Член Союза журналистов России 2 страница
– Уводи! – приказал Мурашкин старшине. – Камера номер семь.
В сопровождении вальяжного старшины Алексей спустился в подвал. По обе стороны коридора – зелёно окрашенные железные двери. Дошли до камеры с цифрой «семь». Алексей не верил в сущее. Что это? Сон? Галлюцинации? Зачем следователю такие понты? Дело-то плёвое. Выслужиться хочет? Или под кого-то роют? Вообще этот следователь «Тук-тук» чего-то темнит.
– Долго мне здесь? – под скрежет ключа в замке спросил Алексей.
– До трёх суток. По закону имеем право, – опять же зевая, ответил старшина. – Обеда тебе не будет, опоздал. Вечером дадим пожрать.
Воздух в камере казался грязным. Всё вокруг казалось грязным. Грязный плафон в колпаке-решётке, грязно-жёлтый свет лампы, грязные двухъярусные с деревянными настилами нары справа и слева вдоль стен, сами тёмно-синие стены – грязные; грязное, в разводах, зарешеченное плоское окно под потолком. В одном из углов, за отгородкой, – толчок, рядом – грязно-белая эмалированная раковина. Спальных мест в камере – четыре. Людей – тоже четверо. Двое – грузины (Алексей сразу определил их национальность), играли за столом в нарды. Ещё один, светловолосый, патлатый, на верхних нарах, отвернувшись к стене, вероятно, спал. Самый бандюжистый, волковатый, с короткой стрижкой, со смуглым насупистым лицом и татуированными руками, сидел на нарах, скрестив под собой ноги, читал журнал «Огонёк».
– Где моё место? – негромко спросил Алексей.
– Вазли параш-ши, – ответил молодой носастый грузин с красивыми курчавыми волосами.
Алексей взорвался, оскалился, выкрикнул обидчику:
– Давай один на один! Я тебя зубами загрызу! – Он стиснул кулаки, встал в бойцовскую стойку.
Такой прыти сокамерники точно не ждали. Молодой грузин с некоторым запозданием всё же вскочил, ощерился. Но второй, что постарше, небритый, уже седеющий, дёрнул его за рукав.
– Биз тибя разбируца.
Волковатый человек с татуировками примиряюще сказал Алексею:
– Ты чего, ванёк? Так неправильно… – Он слез с нар, подошёл ближе. – Кто будешь-то?
– Студент. Из университета.
– Студент прохладной жизни? – ухмыльнулся волковатый. – Проходи, ванёк. В тюрьме всем места хватит.
Алексей шагнул к нарам, чтобы сесть на край, но до края не добрался. Волковатый резким колющим ударом прямой ладони всадил ему в солнечное сплетение. В глазах – вспышка, Алексея скрючило. Справа к нему подскочил молодой грузин и кулаком ударил в правый бок, в печень.
– В торец не бить! – это были последние слова, которые Алексей услышал над собой, и через мгновение он отключился…
На полу было холодно и гадостно воняло. Алексей лежал в углу камеры напротив толчка. Сколько находился в отключке, он не понимал. Должно быть, несколько часов, потому что за окном камеры стемнело. В подреберье дико жгло. Казалось, там, внутри, в правом подреберье, кровь хлещет горячим фонтаном. Спина занемела – шевелиться трудно. Нет сил даже сжать кулаки. Отвоёвывать место в камере – бессмысленно. Кое-как, стиснув зубы, Алексей переполз в другой угол, ближе к двери. Он переносил то жгучую, то тупую боль, ни на чём не мог долго сосредоточиться, жался в тонкой ветровке на бетонном полу, обхватив руками колени.
Окно в двери загремело цепью, откинулось.
– Ужин! – выкрикнул голос снаружи.
Из коридора сокамерникам стали давать в железных мисках кашу, ломоть белого хлеба, кружку чая. Опираясь о стену, Алексей поднялся, подобрался к двери.
– Мне давай! – прохрипел Алексей.
Круглое прыщавое лицо раздатчика в гражданском свитере и белой тужурке состроило удивление:
– Камера на четверых. Лишним не положено. У меня пайки все на учёте.
Окно в двери захлопнулось. Алексей опустился в свой угол. Отвернулся, чтобы не видеть, как трое ублюдков жрут кашу. Четвёртого, патлатого, пайка ждала на столе.
Этим четвёртым оказался парень со шрамом на щеке и косящим глазом. Он не спешил есть, закурил сигарету. Алексей по дыму распознал любимую «Яву». Свирепая жажда табаку обуяла его.
– Дайте закурить, – негромко попросил Алексей, стараясь поймать в косящих глазах патлатого сочувствие.
Незнакомец затянулся, швырнул окурок на пол перед Алексеем.
«Урка поганый!» – Алексей не сказал это вслух, просто подумал. Сигарету с полу, он, разумеется, не поднял.
Ночью он очень мёрз. Его время от времени лихорадило. Вставать и разогревать мышцы ходьбой, маханием рук не хотелось и не давала боль в животе. Так и сидел – клацал зубами, травил себя ядовитыми русскими мыслями.
«Что мы за люди такие? Что за нация? Гадёныш следователь ведь русский. За что он меня, шкура, решил проучить? За журналы с голыми девками, которые я продал недоноску, а он на меня накапал? Друг над другом куражимся. Сволочь мент решил власть показать. Окажись я сыном начальника, передо мной бы юлил… Что мы за народ? Холопы! Никто друг за друга не заступится. Вон эти – своих не сдают… А нами такие твари «Тук-тук» командуют… Власть наверху прогнила. И внизу – поганки…»
– Я пожалуюсь в прокуратуру, – сказал Алексей, глядя прямо в глаза Мурашкину на новом дневном допросе.
Следователь откинул чёрную «гитлеровскую» чёлку, поучительно стал перечислять:
– Первое, Ворончихин. Ты никогда и никуда не будешь жаловаться. Если хочешь остаться в университете, зашьёшь свою пасть вот так – вшик-вшик. – Мурашкин изобразил, как Алексею предстоит зашивать себе рот. – Второе. Ты, Ворончихин, из рабочей семьи. С периферии. Чего ты героя из себя корчишь? Выгораживаешь этих уродов, это золотое племя? Ты знаешь, кто папаша у Данилкина?
– В министерстве кем-то.
– Замначальника главка! Угольная промышленность! Там денег ого-го! А ты голодранец! В карманах у тебя – фук-фук! – В голосе Мурашкина засквозили окольная зависть к кому-то и злоба. Видать, сам он вышел из провинциалов, из «лимиты». – Третье. Пиши «сознанку» – и все дела. Если нет, камера номер семь ждёт. Топ-топ.
На столе следователя проснулся телефон.
– Выйди в коридор. Подожди там, – сказал Мурашкин Алексею после телефонного «алё» и приветствия.
Через несколько минут и сам Мурашкин вышел в коридор, запер кабинет, бросил, уходя, Алексею:
– Посиди тут. Скоро буду.
В коридоре Алексей просидел пять с половиной часов. Обед он, конечно, опять пропустил. Муторные часы, голод – он готов был писать любую «сознанку». Чего не писать, если следователь «Тук-тук» сам назвал имя Оськи Данилкина. Данилкина в камеру номер семь никто не упрячет. За отбитые, простуженные почки Оська не заплатит…
К Алексею подошёл увалистой походкой мелкорослый, плотненький, как бычок, милицейский сержант с ключами, такими же, что были у толстяка-старшины.
– Мурашкин позвонил. Тебя – в камеру. Ты в какой был?
– В четвёртой!
– В журнале, вроде, в седьмой написано.
– Ошиблись. Сперва хотели туда. Там мест нету.
– Ладно, пошли в четвёртую.
Камера оказалась на двоих. Пуста. На одних из нар лежала тонкая зачитанная книжица: «Целина» Леонида Ильича Брежнева. Дверь склацала замком. Алексей огляделся. Где он? Зачем он здесь? Зачем эта истрёпанная книга генсека лежит на нарах? В какой-то момент вся жизнь показалась набором вздорных, бессмысленных ситуаций. Привередливых случаев и несвязной галиматьи. Отец был в концлагере, дед сидел по 58-й, мать – на зоне за пожар… Он – на нарах. Посчитать, так половина русских тюрьмы хлебнула. Чушь какая-то! Алексей сел на нары, разорвал пополам книжицу, написанную каким-то борзописцем для туфтового авторитета.
Среди ночи Алексея поднял следователь Мурашкин. От него крепко и даже приятно пахло вином. Рядом с ним стоял бычок-милиционер со связкой ключей.
– Ты чего здесь? – спросил Мурашкин.
– А где мне быть? В морге?
– Давай вали домой. Топ-топ. Понадобишься – вызову.
Ночь стояла сырая, прохладная. Сгорбившись, Алексей закоулками пошагал в общежитие – час ходу. На проспект Вернадского не выходил. На такси денег – шиш. Кругом пустынно, во дворах ни души. Тощий кот с длинным хвостом перебежал дорогу – хотелось в него, гада, швырнуть камнем. В окнах домов не видать свету. Только в одной высотке, этаже на пятнадцатом, светилось неспящее окно. Кто-то донос строчит… Все дома, весь город, казалось, можно обмануть, предать, упрятать в камеру номер семь. Хотелось есть, курить. Хотелось принять душ, смыть всю грязь прикоснувшейся неволи.
Сзади плеснуло светом, замаячили зажжённые фары машины. Что за машина – сразу не определить. Алексей нелепо, инстинктивно кинулся за угол дома, спрятался – вдруг ментовский воронок вдогон послали?
III
По прошествии несколько дней к Алексею Ворончихину подошёл в университете комсорг курса Вадим Баринов.
– Лёша, тебя в комитете комсомола ждут. Прямо сейчас зайди. Парень какой-то. Вроде из отдела кадров.
«Неужели мент Мурашкин в универ телегу «тиснул»?» – пролетела скверная догадка.
– Разуваев Владислав Сергеевич. – Алексею протянул руку улыбчивый, крепко сбитый и аккуратно подстриженный молодой человек. Он был во всём ладен, подобран, от него неприторно пахло одеколоном, на нём влитую сидел тёмный костюм; изнутри он даже немного светился – не самодовольством, но гордой самодостаточностью, несмотря на молодые годы. – Мне бы с вами потолковать, Алексей Васильевич. Пойдёмте на воздух, перекурим. – Он тут же, как приманку, достал из кармана пачку «Мальборо» и серебристую зажигалку «Зиппер». – Я из Комитета Государственной Безопасности, – добавил он мимоходом, уже в коридоре, чтоб чужие уши не услыхали…
Холодок страха прохватил Алексея будто сквозняком.
Уже через пять минут Разуваев – голос у него был негромкий, доверительный, исполненный доброжелательности – разглашал Алексею на скамейке в сквере государственные тайны:
– Милиция действует грубо. Что с них возьмёшь – менты! Они могут пошакалить, выпить на службе стакан водки. Принятая норма… Наш Комитет таких вольностей не допускает. От милиции мы вас оградим, Алексей Васильевич. Разглядывайте свой «Плейбой» сколько угодно… Но и к вам у меня одна просьба. Конфиденциальная… Нас, Алексей Васильевич, интересует ваш знакомый Осип Наумович Данилкин. Тут такой ракурс, понимаете ли… – Разуваев принизил голос, хотя и так говорил вполтона. – Осип Данилкин дважды бывал за границей. В соцстранах. В Югославии и Чехословакии. В последней поездке в Прагу он познакомился с переводчиком из Западной Германии, неким Куртом Хофманом. Учтите сразу, Алексей Васильевич, на будущее: все западные переводчики завербованы спецслужбами США или Англии. Вы ведь не были ещё за границей? Это поправимо. У нас сейчас формируется молодёжная группа болельщиков в Данию, на чемпионат мира по плаванию. Мы вас включим… Да закуривайте ещё, закуривайте, не стесняйтесь… – Разуваев ловко крутил колесико «Зиппера». – Так вот, в поездке Осип Данилкин несколько раз сидел в баре с этим переводчиком… Нет, Алексей Васильевич, вы не беспокойтесь, Данилкин, конечно, не шпион. Но узнать о его дружке нам очень нужно. Поговорите с Осипом. Ненавязчиво. Скажите, что собираетесь тоже в Прагу, есть возможность поехать от «Спутника». Пусть он вас просветит. Расскажет, куда сходить, где и что купить. Возможно, предложит вам передать какую-нибудь посылку для своего западного дружка… Давайте встретимся через недельку. В гостинице «Центральная». Вы ведь любите гулять по центру… Разумеется, про Данию и про Осипа Наумовича никому говорить не следует, – улыбнулся Разуваев и тут же собрался, заговорил серьёзно и мужественно: – Вот, возьмите в подарок эту зажигалку. Символ. Если вам, Алексей Васильевич, будет очень тяжело и захочется выдать тайну, зажмите её в кулак и – никому ни слова. – Прохладная сталистая зажигалка знаменитой фирмы перешла из твёрдой руки Разуваева в растерянные пальцы Алексея Ворончихина. – В присутствии других людей или по телефону общайтесь со мной как с другом. Называйте Владом. Не бойтесь хлопнуть по плечу. Считайте меня научным сотрудником закрытого института.
Алексей воспринимал Разуваева как человека, посвящённого в жуткие мировые таинства, в шпионские хитросплетения, которые скрыты от обывателя за семью печатями. Но когда Разуваев ушёл, Алексей с ужасом понял, что и сам стал причастен к агентурным, спецслужбовским секретам. Алексей даже стал оглядываться по сторонам, присматриваться к прохожим, словно только что имел явку с резидентом.
Память – словно гигантский муравейник с тысячами кладовых, куда спрятаны миллионы впечатлений. Память сейчас вытащила на свет все встречи с Осипом Данилкиным, все – до мельчайших подробностей – его фарцовские пристрастия, его анекдоты про Брежнева, его нескрываемую зависть к забугорным автомобилям и западному житью, – память вытащила всё то, чего никогда не всплыло бы в мозгу, не появись гэбист Разуваев. Алексей на собственной шкуре прочувствовал, какова магия букв «КГБ».
Гостиница «Центральная» находилась на московском Бродвее (улица Горького). Однако вход в неё был неприметен, и Алексей, никем не уличённый, в условленный конспиративный час подошёл к стойке администратора. Улучил момент, когда в холле не было никого из постояльцев, лишь старый швейцар в ливрее, он с оглядкой спросил администраторшу:
– Мне нужно в номер 224.
– Пожалуйста! На второй этаж, направо по коридору. – Она ответила с готовностью, будто всё знала, и с полным спокойствием, будто закалённый агент.
«Неужели эта намазанная корова с буклями и золотыми побрякушками на шее связана с ГБ?» – спросил себя Алексей, направляясь к лестнице. Вопрос оставил без ответа.
В номере его радушно встретил Разуваев, предложил «боржоми», импортный табак.
– Что там у нас Осип Наумович? Как поживает? – лишь после долгого предисловия, после рассуждений об отдыхе в Крыму, обратился по теме Разуваев.
– Про Чехословакию он сказал: «Лажа… Там нечего ловить... Пиво только вкусное…» Сказал, если поедешь, возьми советских денег. Там меняют по большому курсу. Провезёшь в конверте в копирке. Так не видно, если проверят на просвет…
– Очень-очень хорошо!
– Про переводчика Курта этого ничего не сказал. Я не давил…
– И правильно, Алексей Васильевич! Признается ещё.
Потом Разуваев утащил разговор в сторону, говорил про учёбу в университете, изредка спрашивал о преподавателях, наконец возвратился к Осипу.
– Нажимать на Данилкина не будем. Всё идёт по плану… Сейчас нам надо выйти на Аллу Мараховскую. Она учится на третьем курсе, ходит в поэтическую студию. Очень любит стихи диссидентов. Собирается в ГДР. Вы видели её, Алексей Васильевич?
– Да. Симпатичная такая. Ходит вся в фирме…
– Не просто симпатичная – красавица, я бы сказал… Вы подумайте, как поближе с ней познакомиться. – Разуваев усмехнулся и немного покраснел. – За такой Аллочкой поухлёстывать не грех… Вы ведь любите чёрненьких, Алексей Васильевич?
– Я всяких люблю, – подозрительно отозвался Алексей. – Откуда вам известно «про чёрненьких»? Комсорг Вадим Баринов на вас работает?
– Про Баринова я ничего не знаю. Мы, Алексей Васильевич, организация очень солидная. С особыми мерами предосторожности. Кто с кем встречается, сотрудники Комитета не знают. Только высшее руководство… Да и то… Им не нужно знать всё. Возможно, ваш Баринов и дружит с кем-то из наших сотрудников. Но мне об этом неизвестно. Точно так же никто, кроме моего руководства, не знает о наших посиделках. Таковы законы секретных служб. – Разуваев усмехнулся. Хлопнул Алексея по колену, дружески – ровня-ровней: – В чёрненьких всё-таки больше темперамента!
Следующую явочную встречу Разуваев устроил Алексею на окраине Москвы, в Раменках, в обычном блочном доме, в обычной квартире, обставленной с заметной расчётливостью и холодком, – жильё холостяка. Разуваев поджидал Алексея не один.
– Хочу вам, Алексей Васильевич, представить своё руководство.
– Рад познакомиться, подполковник Кулик.
Перед Алексеем стоял человек в гражданском, обыкновенный, даже непримечательный: встретишь такого на улице – не заметишь, как куст акации. Но здесь в лице этого человека угадывалась работа мысли, глаза иногда вспыхивали блеском отваги, жесты были решительными.
Начальник резину не тянул, без прологов заговорил сразу по делу, взял быка за рожищи:
– Ваша поездка в Данию уже готовится. Надо быстро оформить загранпаспорт. Какие у вас, Алексей, отношения с плаванием? Знаете спортсменов, комментаторов? Читаете «Советский спорт»?
Время от времени у Алексея шла кругом голова. В слове «Дания» крылся неимоверный искус, исполнение желаний, но вместе с тем – подвох и обманка.
– Этой квартирой можете пользоваться. С Аллой Мараховской – для уединений… В общежитии, понятно, неудобно. Хозяин в длительной командировке за границей… Но с Мараховской ухо держите востро. У неё отец подавал прошение на выезд в Израиль. Ему в этом отказали… Данилкина продолжайте трясти. Случайно проговоритесь, что поедете не в Прагу, а болельщиком – в Данию. Пронаблюдайте за его реакцией. Любые неувязки обсуждайте с Разуваевым. Любой шаг должен быть проработан досконально.
Кулик достал чистые листы бумаги из чёрного портфеля, который Алексею почему-то сразу при входе бросился в глаза, хотя портфель был обыкновенен.
– Мы, Алексей Васильевич, обязаны соблюдать некоторые формальности. Служба, долг, порядок. – Голос у Кулика был требовательный, завораживающий, словно перед началом какой-то важной боевой операции, в которой решалась судьба страны. Он диктовал Алексею, словно ординарцу или стенографистке: – Пишите: я, такой-то такой-то, обязуюсь хранить в тайне факт сотрудничества с органами государственной безопасности. Дальше пишите: мой псевдоним… – Кулик перебил себя вопросом: – Как зовут вашего деда?
Алексей похолодел: его дед Семён Кузьмич тянул срок по пятьдесят восьмой как враг народа…
– Филипп Васильевич звали деда, который погиб на фронте.
– Вот и пишите, Филиппов. Так лучше, не забудете… Теперь по Данилкину. Пишите: источник сообщает, что Осип Наумович Данилкин рекомендовал мне во время поездки за границу обернуть советские деньги копировальной бумагой, чтобы при случае досмотра их не высветили на таможенном пункте. Число и подпись: Филиппов.
От Кулика, из-под его гипнотической воли, Алексей вырвался лишь у себя «дома», в общежитии, запершись в комнате один. Только сейчас наваждение и гипноз Кулика рассеялись. Осип, Алла, Дания, Филиппов… Что завтра? Кто он теперь – сотрудник Комитета Госбезопасности? Сексот? Стукач? Предатель? Как же его ловко подвесили! Голая задница заморской проститутки, и хоп – он уже в капкане у КГБ! Он, будто кролик, писал под диктовку Кулика. А главное – писал всё по правде. Факт сотрудничества с органами был? Выходит, был! Копирка для обёртывания денег в разговоре с Осипом фигурировала? Да! И тут Алексея обожгло стыдом – Филиппов! Будто память об убитом на войне деде чем-то осквернил! Да знает ли этот подполковник Кулик, этот Клещ, что другой дед был репрессирован? Но про мать они обязаны знать, что она в тюрьме. Может, это для них тоже плюс? Вопросы и укоры самому себе рождались ежесекундно. Вся комната, всё общежитие, весь университетский городок, вся Москва только и жили этими обжигающими посылами! Угораздило!
Всю ночь Алексей не спал. Он хотел, но не мог уснуть. Он вспоминал студенческие встречи, разговоры. Откуда гэбэшник Разуваев знает про его пристрастие к чёрненьким? Кто-то из группы доносит? Обо всех. И про всё. На Лубянке на всех есть досье? Повсюду мерещились скрытые сотрудники спецслужб, стукачи, провокаторы… Даже в туалете, встретив ночью соседа по этажу, Алексею показалось, что сосед что-то про него знает, о чём-то догадывается и уже немного презирает за сотрудничество с душителями свободы…
Утром в болезненно-возбуждённом состоянии, с утвердившейся за ночь мыслью: «Воткните себе в задницу вашу Данию!» – Алексей позвонил из уличного телефона-автомата Разуваеву. Говорил решительно, без конспирации:
– Владислав Сергеевич, у меня изменились обстоятельства. Я хочу приехать к вам на Лубянку. Чтоб официально подать заявление. Буду ровно в двенадцать. – И положил трубку.
Разуваев встретил его в парадном подъезде главного ведомственного здания на площади Дзержинского. Поздоровался сухо, был напряжён и бледен, сейчас он не источал уверенности и самодостаточности. Накачанный, крепкий, он держался прямо, но бледность на лице выдавала взбучку от начальства и переполох в душе. Не склеилось.
– Зачем вы пришли на Лубянку? Есть местное управление.
– Я хочу подать заявление, – упрямо сказал Алексей.
– Пойдёмте… Из-за вас Кулик вынужден уйти с совещания.
В коридоре легендарного дома на Лубянке, идя по мистически-угрозливому коридору, застеленному ковровой дорожкой для бесшумности хода и какой-то кошачьей коварной тишины, в сопровождении Разуваева, который, озабоченно-молчалив, шагал чуть впереди, храбрости у Алексея поубавилось.
В кабинете, с пустым письменным столом, на котором только пепельница, несколькими стульями, сейфом и портретом Дзержинского, их с раздражением, даже с гневом встретил подполковник Кулик. Нынче он был в форме. Здесь Алексей и вовсе не смог сделать «официальных», приготовленных, отточенных назубок за ночь заявлений. Он сказал однозначно и просто:
– Я не хочу сотрудничать с КГБ.
– Детский лепет, Ворончихин! – тут же возмутился Кулик, пристукнув кулаком по столу. – Вы ж не какой-то мозгляк из семейки диссидентов! Не отщепенец! Умный парень из простой советской семьи! Который пробился в университет! Вы и есть опора страны… Не надо думать про нас глупости. Советская власть сильна как никогда. Сталинские чистки кончились. Старых врагов давным-давно нет. Никому в голову не придёт хватать наганы и ехать в чёрном вороне за невинными… – Кулик обошёл стол, сбавил громкость и пыл речи. – Тысячи честных людей мечтают о сотрудничестве с нами. Учёные, писатели, артисты, музыканты… Вся интеллигенция охотно работает с нами. Честная советская интеллигенция! И мы перед ней остаёмся в долгу… А враги, Ворончихин, у нас есть! Только они теперь изворотливее, хитрее. Они в лобовую атаку не идут. – Кулик посмотрел на наручные часы. Вероятно, что-то прикинул: – Мы вас просим – заметьте, Алексей Васильевич, просим – выполнить элементарный гражданский долг. Вы ж разумный человек. Дело о порнографии можно открыть заново. Путь в камеру номер семь для вас не заказан. Я не собираюсь вас пугать. Хочу подчеркнуть: мы идём вам навстречу. – Кулик подошёл к Алексею, протянул руку для рукопожатия. – Это минутное малодушие. Не глупите! – Он направился к двери, видно, куда-то поторапливаясь. На ходу бросил Разуваеву: – Продолжайте работать с товарищем!
Самым коварным в реплике звучало слово «товарищ».
– Верните мои бумаги, Владислав Сергеевич, – приятельским тоном, раскаянно попросил Алексей.
– Это невозможно, – казалось, с участием вздохнул Разуваев. – Ваши бумаги зарегистрированы и являются секретными документами. Но можете быть спокойны. Их никто никогда не будет читать, кроме… Я уже объяснял… Ваше смятение, Алексей Васильевич, мне понятно. Оно совершенно естественно. Человек опасается всего нового. Тем более когда кажется, что-то здесь шпионское, нечистое…
– Откуда Кулик узнал про камеру номер семь? – вдруг спохватился Алексей.
– В Комитете любая операция прорабатывается тщательным образом.
– Значит, этот Мурашкин, следователь «Тук-тук», тоже ваш?
Разуваев усмехнулся, в нём опять засветилось изнутри что-то самодостаточное и уверенное:
– Вся страна – наша!
Через минуту-другую Разуваев обычным, негромким голосом подсказывал Алексею, как надёжнее подружиться с Аллой Мараховской, о чём с ней не говорить, какие струны затронуть.
– Вам можно позавидовать, Алексей Васильевич. Такая красавица, как Алла Мараховская! У вас, надеюсь, получится.
Алексей Ворончихин поддакивал.
IV
В Москве даже в погожую осень мало солнца. Октябрь привычно пасмурный.
Серое небо расстилалось над главным городом страны. Хмуро висли лоскуты туч над шпилями кремлёвских башен. Холодно глядели стальные от небесной серости глазницы дома КГБ – узковатые, шпионские окна… От предательского слабоволия Алексея насупился статуй Дзержинский посреди площади своего имени. Кольцо движущихся машин окружало Дзержинского, не давало ему сорваться с постамента, схватить за шкварник отщепенца, изменника рабочего класса Ворончихина…
Алексей смотрел на Дзержинского с горьковатой усмешкой. Профиль чекиста суров, борода остра, свирепа. Даже почудилось, что у Железного Феликса скопилось немало слов осуждения и только стальная оболочка не даёт выплеснуть приговор наружу.
Этот, пожалуй, за отказ служить делу революции сразу бы расстрелял. Что для феликсов чья-то чужая жизнь?! У них самих судьба собачья. Феликс пообтирал нары на каторге, на Севере, у истока Вятки, получил там выучку: «Ты сдохни сегодня, я – завтра». Ежов, Ягода, Берия – всем пуля в затылок… Палач неразборчив, ему любой затылок – только затылок…
Перейдя улицу Кирова, Алексей ещё раз окинул взглядом «серый» дом. Он не был сер. Построенное известным архитектором здание даже поражало изысками, чёрным гранитом облицовки, разными формами и орнаментами окон, масштабностью размеров и дел.
Алексей направился вниз по проезду Серова, к Китай-городу. Мимо Политехнического музея. Э-эх! Недавно он, по случаю, прорвался на литературный вечер и слушал в зале музея надрывные голоса поэтов и бардов. Теперь, в эту минуту, после коридоров КГБ всё это казалось чепухой, инфантильными шалостями переростков, игрой, обманом.
Алексей ещё раз обернулся на цитадель. Мрачен, загадочен и могущественно силён стоял желтовато-рыжий дом, с тёмной бугристой окантовкой понизу, зауженными окнами и высокими дверями подъездов.
В сквере под ногами шуршала палая жёлтая скрюченная листва лип. Навстречу попадались прохожие. Не закрывающая рта, смеющаяся стайка студентов-ровесников, которые почему-то показались сейчас малолетними безмозглыми пересмешниками… Командированный мужик, в шляпе, с разбухшим портфелем, идёт, крутит головой, хватает взглядом достопримечательности; приехал куда-нибудь в союзное министерство – просить… Старая москвичка, из бедных, в немодном болоньевом плаще и берете, с авоськой, из которой аппетитно торчит французский батон «багет»...
А Москва привычно готовилась к торжествам годовщины Социалистической революции, щедро пятнала кумачом фасады. На красных, дрожащих на ветру растяжках белели окостенелые призывы: «Наша цель – коммунизм», «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи», «Учение Маркса бессмертно, потому что оно верно»… Предпраздничная краснота показалась Алексею зловещей. Прежде он не замечал её, либо замечал отстранённо. Теперь она резала глаза своим ужасающим смыслом и ещё большей ужасающей бессмыслицей. Кто мог услышать эти кличи? Кто сейчас мог всерьёз верить, что возможен мифический устрой мира, где и свобода, и равенство, и братство… и Политбюро, и ЦК КПСС, и КГБ? Ему вспомнилось, как они с Пашкой прибегали иной раз домой из школы, швыряли портфели на диван через всю комнату и кричали матери:
– Мам, есть хотим!
– Сейчас картошки нажарю… Нету, ребятишки, в магазинах-то ничего. Сегодня очередищу отстояла, а котлет так и не досталось… Куда всё девается? Всё, что ль, по африкам раздали?..
Справа, сквозь желтеющие липовые кроны, просматривались высокие окна толстостенного дома на Старой площади – ЦК. «Здесь крепчает маразм, – беззаботно и бездумно поёрничал бы Алексей раньше. – Старые носороги Сусловы с прихвостнями валяют ваньку, списывают цитатки из партийных талмудов». Нет, так мог думать только простофиля! Всё по-другому! Не так плоско и примитивно! Здесь, за этими неподступными окнами, творится политика, реальная власть – не та плакатная, лозунговая; здесь вершат судьбы простых и непростых людей. Переписка всякой чепухи из марксов-энгельсов – это для отвода глаз, показушка, прикрытие… Главное – другое. Здесь распределяют полномочия. Страсть, голод, зависть, власть – вот что во все века двигало человечеством! И высшая цель – блаженство! Что бы ни талдычили разные партийные кликуши, философию удовольствия в мире никто не отменит: ни Мараты, ни Энгельсы, ни Ленины, ни классовая борьба пролетариев всех стран… Хорошо выпить, отлично закусить, в радость поиметь женщину… Власть, собственно, для того и нужна, чтобы достичь блаженства.
Алексей остановился напротив ЦК. Он не просто подумал так, он вполголоса произнёс эти слова.
– Коммунизм – тоже Блаженство. Мифическое… Обманное… В этом суть и вашей власти! – Он негромко ехидно рассмеялся прямо в лицо цэковским окнам Старой площади.
В ответ огромные цэковские окна подозрительно нахмурились: что за смутьян или глупец смеет потешаться здесь?! Он лишь крупица, почти ничто. Здесь движут массами…
Вверх по улице бунтаря Стеньки Разина, мимо уцелевших церквушек с музейным предназначением и начинкой, Алексей пошагал к Кремлю. Огромно-неуклюжий стеклянный куб гостиницы «Россия» смотрелся ущербно не только от серости отражённого в окнах серого неба. Свинцово-тусклая «Россия» не являла собой крепости, благолепия или экстравагантности, она жалко обезьянничала западной, стеклянно-бетонной моде. Бездарь-архитектор сунул некместную обнажёнку в центр столицы – «Россия» казалась зябнущей, пустой и синюшной, словно баба с похмелья, которая в осенний ветреный день обувку надела, а чулки позабыла…
С Москвы-реки дул прохладный сырой ветер.
Обогнув Покровский собор с нарядными кубышками куполов, мимо Лобного места, где четвертовали на эшафоте того же Стеньку, выбившегося при большевиках в герои, Алексей вышел на Красную площадь. Он любил бродить по Москве, его чаровали и вдохновляли исторические камни и заповедные, доступные искушённым ценителям старины столичные тропы и стены. Он был всеяден, открыт Москве и уже предан ей. Нынче он шёл без малого трепета и восторга. С иными думами. Без почтения глядя на Спасскую башню.