Военный коммунизм 7 страница

А мост был совсем недалеко, но если кричать – не услышат, там очень шумно.

Мы пока в резерве. Наши уезжали на Проню, меня оставили с Суворовым. Алексей служит в 31 батальоне командиром роты. Петька Соболев сказал мне, что кто-то наговорил ему обо мне кучу гадостей, и он не может простить (в 31 Юренкова – врач батальона и Тамара – мои «доброжелатели», они из зависти способны на любую подлость, но как мог Алёша поверить? И что делать мне? Мне же не в чем оправдываться. А может, другая причина – сердцу, говорят, не прикажешь. Или это всё скуки ради? Об этом знает только он. Но почему же честно обо всём не сказать, я бы поняла и ни на минуту не стала бы себя навязывать. Не ждала я от него этого. Ну, что же, как говорили в старину: бог ему судья. А я благодарна судьбе за всё, что было.

Вера мне говорит, что у меня допотопные взгляды, что мне нужно было жить в прошлом веке. Может, она и права. Но перевоспитывать себя не могу, да и «признаюсь, желанья не имею». Я не могу понять, зачем сначала должна быть беременность, а уж потом – в лучшем случае – оформление отношений. Ну, а если лучшего случая не будет? Тогда что? Да я даже в лучшем случае не представляю, что делать. Умолять оформить отношения, навязывать себя, просить, чтобы тебе оказали милость, сжалились? А может, угрожать командованием, парторганизацией? В любом случае, за редчайшим исключением (а они, как известно, подтверждают правило) это шантаж. И не верю я, что после будет счастье и хорошая семья. И мне лично не нужно ни жалости, ни милости. Всю жизнь висеть на шее у человека только потому, что тебя пожалели? Нет, нет, нет и нет. Мне нужно, чтобы меня глубоко уважали в первую очередь и любили не в последнюю.

Вчера поздно вечером прибежал связной – в роте ЧП. Мы бежали бегом. Прибегаем во двор, где живёт Суворов, и в темноте я увидела, что рядом с дверью под окном лежит человек. Я схватилась за пульс – пульса не было. Тут же стоял капитан и попросил не менять позу лежащему – ждут следователя. Это был старший лейтенант Волков, помкомвзвода Суворова. Убил его Суворов двумя выстрелами в спину – одна пуля попала в голову, вторая под лопатку. На стене избы – мозг. Криминал Волкова состоял в том, что он, окончив вечернюю поверку, отпустив солдат, шёл мимо дома Суворова. Что его дёрнуло подойти и посмотреть в окно, а Суворов в это время находился во дворе, подошёл к Волкову сзади и влепил ему два выстрела. Объяснил всё это он тем, что якобы Волков имел виды на хозяйку Суворова. Мы все сидели в доме, ждали следователя. Заявился Фирсов, как всегда пьяный, и говорит капитану, чтобы он отобрал пистолет у Суворова, иначе он нас всех перестреляет. Через несколько дней подполковник Безрук вызвал к себе Суворова (тот был арестован), чтобы посмотреть на убийцу, и спрашивает у него: «Что же это ты, Суворов, как Онегин с Ленским из-за Ольги стреляться надумал?» (хозяйку звали Ольга), и Суворов в ответ спросил у него: «А в каком батальоне это было, товарищ подполковник?» Безрук говорит, что хотел ему в морду запустить чернильницу, да рук не стал пачкать. Суворова судил трибунал – дали десять лет, он просил штрафную.

Рядом с нами стоят десантники – 20-я отдельная Свирская Гвардейская авиадесантная бригада. Они готовятся на Берлин, называют себя сталинскими войсками. Зовут к себе. Повеяло духом романтики, но это я в молодости бегала из части в часть, а теперь уж подумать надо.

Долго думать не пришлось, от романтики и следа не осталось. Они хуже, чем банда батьки Махно, только что с громким названием. Вечером я вела приём, человек двадцать пришло. Хозяйка сидела во дворе, жарила грибы. Вдруг являются четыре десантника, схватили её и поволокли в сарай. Мои солдаты еле отбили, они ушли с угрозами. Дошло до того, их явилась целая рота, все с автоматами. Наш взвод со своими ПТР[34] занял оборону, завязался бой. До смерти никого не убили, но поработать мне пришлось. Я умоляла капитана забрать меня из этого взвода, который стоит вместе с ними.

Только перешла в роту, пошла со своими комсомольцами в батальон на собрание. Возвращались ночью и наткнулись в лесу на десантников, у них учения какие-то были. Они обнаружили нас и погнались за нами. Комсомольцы мои мгновенно испарились, и осталась я одна. Я так бежала, что думала, что у меня разорвётся сердце. Если бы мирное время, чемпионкой стала бы. В землянку скатилась по лестнице. Капитан бросился ко мне, со мной просто истерика началась. Что было бы, если бы они меня догнали? Они ничем не лучше немцев. Капитан кричал: «Сволочи сиволапые, когда же конец этому будет?»

На другой день случайно столкнулась в лесу с их командиром бригады, подполковником. Я его увидела издали – он ехал на «виллисе». Уж как я ни убегала, но он так виртуозно объезжал все сосны, что притормозил прямо передо мной и заявил: «Передайте своим, что сегодня к вам на танцы прибудут гвардейцы-десантники». Я сказала ему, что на поведение его десантников буду жаловаться Громову, командующему десантными войсками, и пошла к своим. Понятное дело, что танцы были тут же отменены. В соседней деревне до этого их не пустили на танцы, так они ту избу забросали гранатами, пришлось по десантникам открыть огонь из стрелкового оружия. Немного погодя мы узнали, что Громов приезжал в эту бригаду. Бригада за «подвиги» десантников была расформирована, и Громов провёл децимацию – выстроили бригаду, и каждый десятый по счёту был расстрелян.

Я – в санчасти батальона. Обстоятельства сложились так, что мне пришлось уступить место Асе. Она вышла замуж за Белянкина. Я отношусь к ней с большой симпатией, и мне её искренне жаль. Ничего хорошего из этого не будет. Мало того, что он как человек оставляет желать лучшего, так у него ещё на Дальнем Востоке жена сидит. Свадьбу организовали в роте. Капитан явился со своей «дамой сердца». Красивая девица, но жила с немецким комендантом. У меня в голову не укладывается, как можно подбирать после немцев. Кричали «горько» не только молодым, но и капитану и нам с Верой.[35]

 

Теперь у меня, кроме Антонины, никого нет. Решила взять себя в руки, занялась витаминотерапией, глотаю горстями. Говорят: верь в камень, и камень спасёт, наверное, по этому принципу на меня подействовали витамины. Я даже перестаралась. На начальницу свою не стала обращать никакого внимания. Она неравнодушна к Красильникову, и я назло ей стала с ним танцевать. Он приглашает меня стрелять (трофейных патронов горы), и я иду, не спрашивая у неё. Она очень недобрый человек. Крымская татарка, переживает, что Сталин выслал их всех из Крыма в Среднюю Азию, в том числе её братьев, сестра ушла с немцами. Антонину, золотого человека, называет жидкой. Дусю-санитарочку – гадкой. Причём звучит это так: Антонина – жидка, Дуся – гадка. Она не в ладах с русским языком. Как я квалифицируюсь – мне неизвестно, но ничего хорошего от неё я не жду. Когда я дружила с Алёшей, она говорила обо мне гадости. Я ей сказала, что могу доказать, что это неправда. Она не отказала себе в удовольствии удостовериться в этом. Но зато уж отцепилась от меня и рот больше не раскрывала. Я ей никогда не прощу этого.

Душу я могу открыть только Антонине, но и она свихнулась. Она не то, чтобы неравнодушна к Красильникову, она с ним жила и не скрывает этого. И теперь, видя его внимание ко мне, просто агрессивно настраивается по отношению к нему. Вчера он пришёл в санчасть, и она стала кричать на него: уйдите или я Вас оскорблю. Были танцы, она села рядом со мной, обняла меня и не отпускала танцевать. Просто до смешного доходит. Я, чтобы никто никаких надежд на мою благосклонность не возлагал, танцую с тремя: фокстрот с Красильниковым, вальс – с Саниным, танго – со Смирновым. Всем другим она меня отпускает, а Красильникову не отдаёт. Бедная Антонина, меня он ни с какой стороны не интересует, слишком хорошо я его знаю. Я ей об этом сразу сказала, что он герой не моего романа. Она же на 15 лет старше его, на что она надеется?

Получила письмо от Саши У. Пишет очень мало. После госпиталя снова попал в свою старую часть 18898-У. Мне скорее бы его увидеть, а то боюсь, что совсем забуду.

Появился ещё один «жених» лейтенант Смирнов из разведки. Прислали на место капитана Егорова. Из санчасти не вылезает, всё ищет причин – то чихнул, то кашлянул.

Примчался Хиневич, его прислал Цветков предупредить меня, что Смирнов в Одессе «женился» и бросил потом эту девчонку. Я поблагодарила капитана Хиневича за внимание к моей персоне, его и Цветкова и успокоила, сказала, что мне это не грозит. Пусть «женится» на ком-нибудь другом. Я такими экспериментами не занимаюсь.

Пришлось мне всё-таки с ним повозиться. Солдаты-минёры очень любили Егорова, а этого возненавидели. Егоров держался с ними очень просто. А Смирнов москвич, очень высокомерный, не знаю, чем он им досадил, но сделали они ему «тёмную». Нас вызвали ночью, он сидит белый как стена, а из грудной клетки во время выдоха фонтанчиками брызжет кровь. Обработала ранки, сделала перевязку, отправили в госпиталь. Раны оказались неглубокими, и он быстро поправился.

А потом его прозевала начальница. Он пришёл в санчасть с температурой 40º, весь пылает. Перед этим моей начальницы не было, заболел Сабир, я его отправила в госпиталь с диагнозом «сыпной тиф», и он подтвердился. Я ей напомнила об этом, ведь они же из одного взвода, но она и слушать не стала, сказала, что это грипп. Когда меня вызвали к нему, он уже сыпью покрылся. Начальница положила его в санчасть с диагнозом «грипп». Её судить нужно было за это. Я две недели возилась с этим «гриппозным», он бредил без конца, срывался с места, бежал куда-то. Здоровый, сильный, куда мне с ним справиться, а надо было держать, и ночью спать почти не приходилось. Вид у меня – как будто бы я тоже тифом переболела.

Наступает 45-й год – год нашей Победы.

Когда-то на Украине майор Цветков заставлял меня писать лозунги. По его приказанию была сколочена лестница, перетащить которую с места на место нужен был целый взвод. На ней я и писала. И вот на весь мост я написала громадными буквами, не помню, чьи слова: «Будет гордостью столетий год Победы – 43-й!»

Но, увы, в сорок третьем до Победы было ещё очень далеко, а вот 45-й – это уже точно будет гордостью столетий, хотя и не в рифму.

Часов в 9 вечера примчался связной из штаба – вызывает подполковник. Я на всякий случай захватила порошки от головной боли, я их готовлю сама, и он признаёт только их. В штабе было много офицеров, и я просто растерялась – с чем это связано? Когда доложила о своём прибытии, все рассмеялись – почаще бы такие приказания! Оказывается, меня пригласили на встречу Нового года (одну из всех медиков, моя начальница мне этого не простит).

Я не только давно, я вообще никогда не встречала так Новый год. До войны было детство – «В лесу родилась ёлочка». А в первые годы войны было как-то не до торжественных встреч.

Но это оказалось ещё и свадьбой Цветкова и Лиды Сердюковой.

Столы ломились – Аникиенко постарался, уж он-то толк в этом знает. К 12 часам все были внизу в зале. Подполковник поднялся на сцену, держа в руках часы. Ровно в 12 поздравил всех с Новым 1945-м годом! Потом сошёл со сцены и каждого поздравил персонально.

Было очень весело, красивая ёлка, танцы почти до утра, в партнёрах недостатка не было (некоторые с ума сходят – не танцуют). Потом появился Ведин и вручил почти всем письма. Мне два от Саши и фото.

Писать не хочу. Всё более или менее значительное запомню и так. Тарасов сказал, что Алёша уехал в академию. Вот и всё. Зачем мне это было нужно? У меня есть Саша. А может быть, уже нет?

И вот наконец-то – долгожданная Победа! Меня почему-то душат слёзы. День выдался какой-то непраздничный – серый, холодный, ветреный, сырой. Все готовятся к построению: чистят шинели, драят сапоги, пуговицы, пришивают подворотнички, проверяют оружие.

Всё как во сне – верится и не верится.

И вот наступил этот час – парадно-торжественным прямоугольником застыл наш 18-й отдельный батальон, чеканят шаг наш знаменосец и ассистенты. Как-то невольно всматриваешься в лица своих товарищей – какие они в этот час нашей Победы?

Я не увидела ни одного лица, которое выражало бы только безмерную, безудержную радость, как было ночью, когда дежурный по части начхим[36] поднял батальон криком: «Победа!!! Война закончилась!!!»

Все как с ума посходили от радости: полуодетые кричали, плакали, стреляли, обнимались, целовались, пускались в пляс.

Теперь эти лица были и торжественные, и радостные, и скорбные одновременно.

Когда подполковник Безрук, читая приказ Верховного главнокомандующего, дошёл до слов: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!» – не было ни одного лица, по которому бы не текли слёзы. Мне казалось, что плакал и сам подполковник. Временами слышались всхлипывания и приглушённые рыдания, и никто не стыдился этих слёз.

Это были первые часы мира – так долгожданные и так дорого оплаченные.

 

 

Приказ
Верховного главнокомандующего
по войскам Красной Армии и Военно-морскому флоту

 

8 мая 1945 года в Берлине представителями германского верховного командования подписан акт о безоговорочной капитуляции германских вооружённых сил.

Великая Отечественная война, которую вёл советский народ против немецко-фашистских захватчиков, победоносно завершилась, Германия полностью разгромлена.

Товарищи красноармейцы, краснофлотцы, сержанты, старшины, офицеры армии и флота, генералы, адмиралы и маршалы, поздравляю вас с победоносным завершением Великой Отечественной войны.

В ознаменование полной победы над Германией сегодня, 9 мая в День Победы в 22 часа столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам Красной Армии, кораблям и частям Военно-морского флота, одержавшим эту блестящую победу, тридцатью артиллерийскими залпами из тысячи орудий.

Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!

Да здравствуют победоносные Красная Армия и Военно-морской флот!

 

Верховный главнокомандующий, маршал Советского Союза

 

9 мая 1945 года № 369.

 

 

10 мая. Всё ещё до конца не можешь осмыслить то, что произошло. Все под впечатлением этого великого события, значительнее которого в нашей жизни ничего не было и не будет.

И вдруг в расположении батальона появился немец метра два ростом, спортивного вида. Мундирчик на нём расползался по швам, видно с чужого плеча, по-русски он говорил хорошо, попросил поесть. Вызвали особиста – капитана Котова, и тот даже стал проявлять великодушие – приказал накормить немца из офицерской столовой. Немец быстро очистил котелки и стал объяснять, что ему нужно в лагерь, что он заблудился. Дежурный по штабу был Звездин, и Котов ему приказал проводить немца. А до лагеря 20 км. Звездин побежал за автоматом, а Котов говорит, что немец и сам бежать будет, зачем ещё автомат? Но Звездин автомат всё-таки взял, и они пошли. Вечером к штабу подошла машина, взяли меня с санитарной сумкой, и мы поехали в направлении лагеря. Через несколько километров невдалеке от дороги увидели двух лежащих человек. Я побежала к ним. Это были Звездин и немец. Немец был мёртв, а Звездин – без сознания. У немца было несколько ран, а у Звездина ран не видно, но всё лицо в ссадинах, в крови и струйка крови изо рта. Вокруг глаз чёрные круги – немец пытался выдавить ему глаза. Я с трудом открыла ему рот – во рту всё было окровавлено, и мне показалось, что он откусил себе язык.

Этот окровавленный предмет оказался большим пальцем немца. В драке он откусил у немца палец, но выплюнуть его уже не смог. Мы погрузили его на машину и повезли в санчасть. Там он пришёл в сознание и рассказал, как всё произошло.

На том месте, где мы подобрали Звездина, они сели передохнуть, там же был указатель. Когда отошли немного от указателя, немец спросил, сколько километров до лагеря. Звездин оглянулся на указатель, и в это время немец сзади прыгнул на него. Он был в два раза и больше, и сильнее Звездина и сделал из последнего отбивную котлету. Автомат несколько раз переходил из рук в руки. Немец не давал Звездину выстрелить. Когда Звездин всё-таки выстрелил, он решил, что убил немца и сам потерял сознание. А потом открыл глаза и видит, что немец ползёт к нему с кинжалом в зубах, и он сам не помнит, как дал очередь и попал ему в голову, снова потерял сознание и уже надолго.

Звездин говорит, что если бы не сознание, что пришла Победа, он бы с немцем ни за что не справился. Две недели пролежал он в санчасти, а потом отправился на 10 суток на гауптвахту за притупление бдительности.

Что-то неважно началось у нас мирное время. 11 мая утром в санчасть пришёл командир техроты капитан Орлов и стал умолять начальницу, чтобы прервали беременность Розе Андреевой. Он не будет с ней жить, у него дома три сына ждут его. Начальница приказала мне собирать инструмент, и мы пошли на квартиру к Орлову. Хозяев он выкурил, дома была только Роза. Керосина не оказалось, не на чем было кипятить инструмент. У начальницы сработала «солдатская смекалка», и она сказала мне, чтобы я обжигала его спиртом. Я начала обжигать, но волновалась очень: это же двойное преступление – и обжигание, и прерывание. Когда пламя начало угасать, догорающие тампоны я отдавала Розе. Я и не заметила, что она их швыряла в форточку, волновалась она не меньше моего. Но всё ещё было впереди. Изба была деревянная и сверху обшита камышом. И вот началась операция. Розе плохо на столе, мне тоже плохо. Я говорю Зинаиде Михайловне,[37] что мне плохо, она отвечает, чтобы я терпела. Я терпела, терпела и, выронив зеркало, свалилась под стол. З.М. суёт под нос нашатырный спирт то Розе, то мне, но никто на него не реагирует. И в это время загорелась на окне марлевая занавеска. Снаружи изба уже пылала. Выскочила З.М. и начала её тушить. Сбежались все, кто мог, и тайна перестала существовать.

Безрук «поблагодарил» начальницу, а я два дня после этого пролежала в каком-то полуобморочном состоянии. Роза очень долго температурила, счастье, что не было сепсиса.

Мы в Брянске. Весь батальон живёт в землянках, восстанавливают станцию Брянск-II. У санчасти отдельная землянка, начальница живёт на квартире. А я хожу ночевать в свою любимую 3-ю роту. В одной землянке штаб роты, капитан, Вера и т.д. нам оборудовали уголок, завесили плащ-палаткой. Спим с Верой на узеньком топчанчике, всю ночь, чтобы не упасть, держимся друг за друга и как по команде поворачиваемся.

Я ежедневно снимаю пробу на батальонной кухне, так как одна из медиков живу в лагере. До рассвета прибегает повар, стукнет в дверь, и я со своего топчанчика пикирую прямо в сапоги, набрасываю шинель и понеслась. Гимнастёрка и юбка остаются лежать на месте. А капитан говорит, что если бы я была его подчинённой, он мне за подъём каждый день объявлял бы благодарность – ни один солдат так быстро не собирается.

Сегодня у меня было шоковое состояние. Явился Красильников с каким-то пожилым человеком, представил меня, познакомились. Оказывается, это его отец, а он всего-навсего решил на мне жениться. Я так растерялась, что лишилась дара речи. Нормальные люди всё-таки так не делают, не худо было бы и моим мнением поинтересоваться, прежде чем вызывать отца. Да и как это вообще можно было додуматься, ведь мы с ним наедине и одной минуты не были, двух слов не сказали. Танцы и стрельба – так там чуть ли не весь батальон присутствует. Он решил, что как только я услышу его предложение, сразу упаду к нему в объятья. И самый главный козырь, перед чем, по его мнению, я уж никак не могла бы устоять, – это его «богатство». Ведь он был командиром бригадной разведки, и в Кюстрине (под Берлином) они действительно озолотились. Он мне говорит, что так обеспечен, что и внукам нашим хватит. Да вот уж о внуках я меньше всего пекусь, может, у меня их в никогда в жизни и не будет. Я ему сказала, что меня всё это меньше всего интересует, у меня даже какая-то идиосинкразия ко всем этим материальным благам. Мне всю войну казалось, что если я к чему-нибудь прикоснусь, меня сразу убьёт. (Вспоминаю, какие кучи денег таскала я в штаб в медсанбате. Да я их видеть не могла!).

И ещё я сказала, что я из тех, которые шалаш считают раем при том условии, если там будет милый, желанный, любимый человек. А про себя добавила: «а не барахольщик». Я не собираюсь замуж, хоть мне и двадцать лет, но мне ещё учиться нужно, ведь я из девятого класса ушла на фронт.

Быть только женой – да я себя уважать перестану. Вот так обо всём этом я ему и рассказала. Это был первый наш разговор наедине.

Он мне ответил, что я должна подумать и не рубить сплеча. Но кто это делает, по-моему, ясно.

А через несколько дней явился К.Ф. и говорит, что прибыл специально мозги мне прочищать, а если нужно, и ремешком врезать. Оказывается, до него дошёл слух, что я выхожу замуж за Красильникова, а он своего «благословения» не даст. Я его успокоила, сказала, что никуда и ни за кого не выхожу.

Наверное, потому, что наступил мир, люди начали обалдевать.

Прибыл Смирнов Владимир Сергеевич с таким же предложением и такими же соблазнами, как и Виктор Александрович. Он тоже ведь был в разведке. Разница только в том, что Красильников собирается оставаться в кадрах, а этот хочет уйти на гражданку. У него в Москве на 2-й Тверской-Ямской квартира, и в Москве я буду учиться, это он понимает и приветствует.

Не хочу я никуда, даже в Москву.

Постаралась как можно мягче всё объяснить. Ушёл недовольный, обиженный. А обижать я никого не хотела и не хочу, а играть в «любовь» – это не моё амплуа.

Остался ещё третий партнёр по танцам – лейтенант Коля Салин, тоже из разведки, но он ничего не предлагает. У него есть тётка с коровой, и он доволен.

Меня вызвал подполковник – Лида в тяжёлом состоянии, безнадёжном. Если мы обеспечим уход, может быть, появится надежда, он не хочет терять окончательно эту надежду. Лида просила, чтобы была с ней я. Увидев Лиду, я испугалась, но окончательно убила меня рана.

Дело в том, что у Лиды большая беременность, и она затруднила диагностику. Ей поставили непроходимость, а у неё оказался гнойный аппендицит, причём вскрывшийся с разлившимся гноем и перитонитом. Рану не зашивали, края её ужасно утолщены, и такое впечатление, будто бы художник на палитре мешал краски – и чёрную, и зелёную, и серую. Начался некроз. На неё в госпитале уже махнули рукой. Ведущий хирург утром приоткроет дверь в палатку, удивится, что она ещё жива, и идёт дальше. Назначений никаких нет, может, они и есть, но мне они не известны. Рану присыпают йодоформом. Это преступление – просто созерцать, как погибает человек, поведение ведущего хирурга возмущает.

Я решила действовать сама. Поехала в свою санчасть (в моём распоряжении машина и мотоцикл), заказала глюкозу 5 и 40%, физраствор, перекись водорода. Приготовила смесь из сульфидина и стрептоцида. Промыла рану перекисью несколько раз, засыпала сульфидином и стрептоцидом. Ввела подкожно литр физраствора и внутривенно 40% глюкозу. Хирург говорит, что она обречена, и это просто для успокоения совести. После этих процедур рана стала гораздо лучше. Достали американский пенициллин, колю через каждые 3 часа, держу на льду, всё строго по инструкции, обработка эфиром. Приходил хирург, просил отдать пенициллин другому человеку, тому, может быть, поможет, а ей бесполезно. Даже повёл меня посмотреть на этого человека. Я ему сказала, что очень сочувствую тому человеку, которому он мог бы помочь, но, тем не менее, ни одной единицы не отдам. Доставали с невероятным трудом из Москвы, подполковник самолёт специальный выпросил у начальства. Бороться нужно до конца.

…Труды мои, кажется, не пропадают даром, да и пенициллин сотворил чудо – Лиде стало лучше. Присылали Машеньку, нового фельдшера из нашей санчасти, чтобы как-то облегчить моё положение, я ведь и ночью не сплю, боюсь пропустить время инъекции, и уже еле держусь на ногах. Но Лида отправила Машу назад. Приехала Антонина и отправила меня на сутки выспаться.

Когда я вернулась, внезапно начались роды. Что делать в таких случаях, я не имею понятия, ведь ещё и рана не зашита. Вызвала хирурга, обмотали её лейкопластырем очень широким, несколькими катушками. И появился на свет крохотный семимесячный ребёнок – мальчик.

Забот у меня прибавилось, нужно было и ребёнка выхаживать. Бегала в роддом (благо, рядом, обходилась без транспорта), брала грудное молоко и искусственно через носик кормила Володю (так назвали). А у Лиды начался мастит.

 

Целый месяц пробыла с ней в госпитале. Рана начала быстро заживать, но хирург сказал, что там гнойный карман. Выписали нас домой. Лида ещё лежачая, и ребёнок очень слаб, и, кроме того, у него начались судорожные припадки. Его нужно держать в тепле, пробовала забираться с ним на русскую печь, но припадки учащались. Обложила грелками, кормлю искусственно. Дел по горло, а я ничего не умею, опыт на нуле. Так натопила печь (обнаружила на чердаке целый склад сухих берёзовых поленьев), что чуть дом не сожгла. Первый раз в жизни делала голубцы (начинка из американских консервов), пекла оладьи, борщ варила. Степан Филиппович хвалил.

Прожил Володя двадцать один день. Сказалась тяжелейшая интоксикация, лёд, лежавший на нём две недели, недоношенность.

Степан Филиппович поцеловал его и сказал: «Прощай, сынок, жди нас». Я не поехала на кладбище, осталась с Лидой. Да ещё и обед надо было сделать. Пришли Цветков, Рыжков, Зырянов и др.

 

Стараюсь как-то отвлечь Лиду. Под её руководством стала шить ей платье, первый раз в жизни, думаю, что и последний. Терпения у меня не хватает. Люблю вышивать. Получилось сверх всякого ожидания очень симпатичное комбинированное платье. Лида в нём как-то преобразилась сразу, но потом разрыдалась, еле я её успокоила.

 

Лида поправилась, я вернулась к своим обязанностям в санчасть. Степана Филипповича вызывает начальство, и он попросил, чтобы я переночевала с ней. Улеглись мы с ней на одной кровати, устали, целый день провозились, занимались благоустройством. Из ящиков соорудили подобие дивана, я вышила корзинку с вишнями на подушку. Утром была на рынке, купила покрывало на «диван». Занавески пристроили…

Только уснули, и я почувствовала, что в чём-то плаваю. Встала, включила свет и ужаснулась – под нами целая лужа гноя. Вскрылся этот самый карман. Побежала к дежурному по части, взяла машину и поехала к хирургу. Он приехал, посмотрел и забрал её в госпиталь. Самочувствие неплохое, и меня с ней не оставили.

Я занимаюсь аптекой, и мне приходится каждый месяц ездить в Киев в санитарный отдел округа за медикаментами. Поездки хуже, чем в войну, в вагон не пускают. Солдаты на крыше, а я на подножке. Ехать ночь. Сцеплю руки на поручнях, начинаю дремать и боюсь свалиться, кажется, что внизу пропасть. Первый раз поехала с Сашей Логвиненко. говорят, что она неподчиняемая, но со мной вела себя безукоризненно.

Киев покорил своей красотой. Он мало пострадал. Сметён с лица земли Крещатик. Теперь там ползают пленные немцы, разбирают кирпич. Целый день мы искали улицу Сурикова, санитарный отдел округа и не могли найти. Уселись на таре, готовились так провести ночь, но над нами сжалился дед, ехавший мимо на телеге. Погрузил наши ящики и бутыли и повёз к себе домой. Соседи пришли на нас посмотреть как на диковину. Разговорились, оказывается, мы и сидим на улице Сурикова. Она называлась Немецко-Бухтеевская, её только переименовали, и мало кто знает. Утром отправились в санитарный отдел округа, в ожидании приёма полдня сидела на окне и любовалась потрясающим видом Днепра.