Рисовое зернышко

20 мая, через три месяца после заключения в пхеньянскую тюрьму, меня перевели в тюрьму Хыннам. Я был исполнен негодования и чувствовал стыд перед Небесами. Меня сковали наручниками с вором, чтобы я не сбежал, а затем нас посадили на поезд и отправили в путь, который занял семнадцать часов.

Глядя в окно, я чувствовал, как из глубины души к горлу подступает нестерпимая горечь. Казалось невероятным, что мне приходится проделывать весь этот извилистый путь через реки и долины в качестве узника.

Тюрьма Хыннам представляла собой концентрационный лагерь, узники которого трудились на фабрике по производству удобрений, и в течение двух лет и пяти месяцев я занимался там тяжелым принудительным трудом. Саму систему принудительного труда Северная Корея переняла у Советского Союза. Советское правительство, опасаясь за свою репутацию в глазах мирового сообщества, не могло просто взять и перебить тех, кто принадлежал к классу буржуазии и не был коммунистом. Поэтому оно придумало особую меру – принудительный труд. Людей жестоко эксплуатировали и принуждали к непосильному труду до тех пор, пока они не умирали от истощения. И коммунисты Северной Кореи переняли советскую систему, приговорив всех заключенных к трем годам принудительных работ; в реальности до окончания этого срока почти никто не доживал.

Наш день начинался в 4:30 утра. Мы строились на плацу, и нас обыскивали на предмет наличия запрещенных вещей, проверяя тело и одежду. Мы снимали с себя всю одежду, и она тщательно обыскивалась. Каждую тряпку выколачивали так, что на ней не оставалось и пылинки. Вся процедура занимала не менее двух часов. Лагерь Хыннам находился на морском побережье, и зимний ветер, словно стилет, кромсал наши голые тела. После проверки нас кормили отвратительной пищей, и затем мы шли две с половиной мили до фабрики удобрений. Мы шагали туда колоннами по четыре человека и держались за руки с теми, кто шел впереди, не имея права даже поднять головы. Нас сопровождал вооруженный конвой. Тех, из-за кого колонна отставала или кто размыкал руки с впередиидущим, жестоко избивали за попытку побега.

Зимой на дорогу наметало сугробы выше человеческого роста. Морозными зимними утрами, когда нам приходилось шагать через сугробы высотой до макушек, у меня начинала кружиться голова. Заледеневшая дорога была скользкой, как каток, а морозный ветер обжигал таким холодом, что наши волосы буквально становились дыбом. Даже после завтрака мы чувствовали себя обессиленными, и у нас подгибались колени. Но нам приходилось проделывать весь путь до фабрики, едва волоча за собой ноги. И я, плетясь по дороге в полуобморочном состоянии, твердил себе снова и снова, что я принадлежу Небесам.

На фабрике нас ожидала гора удобрения, которое мы кратко называли аммонием. Это был сульфат аммония – самое распространенное сельскохозяйственное удобрение. Проходя по конвейеру, этот порошок сыпался из желоба, словно белый водопад, прямо в огромную кучу на пол. Вылетая из желоба, аммоний был очень горячим, и даже в разгар зимы над ним вились ядовитые испарения. Но вскорости порошок остывал и становился твердым, как лед. Наша работа состояла в том, чтобы разгребать лопатами эту кучу и наполнять аммонием соломенные мешки. Мы называли эту кучу, которая была больше 65 футов высотой, горой удобрений. Около этой горы в центре огромного помещения трудилось одновременно восемьсот или девятьсот человек, пытаясь урезать гору хотя бы наполовину.

Нас разбивали на команды по десять человек, и каждой команде нужно было за день упаковать и погрузить 1300 мешков, то есть по 130 мешков на человека. Если команда не справлялась с задачей, рацион ее членов урезался вдвое. Поэтому все трудились так, словно их жизнь зависела от выполнения плана. Чтобы перетаскивать наполненные мешки с большей эффективностью, мы сшивали их самодельными иглами из стальной проволоки. Иглы мы делали так: брали кусок проволоки и клали его на рельсы, пересекавшие фабрику. Когда по рельсам проходила небольшая вагонетка с сырьем, проволока расплющивалась и становилась хорошей иглой. Чтобы прорезать дырки в мешках, мы использовали осколки стекла, ради которых приходилось бить окна на фабрике. Наверное, охранники все-таки жалели нас, видя, в каких ужасных условиях нам приходится работать, потому что они не запрещали нам бить окна. Однажды, пытаясь перегрызть кусок проволоки, я сломал себе зуб. Даже сейчас можно увидеть, что один из моих передних зубов немного надломлен. Для меня это – незабываемое напоминание о тюрьме Хыннам.

Из-за непосильного труда люди истощались все сильнее – все, кроме меня. Я сохранял свой прежний вес, 159 фунтов, чем вызывал зависть у сокамерников. Я всегда отличался недюжинной физической силой. Но однажды я все-таки сильно заболел – судя по симптомам, это был туберкулез. Эти симптомы держались около месяца, однако я не пропустил ни дня работы на фабрике.

Я знал, что если не приду, ответственность за мою часть работы ляжет на остальных членов команды. Благодаря моей силе люди называли меня «человеком, отлитым из стали». Я мог вынести даже самую тяжелую работу. Тюрьма и принудительный труд не были для меня такой уж проблемой. Как бы жестоко вас ни избивали и какими бы ужасными ни были обстоятельства вашей жизни, вы стерпите все, если в вашем сердце есть четкая цель.

Серная кислота, которая использовалась для производства сульфата аммония, оказывала губительное воздействие на наш организм. Когда я работал на японской сталелитейной фабрике в Кавасаки, я несколько раз был свидетелем того, как люди, промывавшие цистерны из-под серной кислоты, умирали от ее токсичных испарений. В Хыннаме ситуация была еще серьезнее. Кислотные испарения были такими густыми и ядовитыми, что у людей выпадали все волосы и кожа покрывалась язвами, из которых сочилась кровь и лимфа. Большинство людей, работавших на фабрике, очень быстро начинало рвать кровью, и они умирали в течение полугода. Мы надевали для защиты рук резиновые перчатки, но их очень быстро разъедало кислотой. Серная кислота уничтожала нашу одежду, делая ее непригодной для носки, и заставляла нашу кожу рваться и кровоточить. Порой кожу разъедало до костей. Но нам приходилось работать без единого выходного, несмотря на то, что наши раны постоянно кровоточили и сочились гноем.

Наш дневной рацион состоял из двух неполных чашек риса. К нему не было никаких добавок, кроме супа, который представлял собой соленую воду с плавающими в ней листьями редиса. Суп был таким соленым, что от него першило в горле, но так как рис был слишком твердым, нам приходилось размачивать его в таком вот супе. Однако никто и не думал отказываться от супа – заключенные выпивали все до последней капли. Получив свою порцию риса, люди тут же проглатывали ее одним махом. А потом, съев свой рис, они вытягивали шеи и оглядывались по сторонам, наблюдая, как едят другие. Порой кто-нибудь запускал свою ложку в чужую миску с супом, и начиналась потасовка. Один священник, который был вместе со мной в Хыннаме, однажды сказал: «Дай мне хотя бы одну фасолинку, и я подарю тебе двух коров, как только мы выберемся отсюда». Люди были в таком отчаянии, что если кто-нибудь из заключенных умирал во время еды, окружающие вытаскивали у него изо рта остатки риса и доедали их.

Боль от голода хорошо знакома лишь тем, кто испытал ее. Когда человек голоден, крохотное зернышко риса становится просто бесценным. Даже сейчас, стоит мне подумать о Хыннаме, и я тут же чувствую напряжение. Трудно поверить, что одно-единственное рисовое зернышко может придать телу столько сил, но когда вы очень голодны, вы до слез тоскуете о еде. Если человек сыт, мир кажется ему огромным, но для голодного человека зернышко риса становится больше целого мира. Для того, кто голодает, рисовое зернышко приобретает колоссальную ценность.

С первого же дня в тюрьме я взял за привычку отдавать половину своей порции другим заключенным и съедать лишь то, что осталось. Я тренировался так три недели, а потом стал съедать свою порцию целиком. Это подало мне мысль о том, что моей порции достаточно для двух человек, и благодаря этому мне было легче терпеть голод.

Жизнь в тюрьме так ужасна, что ее невозможно представить, если ты сам не испытал ее на себе. Половина заключенных умерла в первый же год, и нам каждый день приходилось видеть, как через задние ворота выносят мертвецов в деревянных ящиках. Мы трудились не покладая рук, и единственной нашей надеждой выбраться из неволи был такой вот деревянный ящик. То, что они делали с нами, было бесчеловечным зверством даже для такого жестокого и немилосердного режима. Все эти мешки с удобрениями, наполненные слезами и горем заключенных, грузились на корабли и отправлялись в Советскую Россию.