Филип Капуто 14 страница

"Двенадцать разбитых семей" -- эхом звучали в моих ушах слова капеллана. "Это двенадцать разбитых семей. Мы с доктором говорим о людских страданиях -- не о сводках". Я снова подумал о Салливане. И он был учтён в сводках, так же, как и четверо солдат противника, убитых сегодня утром. Единственное различие состояло в том, что они были в разных колонках на табло полковника. Двенадцать разбитых семей. Я подумал о молодой вдове Салливана в Пенсильвании, и содрогнулся, как от озноба. Может, муж её погиб зазря, может, и нет. В любом случае, ей сейчас это было как-то без разницы.

Я ещё несколько часов отсидел за столом, выпил банку пива и лёг пораньше спать. Меня ждала поздняя вахта на дежурстве, и я знал, что после полуночи долго поспать не удастся. Тяжёлые орудия гремели всю ночь.

* * *

-- ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Когда б я злобным, лысым, тучным был,

На Базе, где майоров щегольство,

Героев из лентяев бы лепил.

Зигфрид Сассун

"О подробностях жизни на Базе"

* * *

Лёжа на койке, я услышал, как затрещали винтовки, как дождь забарабанил по туго натянутому полотну над моей головой, и чей-то голос произнёс: "Тревога! Всем подъём, стопроцентная готовность". Было ещё совсем рано, я лежал в полусне, и казалось, что винтовочная пальба, этот голос и шум дождя доносятся откуда-то издалека. Потом выстрелила восьмидюймовая гаубица. Я неожиданно подскочил, сел и понял, что мне не приснилось. Стрелковое оружие гремело громко и совсем рядом. Уэбб Харриссон -- именно его голос я слышал -- стоял у стенки палатки, отцепляя клапаны.

-- Ага, Пи-Джей, проснулся наконец. К нам, кажись, опять ночные гости пожаловали.

Откинув клапан, он вышел из палатки. Я вытащил из рундука карабин и пошёл вслед за ним. Присоединив к своему карабину изогнутый магазин и загнав патрон в патронник, я неуклюже побежал по грязи по направлению к переднему краю обороны. Харриссона видно не было. Дождь холодил обнажённую спину. Слева, где-то на участке 1-го батальона, дульные вспышки мигали во тьме. Пулемётные очереди трассирующими патронами, обгоняя друг друга, поливали плоские рисовые чеки по ту сторону проволочных заграждений.

Поскользнувшись в грязи, которая до дождя была пылью, мелкой как порошок, я упал и скатился в окоп, как раз в тот момент, когда вспыхнула осветительная ракета. Вода в окопе доходила до колена, в ботинках стало холодно, зачавкало. Взлетела ещё одна ракета, потом другая. Они на мгновение зависли в чёрном небе и поплыли вниз на своих парашютиках, раскачиваясь взад-вперёд, и как-то странно повизгивали, качаясь на ветру. Сквозь косые струи дождя виднелись качающиеся оранжевые кружки осветительных ракет, силуэты палаток, двое морпехов в касках в окопе слева от меня и мокро поблёскивавшие стволы восьмидюймовок по ту сторону дороги. Орудия продолжали стрелять по своим далёким целям, как будто бы такая мелочь как перестрелка всего в сотне ярдов отсюда их вовсе не касалась.

Я решил, что это очередная пробная вылазка. Прошлой ночью, 22 июня, вьетконговцы предприняли попытку просочиться через рубежи штабной роты. На этот раз они, похоже, пытались нащупать слабые места в линии обороны Первого Третьего [1-го батальона 3-го полка -- АФ]. Но это было всего лишь предположение -- я не представлял, что там происходит на самом деле. Ракеты попадали на землю, пошипели несколько секунд и погасли. Полковой главный сержант шлёпал по грязи, одетый лишь в зелёные трусы, с пистолетом-пулемётом "Томпсон" в руке. Я подозвал его. Здоровенный, грузный, он с плеском спрыгнул в мой окоп.

-- Господи-в-бога-душу-мать, -- проревел он, даже не думая понижать голос. -- Вы не сказали, что у вас тут целый бассейн, лейтенант.

-- Не обращай внимания. Что за херня там?

-- Да не знаю ни черта. Похоже, пара пацанов палят по кустам с испугу.

Догорающий трассер проплыл над головой, сияя как искра от костра. Снова взлетели осветительные ракеты. Мы уставились на тускло освещённый ими пейзаж, но не заметили ничего даже отдалённо похожего на вьетконговцев.

-- Так я и думал, -- сказал ПГС [Полковой главный сержант -- АФ]. -- Ничего там нету, кусты одни, мать их так. А ты сиди тут, по задницу в грязи. Позорно, на фиг.

Стрельба прекратилась. Мы просидели ещё час, промокшие, подрагивая от холода, затем боевую готовность отменили.

Главный сержант был неправ: морпехи стреляли вовсе не по кустам. Вскоре после подъёма на КП принесли двух убитых вьетконговцев. Их привязали к бамбуковым шестам как добычу на охоте, и чёрные волосы, слипшиеся от крови, свисали длинными коп. Они были в тёмно-синей униформе, что говорило об их принадлежности к регулярным частям главных сил. Не отвязывая рук и ног от шестов, трупы зашвырнули в грузовик и увезли. Я зашёл в палатку полковника и прибавил два к числу в колонке "Убитых вьетконговцев" на табло.

 

Следующие семь ночей были очень похожи на эту. Были пробные атаки на штабной периметр или на позиции батальонов, пара бессистемных миномётных налётов на вынесенные посты, несколько попыток проникнуть через линии обороны аэродрома, где сейчас сидел 1-й батальон 9-го полка. Со всеми этими тревогами спать нам приходилось мало.

Немного позднее на той же неделе Харриссон рассказал мне, что двое вьетконговцев, убитых двадцать третьего числа, были из патруля противника силой в пять-шесть человек. Судя по всему, они проводили разведку рубежей 1-го батальона, и совершили ошибку, подойдя чересчур близко; пулемётчик расстрелял их в упор. Здорово, конечно, сказал Харриссон -- здорово то, что пулемётчик оказался таким хладнокровным и метким, однако повышение активности вьетконговцев свидетельствует о том, что донесения о готовящемся нападении противника на аэродром -- не просто слухи. Одновременно с этим, сказал он, вьетконговцы сосредоточивают силы в провинции Куангнгай к югу от Дананга, явно с целью захвата столицы провинции. И, наконец, две дивизии Северовьетнамской Армии действуют сейчас на юге, одна в Центральном горном районе, а другая -- где-то в I корпусе.

-- Вот увидишь, Чарли в скором времени попробует что-нибудь предпринять.

Харриссон поглядел на наш раскинувшийся палаточный лагерь -- все сооружения прямо на земле, никакой маскировки, всё выстроено ровными рядами, а между лагерем и вьетконговцами -- ничего, кроме одного ряда ржавой проволочной спирали. Харриссон засмеялся. "Бог ты мой, Фил, даже французы окапывались".

Несколько дней спустя поймали двух вьетконговцев, которые среди бела дня вели разведку участка линии обороны полка. На следующий день патруль из разведбатальона засёк, что к аэродрому подтягивается батарея 82-мм миномётов противника. Этот патруль, который был слишком далеко от вьетконговцев и не мог их атаковать, запросил артналёт, но им отказали, потому что другой морпеховский патруль потерялся в том же районе, и никому не хотелось случайно попасть по своим. Командир патруля разведчиков передал координаты миномётов и высказал предположение, что их несут туда, откуда можно будет обстрелять аэродром. Этот доклад в установленном порядке приняли к сведению и похоронили в ящике для бумаг. Двадцать восьмого числа был обстрелян районный штаб АРВ неподалёку от нас, кроме того, вьетконговцы обстреляли минами отдельный участок на линии обороны первого третьего, убив и ранив несколько морских пехотинцев.

Не надо было быть Клаузевицем, чтобы прийти к выводу, что все это происходило не просто так: противник действительно планировал напасть на аэродром, оборона которого по-прежнему оставалась нашей главной задачей. Но в штабе полка не собирались поддаваться панике и предпринимать поспешные действия. На той неделе мы не занимались лихорадочным анализом последовательность действий Вьетконга, не разрабатывали планов контратакующих действий, не совершенствовали уже существующие оборонительные сооружения -- не делали ничего из того, чем, по идее, должен заниматься военный штаб. Мы, как хладнокровные профессионалы, занимались тем, чем обычно занимаются штабные офицеры -- ничем. Ну, не так чтобы совсем ничем. В свободное от службы время мы играли в волейбол, а из-за того, что работы не хватало на то, чтобы занять ею хотя бы половину из двадцати с лишним штабных офицеров, большая часть нашего времени оставалась свободным. Кроме волейбола, мы много читали -- я на той неделе дочитал "Приключения Оги Марч" -- или занимались чем угодно, кому что было по душе. Майор Бурин, офицер по связи, тренировался в исполнении команд для кадрили под записи визгливой скрипки, которые он проигрывал на своём портативном магнитофоне. По всему лагерю было слышно, как он гнусаво, по-канзасски, распевает: "Аллеманда налево, левой ручкой... поменялись партнёрами, до-си-до, кавалеры в центр, образуем "техасскую звезду"". Офицер по гражданским делам, Тим Шварц (не тот Шварц, которого я сменил), изобрёл новаторский подход к стихосложению: он выписывал из словаря самые что ни на есть непонятные слова, а потом соединял их в том порядке, в котором нашёл. Он очень гордился своими непостижимыми стихами и спросил меня однажды, где их можно опубликовать. Я предложил ему обратиться в "Кеньон ревью".

Когда в штабных секциях всё же приступали к работе, то все усилия сосредотачивались на ежедневной мелочёвке и составлении шаблонных отчётов. В S-1 составляли обычные доклады о численности личного состава и потерях. В S-2 -- разведке -- составляли отчёты о боевых порядках противника и отписывали донесения о последних действиях противника. В этих донесениях была некоторая историческая ценность, но с точки зрения разведки пользы от них было мало, потому что главная задача S-2 состояла не в том, чтобы заносить в летописи действия вьетконговцев, а предсказывать, что они собираются делать. В оперативной секции, S-3, занимались тем, что заносили в журнал отчёты об обстановке, составляли планы операций, по которым батальоны практически неизменно направлялись в те районы, где противника не было, и вели ежедневные подсчёты количества патрулей от боевых рот. В S-4 вели учёт продуктов и боеприпасов.

Из главного штаба дивизии поступило несколько указаний, обращавших наше внимание на следующие чрезвычайно важные вопросы:

1) Морские пехотинцы с неуставными именными нашивками, изготовленными из ткани и пришитыми над левыми карманами, обязаны их снять. Отныне фамилии следует отпечатывать на обмундировании печатными буквами высотой в половину (1/2) дюйма.

2) Генерал не намерен мириться с практикой обнажения до пояса при нахождении на работах, в патрулях и т. п. Вне помещений весь личный состав должен носить рубашки и/или футболки.

3) Подписка на "Марин кор газетт" падает. Офицеров, ещё не сделавших это, просили подписаться.

Так и работали штабы, не выходя за пределы предписаний, что означало попросту "ничего не делали", только другими словами. На угрозу со стороны противника они отвечали тем, что её игнорировали, и 1 июля вьетконговцы атаковали аэродром.

Было около двух часов ночи, и я как раз сменялся с дежурства в палатке оперативной секции, когда начали рваться мины. Во избежание затопления палатки стояли на постаментах из фанеры и брусьев. От двери до земли вели деревянные ступеньки. Я спускался по ним, когда увидел яркую вспышку над деревьями за шоссе номер 1, а затем услышал характерный звук от разрыва мины. Деревья тянулись по внешним границам авиабазы, от КП полка дотуда было футов пятьсот. Собственно ВПП, на которой разорвалась мина, располагалась ещё в тысяче ярдов оттуда; поэтому непосредственной опасности я не почувствовал, разве что любопытно стало. Взобравшись обратно по ступенькам, я стал смотреть на тёмную, неровную линию деревьев за полем позади КП, на тёмную, неровную линию деревьев, и заметил ещё несколько вспышек. Ещё через несколько секунд донеслись разрывы 82-миллиметровых мин, они стали быстро взрываться одна за другой, как хлопушки, только намного громче, и небо, которое до того чернело над деревьями, побледнело и замерцало красным светом. На участке КП морпехи выпрыгивали из коек и хватались за оружие.

-- Конлину позвонил? -- спросил я через дверь, обращаясь к сменщику. -- Чарли бьют по аэродрому.

-- Ясный хрен. Конлин с Батей скоро будут.

Ударило безоткатное орудие, два удара прозвучали один за другим -- сначала громыхнуло орудие, через мгновение разорвался снаряд. Огромный огненный шар поднялся над деревьями, как будто занялся рассвет. Глухо ухнули взорвавшиеся топливные баки -- снаряд из безоткатки попал в самолёт. Огненный шар рванулся вверх, оранжевый на макушке и такой сверкающе-белый в середине, что я смог ясно разглядеть лица морпехов, бегущих к траншеям вдоль нашего рубежа обороны.

Я пошёл обратно в палатку, чувствуя, что надо что-то делать, но не зная точно что. Туда вошли майор Конлин со своими помощниками -- Харриссоном и капитаном Джоунзоном, все в касках и бронежилетах. Вскоре к ним присоединились офицер по разведке и его второй номер, лейтенант Мора. Потом прибыл полковник Уилер, ссутулившийся, притихший, с трубкой в зубах. Мы все сгрудились в палатке, вместе с радистами и посыльными. Один-единственный снаряд мог угробить половину штаба полка, и я был уверен, что кое-кто из боевых офицеров как раз на это и надеялся.

Битва за аэродром развернулась всерьёз. Ровно ухали вьетконговские мины, морпехи пускали мины в ответ, рвались топливные баки. Трещали пулемёты. Вслед за очередной вспышкой громко громыхнуло, но это была не мина: одна из наших бомб взорвалась, а может, самолёт подорвали ранцевым зарядом. В палатке оперативной секции возникла какая-то неразбериха. Трещали рации, жужжали полевые телефоны, штабные офицеры носились от одной группы телефонов к другой. Кто-то разговаривал с первым девятого, пытаясь выяснить, откуда атакуют, и сколько вьетконговцев участвуют в этом наступлении. Полковник сидел уставившись на большую оперативную карту, как будто бы, глядя на неё, он мог заставить её рассказать о том, что происходит.

-- Послушайте, мы тут друг о друга спотыкаемся, -- сказал капитан Джоунзон. -- Всем, кто быть здесь не обязан, надеть каски и бронежилеты, занять позиции на периметре.

Я направился к выходу. Здоровенный мужик грудь колесом с лицом, изборождённым глубокими морщинами, вошёл в дверь, покачивая при ходьбе широкими плечами. Заметив на его кепи две звезды, я тупо отдал честь и сказал: "Доброе утро, сэр". Генерал-майор Лью Уолт не ответил на эту формальность, пробираясь к оперативной карте. Уолт не так давно возглавил III MAF, 3-ю амфибийную группу морской пехоты, штаб всех подразделений морской пехоты во Вьетнаме. На вид он был сердит, и было с чего: шло то самое наступление, которое морпехи должны были предотвратить.

Уолта я боготворил. Я был ещё очень даже склонен поклоняться героям, а он был самым настоящим героем; он заслужил три Военно-морских креста, один из них за то, что во время сражения на тихоокеанском театре военных действий в одиночку затащил орудие на высоту под сильным огнём японцев. Кроме того, он был одним из тех редко встречающихся офицеров генеральского ранга, кто считает, что должен руководить своей армией с передовой, а не с уютного командного поста, расположенного так далеко от боевых действий, что это уже почти дезертирство. Свой передовой штаб он разместил в амтраке (это бронетранспортёр такой), поставив его прямо за гаубичными батареями, рядом со штабом полка. Уолт руководил людьми от жерла пушки, подобно генералам, выбиравшим себе место в бою в те дни, когда они были бойцами как Ли, а не хозяйственниками как Уэстморленд.

Мне казалось, что Уолт был одним из тех немногих высокопоставленных офицеров, кто относился к Вьетконгу серьёзно в те дни, когда мы были исполнены уверенности в себе и благодушия. А вынеся свой штаб так далеко вперёд и подвергая себя опасностям, которых он мог избежать, не умалив своей чести, он пытался на собственном примере показать офицерам в своём подчинении и их штабам, как следует лично руководить войсками. Судя по всему, немногие следовали этому примеру, что тогда, что позже. Я точно знаю, что Уолту пришлось не по нутру кое-что из того, что он обнаружил, приняв командование в мае. По вечерам в штабе полка показывали фильмы на открытом воздухе -- Уолт это дело прекратил. Зачастую от десяти до двадцати процентов личного состава стрелковых батальонов уходили в увольнения и болтались в пьяном виде по Данангу -- Уолт запретил выход в город. Передний край обороны вокруг данангского анклава на картах штабных офицеров представал в виде сплошной цепи солдат и штыков; Уолт отправился туда, чтобы лично в этом убедиться (что мало кто из штабных офицеров проделывал), и обнаружил, что эта линия на карте в реальности вовсе не линия, а нечто вроде бус из разрозненных лагерей, окружённых хилыми заграждениями, которые не выдержали бы решительного наступления силами одного взвода противника. Он распорядился выстроить настоящий передний край обороны, с опорными пунктами, передовыми постами, и заблаговременно отмеченными участками для нанесения массированного артиллерийского огня.

Но ему так и не удалось одолеть лень и благодушие, и сейчас наступление развивалось с сокрушительной эффективностью.

На улице было светло почти как днём, от осветительных ракет, висевших над аэродромом, и пламени от горящих самолётов. Трассирующие пули расчерчивали небо ярко-красными линиями. Звёздная сигнальная ракета устремилась вверх, поднявшись выше белых мерцающих осветительных ракет, и рассыпалась искрящимся дождём. Ракета была красная -- сигнал, означавший, что противник прорвал периметр аэродрома. Стопятки из-за КП открыли контрбатарейный огонь. Пара пуль прошипели над головой, но я не понял -- то ли снайпер нас обстреливал, то ли это было просто шальные пули, залетевшие с места битвы за аэродром.

Надев каску и бронежилет, я направился в палатку, где в сейфе хранились секретные и ДСП-документы. В отсеках для СиДСП лежали полковые коды для переговоров и планы операций, а также пара маленьких криптографических машин, применявшихся для расшифровки кодов. Будучи офицером по СиДСП, я отвечал за сохранность всего этого джеймс-бондовского добра, и, согласно постоянному приказу-инструкции, должен был сжечь его с помощью термитных гранат в случае нападения на лагерь и его захвата. Сержант Хэмилтон, делопроизводитель, стоял возле палатки в боевом снаряжении. С ним был недавно прибывший младший капрал, на вид напрягшийся и растерянный.

-- Ну что, лейтенант, надвигаются жёлтые орды? -- спросил сержант Хэмилтон. -- Всё готово. Гранаты я вытащил, и больше всего на свете мне охота спалить всю эту хрень.

-- Жёлтые орды сквозь аэродромные заграждения прорвались. Похоже, на нас они нападать не будут, но если так случится, то подожжёшь это добро только тогда, когда Чарли попрут прямо на тебя.

-- Сэр, если Чарли попрут прямо на меня, я эти гранаты в них побросаю. А потом я брошу эти папки на них, и пусть они все вместе горят.

Шквал трассеров пронёсся над нами, и мы услышали неторопливое, горловое уханье тяжёлого пулемёта. Хэмилтон засмеялся: "Что вы там говорили о том, что на нас не нападут, сэр?"

-- Это, наверно, один из наших пятидесятого калибра. В общем, ты понял, что я сказал.

-- Так точно, сэр. Мистер Чарльз классный концерт даёт, но что ж никто ему не сказал, что до четвёртого числа три дня ещё?

Он снова засмеялся. Шутка показалась ему смешнее, чем была на самом деле.

Дел у меня больше не осталось, и я пошёл на свою позицию на периметре. Каждый из младших офицеров штабной роты отвечал за свой участок на периметре КП. У меня под началом были капрал и десять рядовых -- единственный случай, когда я хоть немного чувствовал себя командиром.

Пока мы выжидали в своих окопах, мимо нас прокатила колонна со стрелковой ротой, направляясь на базу. Разворачивалась запоздалая контратака. Грузовики ехали быстро, вздымая тучи пыли, которая мерцала в оранжевых отсветах от пламени, лизавшего небо над аэродромом. Колонна бесшабашно неслась по дороге, набитые в грузовики морпехи вопили, радостно орали, вздымая свои винтовки вверх. "Гранты чёртовы, все они там психи" -- сказал штабной писарь, сидевший рядом со мной. Батарея стопяток усилила огонь, силуэты пушек и членов расчётов высвечивались на фоне перемежающихся дульных вспышек. Последние два трёхосника из колонны проехали мимо. Оба тащили по орудию, и я почувствовал мимолётное восхищение, когда увидел гаубицы, подпрыгивающие на лафетах за несущимися грузовиками. Столб белого пламени от горящего магния взметнулся фонтаном над аэродромом, как раз в тот момент, когда снаряды из стопяток начали рваться в рисовых чеках к югу от базы.

Мы оставались на периметре до первых лучей солнца. Клубы чёрного дыма пачкали рассветное небо, но сражение кончилось. Попозже в тот же день мы с Казмараком ехали мимо аэродрома. Мы направлялись в Дананг с донесениями в штаб I корпуса. Я думал, что увижу вдребезги разбитую базу, но она была очень большая, и большая её часть избежала серьёзных повреждений. И всё же нельзя было сказать, что атака прошла бесследно. Два больших транспортных самолёта лежали на южной оконечности аэродрома, оба полностью уничтоженные, куски их крыльев и двигателей валялись вокруг них. Два истребителя по соседству с ними походили на поломанные игрушки, третий же представлял собой просто гору пепла и искорёженного металла. Грузовик тащил ещё один повреждённый самолёт на обочину ВПП. Остановившись посмотреть на эти обломки, мы увидели бреши, которые вьетконговские группы сапёров [подрывников-диверсантов -- прим. переводчика] проделали взрывами или прорезали в проволочном заборе, идущем вдоль дороги вокруг периметра. Они наступали через тот сектор, который мой взвод занимал в марте и апреле, когда мы полагали, что через несколько месяцев выиграем эту войну и отправимся домой, где нас встретят торжественными шествиями и забросают серпантином.

* * *

-- ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАя

* * *

Война -- величайшая изо всех трагедий, однако пока существует человечество, будут и войны.

Жомини

"Военное искусство"

* * *

До конца того лета крупных сражений в Дананге не было. В дневное время казалось, что никакой войны и в помине нет. На залитых солнечным светом рисовых чеках царил покой. В это время года они выглядели очень красиво -- ярко-зелёные, испещрённые более тёмными зелёными пятнами пальмовых рощиц, в тени которых стояли деревни. Крестьяне в тех деревнях, что находились в охраняемых районах, жили той жизнью, чью вековую размеренность навряд ли нарушила война. Рано поутру мальчишки выводили буйволов из стойбищ к речным заводям, и крестьяне шли работать на полях. Они часами шлёпали за деревянными плугами, которые тащили быки, раздирая твердь земли, запёкшейся на солнце. После обеда, когда работать становилось слишком жарко, они покидали поля и возвращались в прохладную тень своих хижин с крышами из пальмовых листьев. Это был как ритуал: когда жара становилась чересчур сильной, они отцепляли свои плуги и брели вереницей по дамбам в деревни, и конусы их шляп жёлтым цветом выделялись на фоне зелени чеков. После обеда обычно поднимался ветер, и под ним длинные побеги созревающего риса качались, образуя буйные волны. Приятно было глядеть на эти бескрайние нефритовые рисовые поля, простиравшиеся до подножий гор, синевших вдали. Когда наступали сумерки, буйволов гнали обратно в стойла. Мальчишки шагали с ними рядом, шлёпая их по крупам бамбуковыми палками, а они шли по пыльным дорогам, мотая рогатыми головами, а на их боках подсыхала запёкшаяся тина из речных заводей.

Война начиналась с наступлением ночи. Восьмидюймовки и стопятьдесятпятки начинали свои обычные обстрелы, а вьетконговцы открывали снайперский и миномётный огонь. Наши патрули, оскальзываясь, спускались по тёмным тропам, устраивали засады или сами в них попадали. На периметрах часовые вслушивались и вглядывались в черноту, которую время от времени освещали неяркие вспышки. То изнемогая от скуки, то начиная нервничать, они ждали появления лазутчиков, которые то и дело щупали наши рубежи, время от времени бросая гранаты через проволочное ограждение или осыпая какую-нибудь позицию пулями из карабинов. Они подходили двойками или тройками, так и погибали, и так же погибали наши -- двойками и тройками. Мы не вели великих сражений. Больших кровопролитий не было, всего лишь вялые, регулярные струйки крови, проливавшейся в череде засад и огневых схваток. Хотя боевых действий и стало побольше, чем весной, контакты с противником случались всё так же нечасто. Каждую ночь в палатку оперативного отдела по радио почти каждый час поступали одни и те же донесения. Они поступали с застав и из патрулей, и каждый раз во время дежурства мы слушали, как два десятка разных голосов говорят одно и то же, подобно хору, речитативом выпевающему псалом: "Контакты -- никак нет. Обстановка нормальная, без изменений". Когда контакты имели место, то были они ожесточёнными, однако ничего, по сути, так и не менялось. Полк сидел на тех же позициях, что занимал с апреля, и к особенностям окружающего ландшафта мы привыкли настолько, что казалось, будто всю жизнь там сидим. Солдаты погибали, получали ранения, и наши патрули всё так же выходили в поле, и дрались там же, где и неделю до того, и ещё неделей раньше. Обстановка оставалась "без изменений" - разве что менялись цифры на табло полковника.

 

Менялись не только цифры. К началу лета мне было двадцать четыре года; к его концу я был намного старше, чем сейчас. Хронологически мой возраст увеличился на три месяца, в эмоциональном плане -- на три десятка лет. Мне было где-то за пятьдесят, и я был в том гнетущем периоде жизни, когда друзья человека начинают умирать, и каждая очередная смерть напоминает ему о приближении его собственной.

Помногу за раз наши не погибали. А поскольку умирали они по одному, я помню их как людей, а не как статистические данные. Я помню капрала Брайена Готье -- он, по словам одного циничного старого вояки, "заслужил два Военно-морских креста: сине-золотой на грудь и белый, деревянный ? на могилу". Готье, командир отделения из роты "А", двадцати одного года от роду, был смертельно ранен 11 июля в засаде. Медаль ему дали за то, что он продолжал руководить подчинёнными под сильным огнём противника, пока (цитируя представление) "не умер от ран". Какое-то время спустя в его честь назвали лагерь штаба полка. Здорово, конечно, но гранатомётчику, погибшему в той же засаде, медалей не досталось, и ничего в его честь не назвали. У него и возможности не было совершить какое-нибудь геройство, потому что мина, на которую он наступил, вызвала симпатическую детонацию [детонация, конечно, ответная. В оригинале обыгрывается термин "sympathetic detonation" -- АФ] его 40-мм гранат, из-за чего он сразу же погиб. "Симпатическая детонация" -- это выражение из отчёта о его смерти. Вот ещё один пример бездушного, неточного военного эвфемизма. Означает, что разрыв мины заставил его гранаты взорваться одновременно, и ничего симпатичного я в том не видел.

Я помню Фрэнка Ризонера, который тоже пал смертью героя, и Билла Парсонса, смерть которого таковой не была. Я повстречал Ризонера в палатке оперативной секции на следующий день после смерти Готье. Я тогда как раз разделался с отчётами по семи морпехам, которые в то утро погибли или получили ранения от миномётного огня. Ризонер сидел в палатке, глядя на карту и покуривая при этом свою побитую, погнутую трубку. Ризонер, низкорослый, плотный, двадцати девяти лет от роду -- староват для первого лейтенанта -- был когда-то рядовым, поднявшимся по служебной лестнице, был он женат и имел детей. Мне нравились и он сам, и его спокойные манеры зрелого мужчины. Мы распили банку пива на двоих, обсудили выход на патрулирование, который предстоял ему в тот день. Его рота выходила на рисовые чеки ниже хребта "Чарли" -- равнинные, опасные места, покрытые зарослями кустов и деревьев. Ризонер допил пиво и ушёл. Несколько часов спустя его привезли обратно на вертолёте; пулемётная очередь прошила его поперёк живота, и молодой капрал, который вытащил Ризонера из-под огня, сказал: "Надо бы его накрыть. Одеяло найдётся? Шкипера моего убило". Там, в патруле, его рота наткнулась на пару пулемётных ячеек противника. Он лично атаковал и подавил одну из них. Затем, обстреляв вторую пулемётную точку из карабина, он побежал вытаскивать раненого и погиб. Фрэнку Ризонеру дали Почётную медаль Конгресса, в его честь назвали не только военную базу, но ещё и корабль, а вдове отправили медаль и письмо с соболезнованиями.

Парсонса, лейтенанта из роты "Е" 2-го батальона, убило двумя ночами позднее нашей собственной миной из 106,7-мм миномёта. Она попала в расположение его взвода, когда он проводил занятие с подчинёнными в "тыловом" лагере. Морпехи там стояли плотной группой, и, поскольку 106,7-мм мина -- снаряд довольно мощный, потери были. Нам в штабе было трудно составить точный отчёт о потерях; никто не знал наверняка, кого убило, а кого ранило. Капитан Андерсон сказал, что мне опять придётся отправляться в дивизионный госпиталь, чтобы во всём разобраться. Я отговорился от этого, сказав, что на трупы насмотрелся столько, что больше неохота. Андерсон сказал, что сам сходит. Когда он вернулся, то выглядел как-то странно, и ничего не сказал -- только зачитал записи, которые сделал в госпитале. Записал он всё хорошо, тщательно: ноги Парсонса отрезало на уровне бёдер, ещё два человека погибли, ещё восемь получили серьёзные ранения. Пока он читал, я заполнял бланки, затем подшил их в папку с отчётами о небоевых потерях. После этого Андерсон перевернул страницу в своём блокноте на столе и сказал: "Там было как в мясной лавке".