Член Союза журналистов России 7 страница
– Курсант Стяжкин, муха на форме сношалась или же не сношалась?
– Никак нет, товарищ майор! Не сношалась!
– Вот видишь, Стяжкин! – обрадовался Зык. – Ежели б ты был подтянутым солдатом, форма начищена, наглажена, сапоги блестят, подворотничок свежий… Девочка б на тебя посмотрела и сказала: «Вот этому я бы дала». – Майор захохотал первым, потом заржал старшина, далее – низшие чины.
Алексей Ворончихин даже не улыбнулся. Он находился в строю во второй шеренге и стояком спал, привалившись спиной к койке второго яруса. Он уже многому научился в армии: спать стоя и даже на ходу, есть жидкую пищу без ложки (был период, когда в полковой столовой не хватало ложек), воровать у товарищей, которые также у него воровали – сигареты, зубную пасту, сапожную щётку, «шланговать» при малейшем удобном случае – стоило отвернуться надзирающему сержанту, он тут же бросал лопату и садился курить; выучился съедать полбуханки белого хлеба «насухую» ровно за три минуты.
– Курсант Ворончихин! – вдруг вытащил Алексея из краткосрочного солдатского рая – из сна – голос майора.
– Я! – машинально прокричал Алексей.
– Что снилось? – улыбнулся Зык.
– Я не спал, товарищ майор. Я обдумывал статью Ленина «Социалистическое Отечество в опасности!».
– Похвально! – сказал майор.
Алексей тут же выкрикнул:
– Служу Советскому Союзу!
– Законспектируйте эту статью. Сто пятьдесят раз. Для каждого курсанта батареи. Потом доложите мне.
– Есть! – выкрикнул Алексей.
Майор Зык отвалил самодовольным шагом.
– Рядовой Ворончихин! – свирепо заорал старшина Остапчук.
– Я!
Остапчуку ничего не оставалось делать, как прокричать сперва:
– Головка ты… – Потом он приказал: – Сегодня курсант Ворончихин прочтёт перед строем статью Ленина «Социалистическое Отечество в опасности!». В противогазе… Раппопорт! – крикнул Остапчук. – Мухой лети в ленинскую комнату. Ты у нас ответственный за библиотеку. Тащи статью Ленина про Отечество.
Строй зашевелился, зашушукался. Остапчук остервенело приказал:
– Слушать будут тоже в противогазах!
Тут зычно, мощно, с хохляцким «г» сержант Обух гаркнул:
– Хазы! Хазы!
Все курсанты дикой гурьбой кинулись к стеллажам, на которых лежали сумки с противогазами. В спешке натягивали на голову липучую глазастую резину с гофрированными хоботами.
Сны Алексею в первые месяцы службы не снились. Даже чёрно-белые. Он падал в койку с «отбоем», куда-то проваливался в глухую темь и уже поутру слышал гремучий голос дневального: «Батарея, подъём!»
Краткие сонные видения приходили ему лишь в случайном забытьи: либо в клубе на киносеансе (плевать на фильм, лишь бы поспать – нет первее желания у солдата «учебки», чем пожрать и поспать, поспать-то ещё первее будет), либо на политзанятиях в ленинской комнате, когда майор Зык заводил такую тягомотину, что тут же затягивало в продушину сна. Правда, сержант-змей Мирошниченко стоял надзирателем и спящих лупил по башке гибкой металлической линейкой. Зыбкий сон одолевал в муторном, трудоёмком наряде по батарее, когда на курсанта, стоявшего на тумбочке, приливами накатывали жуткая тоска и неимоверная усталость, сонная слюнка текла с уголка губ на подбородок. Но краткий, мимолётный сон – что полёт бабочки. Сонный мозг выдавал импровизацию образов и эмоций, но не сами образы и эмоции. Такой сон – будто вспышка фейерверка, разброс искр. Искры не живучи, быстро гаснут, о них нет памяти.
Первый полноценный, памятный сон привиделся Алексею Ворончихину уже по весне, в марте, когда муштра «учебки» поослабла, а солнце стало чаще пронизывать лучом питерскую белёсую смурь. Что-то менялось в атмосфере, в устрое службы, в мире, что-то преображалось в самом Алексее, в мироощущении.
В ту ночь сон ему привиделся сказочный.
Ему снился праздник. Всеохватный, многолюдый праздник. Не Первомай, не Новый год или 8-е Марта – праздник необыкновенный и незнакомый. Люди, казалось, отмечали всеобщий день своего рождения, появление жизни на Земле. Людное шествие двигалось по улицам Вятска. Улицы Вятска перетекали в улицы Москвы. Вот уже по Калининскому проспекту текло людское нарядное море. Народ молод, не пьян. Народ на ходу пел и танцевал. Всё шествие двигалось к Кремлю, устремлялось в огромный дворец. Но это был не Дворец съездов. Это был дворец с высокими колоннами, с кариатидами и атлантами. Внутри – широкие лестницы, просторные залы, заморские ковры. Цветов в высоких вазах и кашпо видимо-невидимо. Гирляндами висят разноцветные воздушные шары. Повсюду звучит музыка – на все лады: оркестровая, духовая, сольная на органе, на рояле, на скрипке, словно несколько оркестров и исполнителей, не мешая друг другу, одновременно играют разную музыку. Всюду: в залах, в гостиных, на лестницах – празднично разодетые люди. Девушки, в вечерних платьях, с высокими налаченными причёсками, молодые мужчины, в костюмах, в галстуках и бабочках, – все улыбчивы и галантны. Все веселятся. В одной зале танцуют, в другой – застолье с шампанским, в третьей – игры-потешки (в фанты играют или в бутылочку)…
Сам Алексей в этом чудо-сне пребывает не один – с двумя обольстительными девицами. Одна – кареглазая брюнетка, весёлая и темпераментная, в платье цвета морской волны, блестящем, словно чешуя русалки, смеялась, тянула Алексея танцевать, обнимала за шею. Другая – светло-рыжая, шатенка, в пурпуровом атласном платье, с крупными белыми бусами на шее, нежно ластилась к Алексею, жаждала целоваться. Он и сам был не прочь! То одну обнимет, то другую. То с одной сорвёт поцелуй, то с другой… Алексей бродит с девицами по залам, ищет укромный уголок, где можно уединиться с красотками. Ласку двух девиц разом он ещё не испытывал, а тут такая возможность: девицы податливые, любвеобильные… И никто не осудит – самозабвенное блаженство кругом. Все с бокалами шипучего вина, которое пьют и не пьянеют, лишь больше радуются празднику Начала жизни человеческой, которая дана не на истязания, унижения и голод, а на радость и любовь.
Где же в этом огромном дворце тихий уголок, спаленка? Вот и дверь – невысокая, вроде приватная. Алексей входит с девицами в эту дверь. А там – и вправду спальня, постель широкая. Алексея насквозь пронизывает – каждую клеточку, каждую жилочку и волосочек – чувство радости от сбывающейся потаённой чудесной мечты, когда он во власти двух красавиц… Восторг окрыляет его, ликование полонит сердце.
Сверхмерный восторг и вытолкнул Алексея из сна в явь. В казарму учебки. В раннее утро. На койку второго яруса, рядом со спящим товарищем Иваном Курочкиным – койки стояли попарно.
Сквозь большие казарменные окна струился утренний розовый свет. Мартовское солнце только-только поднималось – тонкая красная краюха показалась в мареве белёсого горизонта. Свет солнца пока не слепит, но уже повсюду разлит. Кажется, вместе с этим розовым светом струится тихий ласковый шум весны…
Алексей, очумевший от сонного наваждения, сидел на койке, глядел на солнце, слушал шум весны и благостно улыбался. Он всё ещё жил счастьем сна. Но вместе с тем это призрачное, невозможное счастье проникало в явь, в саму жизнь, которую он любил и любил сейчас особенно, невзирая на дубовость, муштру и неизбежный диктат сержантской школы. Алексей, казалось, медленно просыпался. С каждой минутой в нём просыпалось и крепло чувство, которому он раньше не то чтобы сопротивлялся, но откладывал его «на потом», на будущее. Он ведь любил Елену, свою Ленку Белоногову. И верно, те две развесёлые девицы, чёрненькая и светло-рыженькая, с которыми оказался в спаленке чудесного дворца, являли ему живую, трепетную, всю ему принадлежащую Елену, его Ленку. Вся его страсть, направленная на мифических девиц сна, теперь обрушилась на любимую девушку – только на неё, реальную, единственную. Пусть она кричит в экстазе на весь мир!
Алексей тихонько потряс за плечо Ивана Курочкина.
– Чего? Подъём? – встрепенулся Иван, вскинул голову.
– Нет, – ответил Алексей. – Солнце встаёт. Смотри! Чудо-то какое!
– Ещё полчаса до подъёма, – взглянул на большие круглые часы казармы Иван. – Ты зачем меня будишь?
– Когда-нибудь, Ваня, мы будем вспоминать это время как самое лучшее в жизни… Лучшее в жизни, – невпопад отвечал Алексей. – Письмо сейчас напишу Ленке. До подъёма успею.
– Меня-то зачем разбудил?
– Для полноты естественной радости… Гляди! Солнце целиком вышло.
XV
Первые дни мая. Весна в Ленинграде и окрестностях в полном разгаре. Тепло. Ясно. Близятся поэтические белые ночи. Деревья обнесло светло-зелёными облаками листвы.
На огромном плацу учебного полка стоят взвода сплошь из сержантов. Чинный, породистый генерал-майор на трибуне, будто выпестованный для парадов, степенным голосом вещает в микрофон:
– Товарищи сержанты! Вам выпала почётная миссия продолжать службу в Ленинградском военном округе, на северных рубежах нашей Родины! У меня нет ни капли сомнений – вы с честью понесёте свои знания и выучку в линейные части!
Слушая речь «окружного» генерала, оглядывая зелёные туманы, окутавшие толстые тополиные стволы, щурясь на яркое солнце, Алексей ностальгически грустил. Чего грустил? За что можно было здесь цепляться умом, в «учебке»? Может, за живое время, проведённое здесь: ничего в жизни не повторяется. В любом времени, самом жестоком, под смыслом внешним, поверхностным есть смысл глубинный, который не сразу и поймёшь; возможно, и вовсе не хватит ума, времени, интуиции, чтобы понять, что случилось здесь, чем насытилась душа, от чего избавилась. Почему, расставаясь с сержантом Обухом, обнялись как родные братья?
– К торжественному маршу! – гудел голос генерала. – Побатарейно! Управление полка прямо! Остальные – на-пра-а-а-во!
Взвыл трубами оркестр, барабан чеканил ритм. Яростно повернув головы направо, батареи сержантов печатали шаг по плацу перед трибуной, на которой картинно стоял генерал-майор, по виду – целый маршал. На мундире пуговицы с гербами отблёскивали золотом.
Скоро тысячная сержантская колонна вышла из зелёных с красными звёздами ворот части. На ближней станции Левашово их дожидался пустой состав из плацкартных вагонов. Кто-то из новоиспечённых младших командиров оставался в «учебке», заменяя или пополняя ряды остапчуков и нестеркиных. Пройдя унижение и муштру, сам становился истовым проповедником полученного воспитания.
– Младший сержант Любиневич, сержант Бразаускас, сержант Огарков! На выход!
Состав причаливал к станции, в вагон заходил прапорщик или офицер, выкрикивал имена сержантов, забирал их на службу в местные полки. За окном появлялись таблички на станционных зданиях: «Кондопога», «Медвежьегорск», «Сегежа», «Идель».
– Сержант Тарасов, младший сержант Юшка, сержант Цуменко, сержант Курочкин…
Иван Курочкин обнял Алексея, тихо сознался:
– Я, Лёш, тебе про своих девок рассказывал. Всё неправда. У меня, по правде-то, ни с одной не было ещё. С одной только, да и то не получилось… Хотел всё тебе признаться, да как-то стыдно было. Извини.
– Ты что, Ваня? Разве я тебе судья? Я догадывался, что ты привираешь. Девок у тебя будет ещё много-много…
Снова перегоны, снова станции: «Беломорск», «Кемь», «Кандалакша»…
– Сержант Панкратов, младший сержант Стяжкин, сержант Матакуев…
Чеченец Матакуев обнял Алексея.
– Умирать, Лёха, буду, а вспомню, как мы с тобой на Бобочинском полигоне с ног валились. В окопе вода. Помнишь? Думал, не выживу.
– Помню. А помнишь, ты мне признался: хоть мы друзья, но если твой собрат-чеченец скажет тебе: «Зарежь Ворончихина» – ты зарежешь?
– Ничего не поделаешь, Лёха. Законы рода.
…«Полярные Зори», «Апатиты», «Оленегорск».
Сержант Овечкин обнял Алексея, говорил заикаясь, волновался:
– Лёха, пом-м-нишь бутыл-л-ку красного в подва-але выпили? В компании крыс. В мой де-ень рождения. Ты-ы достал. Спаси-ибо. Ве-ек не-е забуду.
Наконец обезлюдевший состав докатился до Мурманска. Здесь высадили почти всех.
Армянин Лабоджан обнял Алексея.
– Помни, Алёша, мы с тобой христиане. Меня найдёшь в Спитаке. Там нашу семью каждый знает…
Оставшихся от состава десяток сержантов переместили в вагон-теплушку, прицепили к составу из трёх вагонов. За мутным окном теплушки проплывал невзрачный, укутанный в снег Мурманск. Весна сюда ещё не подступила.
– Э-э! Вы куда нас повезли-то? – кричал кому-то в закрытое окно Алексей Ворончихин.
На станции Луостари, до которой тихоходный тепловоз тащился почти полсуток, в вагон заглянул прапорщик, в чёрном, форменном для севера бушлате, заснеженном до белизны:
– Ворончихин! Живой?
– А чё ему сделается-то? – ответил Алексей.
– На прошлой неделе двоих сержантов привезли, пьяные вумат. Еле выгрузил. Ты молодец, выдюжил дорогу. Уши у шапки распусти, метёт сильно… Остальным дальше ехать. До Печенги.
– Прощайте, мужики! – махнул рукой Алексей остающимся, выпрыгнул на платформу. Ветер со снегом лихо напал на него. – Как тут у вас служба, товарищ прапорщик? – пробил голосом вьюгу Алексей.
– Лучше не придумать! – ответил усатенький, молодой и симпатичный прапорщик Кассин. Закинул на шапку капюшон, руки по-граждански глубоко сунул в карманы. – Служить будешь в артполку. В основном – стрельбы, учения… Ближний городок за двадцать вёрст. Увольнения – на сопки. КПП и заборов у нас нет.
– Женщины?
– Олениху дикую поймаешь – она будет тебе женщиной. На офицерских жён не вздумай смотреть. Мужья башку открутят. К тому же все друг про друга всё знают… Для офицеров тут развлечение – водка. Для ихних баб – сплетни. В общем, служба как служба. Год за полтора идёт.
Навстречу сгорбленному Алексею и Кассину прошагали вереницей четверо военнослужащих с автоматами на плече. Впереди – сержант, разводящий. Часовые шли на пост в валенках.
– Весны на Севере не бывает, – добавлял красок прапорщик. – Резко вдарит тепло – за неделю всё зацветёт… Ступай, Ворончихин, в штаб. Найдёшь там капитана Пряникова, начальника строевой части. Он тебя определит. – Кассин пожал Алексею руку и скрылся в метели.
Сквозь пляшущий снег Алексей обозрел несколько домов армейско-казарменной архитектуры, плац, котельную с трубой и дальше – жилые офицерские пятиэтажки. За домами сквозь снежную кутерьму мутно прорисовывались сопки, покрытые снегом. На них, будто щетина, росли низкорослые берёзки.
В штабе Алексей с ходу нашёл строевую часть, но прежде чем торкнуться туда, навострил уши. За дверью стоял ор – ор одного человека, изобильно заперчённый матюгами:
– Я же тебя не называю козлом (мат-перемат). Я же тебе не говорю, что ты сукин сын, урод (мат-перемат). А почему? Потому что я человек воспитанный и культурный. Поэтому и от тебя требую культуру и воспитание! Культуру работы с важными документами…
Шефом-наставником строевой части оказался проворный щекастый капитан, стриженный «под бобрик»; при курении капитан щерился и держал сигарету зубами. Он «нашкуривал» маленького очкастого ефрейтора-писаря Глебова.
Алексея Ворончихина «строевик» встретил ещё доброжелательнее, чем прапорщик Кассин:
– Попался, братец-кролик! Чего умеешь делать?
– Всё, товарищ капитан! Даже лысины стричь.
Капитан Пряников завёлся с пол-оборота, с весёлыми матюгами отчитал Алексея: дескать, лысины стричь «каждый могёт, а ты вот выучись их стричь лёжа…» Вдруг капитан Пряников резво спросил, глядя в Алексеев послужной лист:
– В Москве в университете учился? Незаконченное высшее (восторженный мат-перемат)? Тогда пойдёшь в батарею управления, к Запорожану. Скоро мы будем передвижной пункт начальника разведки делать. Приезжает к нам один хитрый кадр. Майор из московской академии (мат-перемат). Ты с ним, похоже, сладишь. Отделение тебе под командование дадим… Комсомолец?
– Никак нет!
– Почему в учётной карте написали, что комсомолец?
– Балбесы, товарищ капитан. Одно слово – пи-са-ря… – Алексей покосился на ефрейтора-очкарика. – С профсоюзом перепутали.
Стоял вечер, но темно не было: на заполярных широтах начинался долгий полярный день. Идя в казарму, Алексей крутил головой, выискивал в округе что-то приглядное, красочное. Всё было серо-бело-чёрным: кирпичи казарм и солдатские шинели – серые, снег – белый, сапоги – чёрные.
Командир батареи управления капитан Запорожан оказался человеком высоким, сутулым, кривоногим, с длинной худой шеей и маленькой головой. Он сидел в прокуренной насквозь канцелярии с шепелявым лейтенантом-двухгодичником Волошиным (вся батарея звала его Волофын), голова которого показалась Алексею, напротив, очень большой. (Оказалось, что офицерскую шапку для Волофына шили на заказ: на вещскладе подходящего размера не нашлось.) Комбат Запорожан и взводный Волошин играли в шахматы. Дымно курили.
Алексей по-уставному, отточенно доложил:
– Прибыл для дальнейшего прохождения службы.
Комбат крепко пожал ему руку своей сильной жилистой рукой, но при этом даже не улыбнулся. Сурово сказал:
– Иди отдыхай.
По сравнению с учебкой, с её начищенностью и уставными отношениями, порядки здешней «линейки» показались чудовищным раздольем. После вечерней поверки, «отбоя» и ухода батарейного старшины, прапорщика Максимюка, жизнь казармы с приглушённым светом не только не затихла – взбодрилась. В ленкомнате зазвучала гитара, и тонкий тенорок под нехитрый трехаккордный аккомпанемент повёл песню «Писем ждёт твоих солдат и верит…» Из каптёрки доносился аромат жареной картошки. Откуда-то из угла спального помещения противно разлился запах тройного одеколона, который, видать, кто-то с кем-то распивал; повсюду поплыл дым табака.
По казарме бродило несколько странных полупьяных солдат, в парадных кителях с аксельбантами и кальсонах. Они шаркали тапками, курили, хохотали и называли себя в третьем лице: «дембель Советской Армии». Даже дневальный «на тумбочке» не думал стоять на тумбочке, в широко расстёгнутой гимнастёрке, под которой зебрилась тельняшка, бродил по казарме, потрясал пристёгнутым к ремню штык-ножом и отдавал приказания другому дневальному, низенькому узбеку с круглым, смуглым, как пригорелый блин, лицом. Низкорослый узбек свирепо ругался сам с собой, с азиатским акцентом, не договаривая окончаний и мягких согласных, особенно на «ять».
– Опят бардак! – злился он и натирал щёткой, надетой на сапог, намастиченный пол.
Алексей забрался в койку второго яруса. Уснуть не мог, ловил в полутёмной казарме голоса и звуки. Слышались всплески эмоций картёжников, они невдалеке, на нижней койке, резались в «буру», подвесив к верхней койке фонарь; доносились их ехидные рассуждения:
– Новенький сержант прикатил. Может, пощупать за вымя?
– Успеется. Пускай харю мочит.
– А чё? Сразу надо отправить очко чистить.
– Сизый, не суетись под клиентом. Сдавай!
– Он в университете учился. В Москве, – услышал Алексей голос ефрейтора-писаря Глебова. – Ему Пряник отделение при начальнике разведки отдаёт.
– Ах, из Москвы! Ну, москвичи в армии – самые чмошники. Счас мы его построим в колонну по шесть…
– Родом он не из Москвы, – прибавил Глебов.
– А это те же яйца, только в профиль!
Противно задребезжала внутри струна страха. Алексей стиснул зубы, для храбрости припомнил суровое лицо комбата Запорожана, его слова: «В рыло!» Алексея больно ткнул кулаком в плечо среднего роста крепыш в тельняшке. Рявкнул в ухо:
– Сержант! Три секунды – подъём!
– Больше ничего не хочешь? – на грани срыва удержался Алексей, ответил спокойно.
– Борзый, что ли? Подъём, я сказал! – Он опять ткнул кулаком в бок.
Алексей быстро спрыгнул с койки, с разбуженным гневом, горячо дыша, почти нос к носу уткнулся в обидчика, заговорил шёпотом:
– Пойдём на улицу! Один на один! Без свидетелей! Пойдём! Один на один! Ну? Дерёмся на кулаках. Можно без сапог, босыми… Ну? Пойдём!
Поблизости, почти рядом, раздался голос:
– Сизый, оставь его! Потом разберётесь.
Обидчик отступил. Но поражения своего не засчитал, схватил подушку с койки Алексея, рыкнул:
– За подушкой придёшь!
– Прибегу, – тихо кинул Алексей, вглядываясь в лицо парня, который изолировал забияку Сизого.
– Я ту же учебку под Питером прошёл. Полгода назад приехал. Теперь черпак… Сергей Кривошеин. – Он протянул руку для знакомства. – Сизого не боись. Тут похлеще есть. Пойдём в курилку перекурим. Про майора Зыка расскажешь.
Алексей надел портки и сапоги с портянками, прежде чем идти за Сергеем. Курилка смежно граничила с просторной умывальной комнатой, где по обе стороны шли ряды раковин. Здесь, возле умывальников, стояла группка солдат – кто в тельняшке, кто в нательной рубахе, кто по полной форме. Они все напряжённо курили, говорили тихо, заговорщицки, и в то же время не таясь. Среди них выделялся верховод Нестеров, которого все звали Нестором, с худым лицом, худым острым носом и пронзительными глазами. Глаза у него лихорадочно блестели.
– Сапогами не бить. Только руками, только в морду. Чтоб завтра вся морда оплыла… Иди зови! – приказал Нестор одному из товарищей.
В умывальную вошёл «дембель Советской Армии», парадно разодетый в расшитый аксельбантами китель. Пьяный, вальяжный.
– Чего надо, Нестор? – прорычал дембель.
Перед ним сперва расступились, но потом плотно окружили со всех сторон.
– На колени, Кусок! На колени, сука! На колени! – выкрикнул Нестор, схватил дембеля за грудки.
Сзади к Куску подскочил парень, ловким движением ударил его по сухожилиям под коленями, и Кусок почти в одно мгновение пал на колени. Он мог бы, наверное, сопротивляться, но не делал этого. Его лицо, раскрашенное красными пьяными пятнами, побледнело, глаза застыли в страхе и недоумении.
– Ты чего, Нестор? – пожаловался он.
– Всё, Кусок, теперь расчёт! – сказал Нестор и с размаху, наотмашь, ребром ладони врезал ему по лицу.
Кусок свалился с колен на бок. Дальше, как по команде, пошло: его били в лицо, наклонялись и безжалостно, с остервенением всаживали кулак. Кусок пробовал заслонить лицо руками, но руки его отдёргивали и кулаки печатали и печатали ему «расчёт».
В злобном воздухе голоса:
– Сука! Гад! Поиздевался!
– Мразь! Урод!
– Ублюдок!
Кто-то в азарте расправы не сдержал уговора, и удар сапогом пришёлся Куску в живот. Тут же и ещё чей-то сапог влетел с тихим шлепком в лицо дембеля. И ещё один сапог. И ещё.
– Стойте, мужики! – выкрикнул Алексей, став невольным свидетелем. – Стойте! Вы его убьёте. Всех посадят… Стойте!
Голос незнакомого человека подействовал отрезвляюще. Поверженный Кусок с разбитым лицом лежал на бетонном полу неподвижно, но, чувствовалось, дышал… Живой.
– Ты кто такой? – спросил Нестор.
– Он новенький. Только что прибыл, – ответил Сергей Кривошеин.
– Свали отсюда! – выкрикнул Нестор, толкнул Алексея двумя кулаками в грудь. – Он, сука, над тобой не измывался. А мы все… Я слово себе дал, что отомщу…
Алексей отошёл в сторону.
Нестор демонстративно расстегнул ширинку и стал мочиться на Куска, на его парадный китель. Одна струйка, вторая, третья… Полдюжины солдат отдавали должок «дембелю Советской Армии». Другие дембеля больше по казарме не слонялись.
Алексей долго не мог уснуть. Без подушки было непривычно, неловко. Но бессонница мучила по иной причине.
Утром дневальный не очень громко, с ленцой, слова врастяжку, прокричал:
– Ба-та-рея, подъём!
Кто-то повскакивал с койки, кто-то медленно слез, кто-то по-прежнему беспробудно спал. Одна из нижних коек (нижний ярус в армии – привилегированный) скрипнула, шевельнулась, одеяло распахнулось и открыло воина с волосатой грудью и татуировкой на плече: роза в стакане.
– Аскар! Аскар! – с похмельной хрипотой прокричал воин.
В казарме раздался топот сапог. К койке подбежал маленький узбек-дневальный, узкоглазый, так что не понять, что отражают его глаза. Он присел на корточки, подставил свою спину, выругался. Татуированный воин, словно неуклюжий медведь, взгромоздился ему на плечи. Узбечонок, покряхтывая от тяжести, поддерживая живую ношу за ноги под колени, потащил её по казарме в сторону уборной.
Алексей поймал ухмылистый взгляд Сергея Кривошеина.
– Дедушку повёз, – объяснил Сергей.
– Обратно привезёт?
– Ну не пешком же он будет возвращаться.
Через пару часов, несмотря на всю утреннюю разболтанность, батарея управления, начищенная, умытая и побритая, прежде чем выйти на плац на полковой развод, предстала пред очи комбата. Капитан Запорожан был по-прежнему суров, неулыбчив.
– Равняйсь! Смирно! – прокричал старшина Максимюк и сделал доклад комбату.
– Товарищи солдаты и сержанты! – строго, официально, нравоучительно звучал с мягким хохляцким акцентом голос Запорожана. – Сегодня утром я решил покопаться в душе младшего сержанта Горбунова. Но, начав эти раскопки, я тут же их прекратил!
– Почему?
– Почему, товарищ капитан?
– Почему прекратили? – вырвались нетерпеливые, подначивающие голоса из строя.
– Да потому что сразу... сразу в этой душе наткнулся на огромные залежи говна!
Алексей обернулся на сержанта Кривошеина, который стоял во второй шеренге, чуть правее, негромко сказал, скорее сам для себя, чем для него:
– Да-а, Серёга, похоже, весёленькая тут служба.
XVI
Служба на Севере и впрямь оказалась нескучна.
Местечко Луостари, где стоял полк, несказанно преобразилось с приходом тепла. На земле и деревьях – ярко, глубоко вспыхнула зелень. Чистой синью заблестели чистейшие озёра. В них, как в зеркало, гляделись облака и плавилось золото солнца. Цветы всех раскрасок простирались по равнинам в захватывающую даль. С ближней, с каменным лбом сопки, заслонявшей военный городок от материковых ветров, небо казалось близким, очень близким, хоть в руку бери… Здесь, на этой высокой сопке, казалось, в каждом человеке должно обязано пробудиться чувство величия и ничтожности человека. Могущественен человече, если способен взлететь выше птиц и топтать Луну. Жидок и мелок человек, коли жизнь его так скоротечна, а простору тундры и каменным изваяниям природы нет конца и исхода!
Север очаровывал многоцветьем и резкостью красок, будто в каждый цвет влили двойную дозу; контрастом розово-синих, жёлто-пепельных закатов, жёлто-красными долинами созревшей морошки, переливчатым серебром бегущих по камням мелких речушек. Тишина тоже изумляла. Оглушительная, цельная, возможная только здесь, в Заполярье. Лютая зима, сугробы по макушку, северное сияние с дрожащими переливами всех цветов радуги – это для Алексея Ворончихина будет впереди. Пока что ему хватало красок и впечатлений нынешнего лета.
Полк переехал в палаточный лагерь, начались учения, стрельбы из гаубиц, бардака даже в самой бардачной батарее управления резко убыло. Алексею хватало ума и характера, чтобы ни с кем из сослуживцев не рассориться до мордобоя и крови (взаимные тычки и оскорбления не в счёт). Личный состав полка – в основном провинциалы, вполовину деревенские – простолюдины армейской службы и любой русской войны.
В отделении, которым командовал Алексей Ворончихин, было пятеро человек. Связист Пирогов, по кличке Шаровик. Механик-водитель Белых, сельский двужильный парень, простой, как автомат Калашникова: «Всё у меня есть: сила, краса. Ошо бы мне ума… Я ведь токо шесть классов кончил. С второгодством… Потом в «пэтэуху» на тракториста. Вожденье трактора лучше всех сдал. Но экзамены – токо трояки. Ошо и русский завалил…» Спиридёныш, отличавшийся математическими способностями и умением щёлкать пальцами в лоб молодому солдату так, что тот на несколько секунд терял сознание… А также двое салажат рядовых – белорус Кульчинский и казахстанский немец Голант, которые неустанно собирали грибы и жарили для всего отделения.
Начальник разведки, о котором говорил в строевой части Пряников и который стал непосредственным начальником сержанту Ворончихину, оказался душа-человек. Майор Суслопаров. Прибыл из Москвы.
– Один приехал. Без семьи, – судили новоприбывшего офицеры части.
– Значит, ненадолго.
– Чего ему торчать в этой дыре? У него дядя – генерал-полковник!
Майор Суслопаров – человек совершенно гражданского покроя, улыбчиво-вежливый со всеми – от солдата до командира полка… Одет во всё военное, так же, как другие офицеры, но как-то не по-военному: китель часто расстёгнут, как пиджак, рука в кармане брюк, голова при разговоре галантно принаклонена набок; ни слова матерщины. Почти все офицеры части его невзлюбили: разумеется, завидовали лёгкой карьере.
Алексей Ворончихин и майор Суслопаров быстро сошлись. Они много говорили о Москве, вспоминали кофейню на улице Кирова, пельменную на ВДНХ, бар в гостинице «Москва», подвал-забегаловку на Пятницкой, где пел под гитару «за стакан портвейна» алкоголик-бард Миша Стриж…
– Я мечтал когда-то театральным актёром стать. В Щукинское поступал. Но дядя… У него нет своих детей. Я в роду Суслопаровых единственный мужчина. Продолжатель военной династии, – признался однажды Алексею майор Суслопаров.
К концу дня Суслопаров был всегда пьян, не сильно, не вдребезину – до румян на лице и весёлого возбуждения. При том, как замечал Алексей, от майора никогда не пахло водкой или вином. «Наверное, медицинский спирт, – смекал он. – От спирта перегар не идёт. Угостил бы меня, что ли».
В середине лета несколько полковых батарей отправлялось на полуостров Рыбачий, на стрельбы по надводным целям. Загодя, за неделю, для рекогносцировки, подготовки НП (наблюдательных пунктов) на полуостров отправился пункт начальника полковой разведки и тыловые службы с хозвзводами.