарик-минимум, тексты вывесок и объявлений, образцы писем или деловых документов. Строго говоря, разговорник может строиться и на материале одного языка — хотя тогда он максимально сближается с пособием по развитию навыков речи. Но в самом “массовом”, типичном случае разговорник — это собрание некоторого количества изолированных или связанных между собой фраз (реплик) на родном языке вместе с их переводом на неродной (иностранный) язык: русско-английский, русско-немецкий, русско-финский и т. п., а также обратные: англо-русский и т. д.

Можно было бы сказать, что разговорник позволяет нам познавать язык через текст. Однако данный вид пособий, в общем-то, не ставит перед собой цели научить языку; во всяком случае, человек, имеющий по отношению к иностранному языку “серьезные” намерения, скорее всего предпочтет разговорнику издания более солидного жанра: учебник, грамматику, словарь… Стратегия же разговорника состоит в том, чтобы обеспечить в условиях незнания (или неполного знания) иностранного языка некоторый минимум общения в заранее очерченных коммуникативных ситуациях. К тому же данная задача обусловлена ограниченным местом и временем. Как только соответствующие условия — поездка за рубеж, участие в конференции, прием иностранного гостя и т. п. — исчезают, тут же исчезает и необходимость в разговорнике.

Итак, мы исходим из того, что человек, пользующийся разговорником, — турист, путешественник, бизнесмен и т. д., — как правило, не ставит перед собой цели изучить язык как таковой; фактически для него достаточно имитировать такое знание. И если словари и грамматики отражают систему языка как совокупность номинативных и структурных единиц, то разговорник отражает ее как совокупность готовых продуктов речевой деятельности, т. е. текстов (в той или иной степени репрезентативных). Можно сказать, что данный вид лингвометодической литературы стремится научить человека общаться “в обход” языка как такового.

Но это возвращает нас к важнейшей методологической проблеме: может ли вообще язык быть сведен к совокупности текстов (пусть даже достаточно объемной)? Каковы внутренние — онтологические — отношения между языком и речью (текстами)? Дискуссии на эту тему, длившиеся не одно десятилетие, отразились в известных максимах, из которых мы приведем только некоторые: “Разделяя язык и речь, мы тем самым отделяем: 1) социальное от индивидуального; 2) существенное от побочного и более или менее случайного” [Соссюр 1977: 52]. “Языковая структура исчерпывающе представлена совокупностью индивидуальных речевых актов, она получает в них осязаемое воплощение и проявляется бесчисленное множество раз, бесконечно, многообразно и неповторимо…” [Коржинек 1967: 318]. “Язык есть речь, взятая со стороны общего и постоянного. Речь есть язык, взятый со стороны единичного и переменного” [Ломтев 1976: 59]. Не вдаваясь глубже в эту проблематику, резюмируем: для современной науки язык и речь — два понятия, взаимно обусловленные и теснейшим образом между собою связанные. Однако речь, понимаемая как совокупность текстов, еще не есть язык: между ними сохраняются отношения, имеющие место, говоря философскими терминами, между явлением и сущностью. Это значит, что тексты богаче языка, в них встречаются асистемные, окказиональные, социально немотивированные явления. Однако язык, благодаря своей надиндивидуальной, отвлеченной и потенциальной природе, оказывается “выше” речи или, можно сказать, “глубже” ее: он предусматривает и то, что не реализуется в условиях того или иного конкретного речевого акта…

И в данном отношении разговорник являет собой парадоксальный случай: он пытается представить язык именно как совокупность текстов — при этом, заметим, замкнутую совокупность тематически и стилистически ограниченных текстов. Речевые акты выступают здесь не просто как полноправные, но как самодостаточные представители языка. Впрочем, как мы увидим далее, парадоксальность данного жанра этим обстоятельством не исчерпывается.

Но займемся вначале практической проблемой, волнующей составителей разговорников: как, на каких основаниях отбирать тексты для такого издания? Понятно, что в качестве ведущего, системообразующего принципа здесь выбирается тематическая классификация: это перечень основных сфер общения, предусмотренных для туриста, бизнесмена и т. д. (см., например: [Лысакова, Турунен 2000: 402]). В свете этого принципа выглядит естественным, что темы типа “Почта” или “На вокзале” в разговорнике будут представлены, а, положим, темы “Домоуправление” или “В бане” — вряд ли. Впрочем, время и тут вносит свои коррективы: изменившаяся общественно-политическая ситуация может потребовать изменений в тематической структуре разговорника. Так, в русско-английских и прочих “русско-зарубежных” разговорниках советской эпохи тема “Деньги, финансы” сводилась к вопросу “Где я могу обменять валюту?”. Современные же издания предусматривают более широкий спектр общения на финансовые темы, в том числе операции с кредитными картами, чеками и иными ценными бумагами, открытие или закрытие счета и т. п. Тем не менее, следует признать, что языковая система в целом представлена в разговорнике чрезвычайно фрагментарно, произвольно, условно. И дело не только в ограничениях, связанных с уже упомянутым выбором тематических сфер общения. Второй важнейших принцип, который должен учитывать составитель разговорника, — частота употребления языковых единиц. Это значит, что потребителю предлагаются слова и конструкции, наиболее частотные, употребительные для данного языка. Остальные же единицы — более редкие слова (в том числе слова стилистически и дистрибутивно маркированные), периферийные разделы грамматики, произносительные варианты слов, особенности интонационных контуров и т. п. — просто не найдут в разговорнике своего отражения. Можно сказать, что системность представленного здесь языкового материала относительна.

То, что разговорники более непосредственно, чем грамматики и словари, соотносятся с коммуникативными ситуациями, означает, что они отражают реалии определенной эпохи и определенную идеологию, способ видения мира.

Приведем пример. Изданный буквально накануне Великой Отечественной войны “Краткий русско-немецкий военный разговорник, предназначенный для бойца и младшего командира” (1941), содержит такие фразы (с переводом на немецкий язык), как: Куда ведет эта дорога? Как называется эта река? Как называется этот перевал? Есть ли разъезд на этой дороге? Как называется эта станция? Где ближайший мост? Можно ли пить? Выпейте сначала сами! Собрать и доставить сюда (столько-то) лошадей (голов скота); будет заплачено! Где полиция? Где бургомистр? Когда ушли немецкие солдаты? Есть ли наблюдатель на колокольне, на ратуше? Скоро придет Красная Армия! и т. п. Понятно, что все эти вопросы, приказы и призывы являются осмысленными только при одном условии — что военные или разведывательно-диверсионные действия ведутся на чужой, т. е. немецкой, территории. При иной пресуппозиции (если бы предполагалось, что Красная Армия ведет оборонительную войну), данные фразы были бы неистинны или бессмысленны (ср. реалии вроде бургомистр или ратуша, вопросы типа Когда ушли немецкие солдаты? и т. п.). Тем самым содержание разговорника, имеющего целью “помочь бойцу и младшему командиру Красной Армии усвоить немецкие слова и выражения”, может быть, лучше, чем дискуссии современных историков, свидетельствует о том, какова была военная доктрина Советского государства в 1941 году.

Отраженные в разговорнике знания о мире имеют, разумеется, преходящий, соответствующий своей эпохе характер. Неудивительно, что этот жанр лингвометодической литературы устаревает быстрее, чем грамматики и учебники: за каких-нибудь 40 или 50 лет описываемые здесь объективные реалии могут довольно сильно измениться. Но именно это повышает ценность этих текстов как источника культурологической (лингвострановедческой) или исторической информации. Разговорник оказывается своего рода путеводителем по истории материальной и духовной культуры. Приведем примеры из “Русско-немецкого разговорника” Э. Бернекера, изданного в 1907 году:

Ах, как дешево разъезжать по России! Кондуктор, принесите мне, пожалуйста, немного теплой воды, мыла и полотенце.

Имеете ли еще хорошую комнату свободной? — Человек, покажите этому господину комнату! — Сколько стоит? — Три рубля. — И постель хороша? — Да, очень хороша. — Хорошо топили тут? Я нахожу, что тут холодно. — Да, топили, к вечеру станет теплее.

Иван, поставьте самовар и подайте сюда. — Разве вы пьете чай без сахару? Ведь это не идет. — Прошу икры. — Но это паюсная (конторская) икра, у вас в Германии знают почти только зернистую икру. — Ничего, я нахожу ту прекрасной.

У вас дыра в платье, прикажите сейчас ее зашить.

Вылей чернила из чернильницы и налей свежих; этими не можешь писать. Иди к моему письменному столу, там ты найдешь перочинный нож и резинку; также линейку и песку можешь взять.

Я гребу каждое утро свой сад, это очень здоровое упражнение для тела. Дети, смотрите бегать по стезям (дорожкам) и не наступайте на дерн!

Конечно, в приведенных цитатах легко обнаружить примеры влияния “второго” языка или даже буквального калькирования иноязычных фраз. Но в данном случае нас более всего интересует референтная отнесенность этих реплик. Кондуктор, который приносит в купе воду и мыло для умывания, самовар (который надо “ставить”) и икра как неизменные атрибуты российской действительности, чернила, которые следует заливать в чернильницу, а затем посыпать песком (на бумаге), чтобы они быстрее просохли, всё это для современного носителя языка — приметы другой, “потусторонней” жизни. Привязанность приведенных реплик к иной культуре, к иной эпохе создает у сегодняшнего читателя особое чувство, подобное тому, которое возникает у него при знакомстве с художественным текстом. Иными словами, тексты старых разговорников, окрашенные патиной времени, приобретают несомненную эстетическую ценность.

Следующий пример на ту же тему: отрывки из “Нового руководства к Русскому, Французскому, Английскому и Немецкому беседованию…” (без указания года издания):

Что говорит общественный голос? Будет ли война? Скоро ли будет мир?

Я возьму омнибус железной дороги. Снесите эти вещи в контору омнибуса. У котла что-то поломалось…

На первой палубе устроены палатки. Но на первой палубе копоть от трубы очень часто обременительна. А на втором месте обыкновенно бывает очень неприятная публика. Вы должны лежать на спине и предаться движению парохода.

У меня нет служки (для сапогов). Пошлите на почту спросить, нет ли для меня письма. А что же насчет чистки сеней и лестницы?

Хорошо потребовать свои вещи на последнем антракте; при конце представления всегда большой натиск…

Еще одна иллюстрация: примеры из распространенного в свое время многоязычного “Иллюстрированного разговорника” Сольмана (1946):

В гостинице: комната с особой ванной. Комнаты, соединенные дверью.

Часть носков придется заштопать.

Можете ли достать мне бутылку с горячей водой, чтобы согреть кровать?

Могу ли я получить радиоприемник на время моего пребывания здесь?

Вагон-салон для наблюдения природы (за исключением Великобритании).

Дайте мне ключ от Вашего чемодана, и Вас не будут беспокоить.

Разрешите, пожалуйста, Вас взвесить.

Чтобы подчеркнуть, что речь идет об отражении в разговорниках особенностей не только материальной, но и духовной культуры, приведем отрывки из “Немецко-русского разговорника”, изданного в Эрфурте, судя по всему, в начале ХХ века (без указания года издания):

Я рад с Вами познакомиться.

Я Вас уже давно заметил.

Позвольте мне Вас проводить.

Когда я Вас опять увижу?

Когда я могу Вас увидеть?

Где я могу с вами встретиться?..

Простите мою навязчивость…

В котором часу Вы должны быть дома?

Жалко, что мы уже должны расстаться.

Я так счастлив быть с Вами.

Нравлюсь ли я Вам?

Вы мне бесконечно нравитесь.

Как Вы сегодня красивы!

Я всегда мечтал о такой женщине, как Вы.

Я откровенный, верьте мне.

Все мужчины лгут.

Я люблю Вас. Будьте моей женой.

Скольким женщинам Вы это уже сказали?

Я не ревнив (ревнива).

Я не верю Вам.

Я думаю только о Вас.

Не говорите дальше.

Я обручена, замужем.

Мои родители очень строги.

Я не могу вечером выходить.

Вы можете на меня полагаться.

Я хотел бы фотографию от Вас.

Обещаю вам быть послушным.

Я никогда не забуду Вас.

Вы сделаете меня несчастным.

Вы на меня сердитесь?

Теперь мне хватит, убирайтесь!

И т. д.

Высокий образец куртуазного общения выглядит ныне откровенно забавным. Сегодня ухажер, использующий такие формулы, может быть отвергнут партнершей: он покажется многословным, старомодным, даже, возможно, глуповатым. Независимо от того, пользовались ли, действительно, дамы и кавалеры в прошлом веке в подобных ситуациях разговорниками или нет, в начале ХХI века подобный текст читается как отрывок из архаичного “дамского” романа. Конечно, реконструкция бытового контекста, особенности речевого этикета прошлой эпохи, моделирование (“угадывание”) образов собеседников и т. д. — всё это может вызвать у современного читателя любопытство, однако вряд ли послужит конкретным руководством к действию. Зато для лингвиста интерес к старым разговорникам мотивирован особо: они могут быть предметом специального социолингвистического исследования.

Разговорники прошлых лет издания наглядно демонстрируют еще одну черту, свойственную данному жанру. При всей своей привязанности к определенным тематическим сферам, разговорник довольно свободен в выборе конкретного лексического и грамматического материала (с учетом тех оговорок, которые были сделаны ранее). Дело в том, что он только моделирует (или даже имитирует) общение, а потому его тексты условны — конкретных референтных ситуаций за ними не стоит. Разумеется, за предлагаемыми в разговорнике фразами стоят определенные коммуникативные интенции (типа “поприветствовать”, “выразить сочувствие”, “попросить извинения”, “попросить о помощи” и т. п.), но отправной точкой здесь являются не ситуации объективной действительности (как это бывает при обычном речевом общении), а языковой опыт носителей языка. По сути, концептуальными предпосылками разговорника как жанра являются стандартность речевых актов и воспроизводимость текстов.

Проблема воспроизводимости текстов заслуживает того, чтобы на ней остановиться подробнее, в соответствии с тем местом, которое она приобретает в современной филологической науке. Воспроизводимость — это то, что если и не способно сгладить описанную выше антиномию языка и речи, то, во всяком случае, придает ей особое звучание, особый смысл. На смену формуле, известной уже почти столетие, — “Человек живет в мире языка”, — приходит новая: “Человек живет в мире текстов”. Разные исследователи решают данную проблему в разном ключе. Так, по Ю.Н. Караулову, “прецедентные тексты” формируют принадлежность личности к определенной эпохе и ее культуре [Караулов 1987: 216]. Б.М. Гаспаров утверждает, что “основу нашей языковой деятельности составляет гигантский “цитатный фонд”, восходящий ко всему нашему языковому опыту” [Гаспаров 1996: 105-106], и предлагает в качестве единиц такого языкового опыта выделять “коммуникативные фрагменты” [Там же: 118 и др.]. А.Е. Супрун квалифицирует многообразные текстовые реминисценции — в том числе крылатые слова, индивидуальные неологизмы, имена авторов и персонажей, названия произведений, особые коннотации слов и выражений и т. п. — как часть языковой системы [Супрун 1995: 17 и др.]. Многие исследователи занимаются феноменом интертекстуальности, т. е. внутренней “перекличкой” текстов, позволяющей рассматривать совокупность речевых актов на данном языке как один большой (практически бесконечный) текст (см.: [Кузьмина 1999; Снегирев 2000] и др.).

Применительно к проблеме воспроизводимости текстов разговорники опять-таки характеризуются своеобразием. Дело в том, что данный жанр рассчитан, несомненно, на многократное воспроизведение одних и тех же реплик в стандартных коммуникативных ситуациях, однако их “тренинговая” природа и условность отображаемых ситуаций нередко выливаются в искусственные, схоластичные речевые образцы. Человек, пользующийся разговорником, не формирует высказывание в соответствии с организуемой его сознанием ситуацией, а подбирает к этой ситуации уже готовый речевой знак. Поэтому все эти “Я рад с вами познакомиться” или “Когда я могу Вас увидеть?” — в некотором смысле коммуникативные эквиваленты “глокой куздры”: перед нами своего рода экспериментирование с языковым материалом. И если современные разговорники еще стараются приблизить эти экзерсисы к реальной коммуникативной практике, то издания прошлых лет без всякого стеснения эксплуатируют механическую память носителя языка. Вот примеры из уже цитировавшегося “Нового руководства к беседованию”:

Я имею хлеба. Ты имеешь говядины. Он имеет вина. Ты имел тутовых ягод. Они имели фиг. Мой брат будет иметь смородины…

Чтоб он имел пирога. Чтоб вы имели сыру. Чтоб они имели яйца. Чтоб ты имел чаю. Чтоб его двоюродный брат имел сливок. Чтоб я имел перцу. Чтоб ты имел уксусу. Чтоб они имели пряных кореньев…

Имею ли я ножик? Имели ли вы свинец? Будет ли ваш друг иметь свой перочинный ножик? Имел ли ты сталь? Имел ли он медь? Будете ли вы иметь чернил? Был бы у тебя замок? Были бы у них деревья?..

Я не имею платья. Ты не имел полотна. Оне не имели шалей. Мы не будем иметь бархата. Она не имела бы чепца…

Чтоб я не имел платья. Чтоб ты не имела юбки. Чтоб мы не имели шерсти. Чтоб ты не имела иголки. Чтоб они не имели кисеи…

Не имею ли я лошади? Не имеет ли он обезьяны? Не имел ли я козы? Не имели ли вы судна? Не имел ли я болезни? Не имел ли он аппетита? Не имели ли мы награды? Не будет ли он иметь хорошую погоду? Не имел бы он родителей? Не имели бы вы друг друга?..

Чтоб он был вежлив. Чтоб ты был невинен. Чтоб она была немой. Чтоб ты был молод. Чтоб его (ея) птица была ручной… и т. д.

В представленных образцах высказываний творится особый — виртуальный — мир: со своим набором денотатов, со своей системой модальностей, со своими правилами общения… Эти денотаты и их отношения, конечно, возможны при некоторых условиях, да только само осуществление таковых условий маловероятно. Это делает проблематичной саму оценку высказываний типа Имел ли он медь? в плане их отмеченности / неотмеченности. По сути, вопрос “Можно ли так сказать?” теряет в применении к подобным фразам свою актуальность. Сказать-то так можно, да вот нужно ли? Говорят ли так на самом деле? Не случайно, очевидно, в научной литературе последних десятилетий встает вопрос о замене для ряда случаев категоричной оценки “правильно построенное предложение — неправильно построенное предложение” на градуальную оценку “предложение, правильное в той или иной степени” (ср.: [Ревзин 1967: 65-72 и др.]).

Кстати, и в современных, весьма совершенных образцах данного жанра можно найти примеры коммуникативных “проколов”, связанных либо с недостаточным учетом объективных реалий, либо (что, в сущности, одно и то же) с уходом в виртуальную действительность и языковое экспериментирование — в таких случаях и тематические ограничения, и принцип частотности отбираемых единиц могут отступать на задний план. Вот образцы фраз из (в целом весьма удачного) “Русско-английского разговорника” А.А. Кудрявцева (1997):

Я коллекционирую кошачьи клички.

Сколько денег я должен опустить в стиральную машину?

Пожалуйста, связку пива.

Пожалуйста, “буфет” с салатом и два пива Будвайзер.

А вот иллюстрации из книжки П. Соболевского “Как это сказать по-польски?” (1988), тоже в целом очень неплохой:

Ночью я очень потею.

Я работаю по административной части.

Я доктор естественных наук.

Есть ли по дороге какой-нибудь шалаш?

Получается, что пользователь разговорника опирается не столько на реальный жизненный опыт коллектива и вообще человечества, сколько на его языковой опыт, закрепленный в ходе предыдущей речевой деятельности. Разговорники оказываются собраниями своего рода метатекстов, содержание которых лишь в известной степени обязано отражать реальную действительность. Впрочем, такие высказывания, не связанные прямо с референтными ситуациями, а аккумулирующие языковой опыт носителей языка (вроде букварного Мама мыла раму или написанного на школьной доске Солнце светит ярко), важны не только в “тренировочных”, моделирующих целях. В.Г. Адмони подчеркивал, что именно возможность производства сообщений “без всякой опоры на ситуацию” поднимает человека над миром животных и открывает перед ним горизонты словесного творчества: “Подлинно человеческое высказывание… — это высказывание, не опирающееся на ситуацию” [Адмони 1994: 43]. А В.А. Звегинцев, посвятивший немало внимания подобным, как он их называл, “псевдопредложениям” (см.: [Звегинцев 1976: 185-200]), рассматривал их и в контексте художественной литературы, в том числе применительно к уже упоминавшейся выше проблеме соотношения языка и речи. В частности, чрезвычайно показательными в данном плане оказываются тексты драматургии абсурда, “где прагматика сдвинута и функции речи фактически возложены на язык. Диалог в произведениях данного направления оказывается абсурдным потому, что он строится над прагматической пустотой, а так как речь невозможна без прагматики, то эта последняя искусственно создается средствами языка” [Звегинцев 1973: 238-239]. С определенными оговорками этот вывод применим и к интересующим нас текстам: прагматический аспект разговорника условен и схоластичен. Мы, таким образом, снова выходим на сопоставление разговорников с художественными текстами. Впрочем, разговорники в данном отношении не уникальны. Многие другие жанры речи — и полузабытые нынче письмовники, и чрезвычайно популярные сегодня рекламные клипы — в большей мере опираются на языковой опыт носителя языка, чем на реальную референтную ситуацию…

Одно из конститутивных свойств разговорника — его коммуникативная однонаправленность. Это соответствует нередкой в нашей жизни коллизии, когда человек может многое сказать на иностранном языке, но, увы, не понимает того, что ему говорят. Действительно, предусмотреть в разговорнике ответные реплики и вообще направление развития диалога довольно трудно. На практике это возможно только в ограниченном числе ситуаций — таких, как приветствия, извинения и прочие этикетные формулы. При малейшем усложнении условий — в частности, при общении на почте, в магазине или в гостинице, — возникают трудности, связанные с непредсказуемостью ответных реплик. Это напоминает анекдот советских времен: разговор иностранца с продавщицей.

Иностранец (читая по слогам в разговорнике): У вас пи-во есть?

Продавщица (раздраженно): Пива нет! Вы что, не видите?

Иностранец (читая следующую строку в разговорнике): Я так и знал.

Анекдот этот хорош не тем, что высмеивает печальную действительность эпохи развитого социализма: нехватку пива для всех, а тем, что он демонстрирует невероятную для данного жанра ситуацию: разговорник — вдруг! — предусматривает развитие диалога, обмен репликами! Ненормальность, парадоксальность данной ситуации может служить своего рода доказательством “от противного” для следующего тезиса: данный жанр по своей природе не рассчитан на создание связного текста. Максимум, на что он претендует, — предвидеть ответную реплику. Если же разговорник пытается отразить ситуации непринужденного связного общения — например, в купе поезда или в кулуарах научной конференции, — то он автоматически переходит в иной жанр, превращается в сборник упражнений по развитию навыков речи. Приведем в качестве примера отрывок из русской части двуязычного пособия С.А. Дубинко и соавторов [1990]:

— Вы осмотрели многое в Минске?

— Довольно много.

— Каково ваше общее впечатление?

— Должен сказать, что Минск — город, который содержится в образцовом порядке.

— Кстати о парках, какой из них вам понравился больше всего?

— У меня не было возможности посетить все; Центральный парк культуры и отдыха им. М. Горького показался мне особенно красивым.

— Это тот, который расположен на берегу реки Свислочь?

— Да. В нем столько всяких развлечений, множество спортивных площадок, клумб и уголков отдыха. Детские площадки для игр также произвели на меня большое впечатление…

Таким образом, получается, что разговорник как жанр лингвометодической литературы характеризуется целым рядом уязвимых мест: он тематически ограничен, неполон и фрагментарен в своем отражении языковой системы; он — в той или иной степени — условен и схоластичен по отношению к реальным коммуникативным ситуациям; наконец, как мы видели, он быстро устаревает по причинам экстралингвистического порядка… Всё это приводит к тому, что разговорники нередко становятся объектами литературного пародирования. Пародия — форма сатирического подражания или “передразнивания” оригинального текста, причем, как отмечал еще Ю.Н. Тынянов, она может быть направлена не только на конкретное произведение, но и на ряд произведений, “причем их объединяющим признаком может быть — жанр, автор, даже то или иное литературное направление” [Тынянов 1977: 289]. Именно с такой ситуацией мы имеем дело в нашем случае: в пародиях на тексты разговорника “передразниваются” не конкретные языковые черты того или иного издания, а сам жанр и его принципиальные характеристики, упомянутые выше: узость тематических сфер, схоластичность используемых моделей, буквализм и калькирование в передаче конструкций исходного (родного) языка… В частности, в “Автобиографии” Б. Нушича приводится следующий образец диалога (перевод В. Токарева):

Вопрос. Имеет ли брат вашей жены птицу, которая хорошо поет?

Ответ. Да, брат моей жены имеет птицу, которая хорошо поет.

Вопрос. Является ли ваша двоюродная сестра родственницей двоюродной сестры моего племянника?

Ответ. Да, моя двоюродная сестра является родственницей двоюродной сестры вашего племянника.

Вопрос. Видели ли вы нож моего дяди?

Ответ. Да, я видел нож вашего дяди на скамейке в саду моей тетки, которая вчера съела одно яблоко.

Вопрос. Говорит ли ваш старший брат по-французски?

Ответ. Мой старший брат не говорит по-французски, но у него есть перочинный нож…

Введение в оборот случайной, в общем-то, лексики, механическая отработка тех или иных синтаксических моделей, не оправданная коммуникативными потребностями эксплуатация отдельных морфологических правил и т. п. — всё это нам хорошо знакомо по приводившимся выше образцам текстов из “всамделишных” разговорников, особенно старых. На той же абсолютизации учебно-методического (читай: механического, схоластического!) аспекта разговорников целиком построена пародия А. Синявского (А. Терца) “Золотой шнурок”, соответствующая, по словам автора, “образу новой русской прозы”. Приведем оттуда несколько фрагментов.

— У вас ли мой прекрасный башмак? — Да, он у меня. — У вас ли мой золотой шандал? — Нет, у меня его нет. — Какой сахар у вас? — У меня ваш хороший сахар. — Какой сапог у вас? — У меня свой кожаный сапог. — У вас ли мой гусь? — Нет, у меня свой. — Есть ли у вас маленький хорек? — Да, он у меня…

— Какие стаканы у вас? — У меня новые красивые стаканы. — Хотите ли вы этот красивый шандал? — Нет, я его не хочу. — Можете ли вы мне дать вашего коня? — Я не могу, он у моего брата. — Видите ли вы большие рога этого козла? — Я вижу трех козлов и десять быков с красивыми рогами…

— Не слишком ли много вы пишете? — Нет, я пишу слишком мало. — Кто эта сумасшедшая там, на рынке? — Это жена того сумасшедшего, которого вы часто видите в концерте. — Много ли козлов у пастуха? — У пастуха мало козлов. — Хорошие товары у этой женщины? — Да, у ней очень хорошие товары. — Что у ней? — У ней хорошие серебряные ножи, вилки, стальные перочинные ножики, ножницы