Граната с выдернутой чекой

После окончания института Кёнсонг в 1942 году я отправился в Японию, чтобы продолжить учебу. Я поехал туда, потому что чувствовал, что должен как можно больше узнать о Японии. По пути в Пусан я сидел в вагоне поезда и безутешно плакал, зарывшись носом в пальто. От плача у меня распухло все лицо и непрерывно текло из носа. Я так горевал из-за того, что покидаю свою родину, которая так и не освободилась от колониального гнета! Я плакал, глядя в окно, и видел, что горы и реки рыдают еще горше, чем я. И травы, и деревья плакали вместе со мной, проливая потоки слез. Глядя на это, я сказал себе: «Я обещаю вам, дорогие мои горы и речки, что вернусь и принесу с собой освобождение своей родины! Поэтому не плачьте, а ждите меня».

В Пусане я сел на паром до Шимоносеки и отправился в путь 1 апреля в два часа утра. В ту ночь дул сильный ветер, но я не мог покинуть палубу и стоял на ней, глядя, как тают вдалеке огни Пусана. Я простоял на палубе до самого утра. По прибытии в Токио я поступил в школу технической инженерии Васеда Куту Кугакко при университете Васеда на факультет электроинженерии. Я выбрал именно эту специальность, потому что чувствовал, что без знаний в современной инженерии я не смогу открыть новую религиозную философию.

Невидимый мир математики чем-то похож на религию. Чтобы достичь в нем больших высот, человеку необходимы выдающиеся мыслительные способности. Наверное, из-за моей слишком большой головы мне легко давалась математика – даже то, что другим казалось трудным, – и мне очень нравилось ее изучать. А голова у меня действительно чересчур большая, поэтому я всегда с трудом подбирал себе шляпы. Мне приходилось дважды ходить к портному, чтобы тот сшил мне ее на заказ. Возможно, размер моей головы помогает мне фокусироваться на задаче и справляться гораздо быстрее с тем, на что у других уйдут годы.

Во время учебы в Японии я так же донимал преподавателей вопросами, как и в Корее. Стоило мне начать задавать вопросы, и я уже не мог остановиться. Некоторым педагогам приходилось делать вид, что они меня не замечают, и игнорировать мои вопросы типа «Что вы думаете об этом?». Если я сомневался в чем-то, я не успокаивался, пока не докопаюсь до самого корня проблемы. У меня не было цели умышленно третировать учителей. Просто я чувствовал, что раз уж я взялся изучать предмет, я должен изучить его полностью.

На моем столе в общежитии всегда лежали рядком три раскрытых Библии – на корейском, японском и английском языках, и я читал одни и те же отрывки на всех трех языках одновременно. Прочтя отрывок, я подчеркивал несколько строк и делал пометки на полях, пока все три мои Библии не стали пестрыми от чернил и трудночитаемыми.

Сразу после поступления я принял участие в событии, которое Ассоциация корейских студентов организовала для встречи ребят, приехавших из Кореи. На этой встрече я спел корейскую песню, вложив в голос всю свою страсть, чтобы все смогли почувствовать мою любовь к родине. На собрании присутствовала японская полиция, к тому же в те времена политика предписывала корейцам тихо и незаметно вливаться в японскую культуру, но я все-таки спел корейскую песню, и спел ее с гордостью. Ом Донг Мун, который в тот год поступил на факультет архитектурной инженерии, был глубоко тронут моим пением, и мы с ним стали друзьями на всю жизнь.

В те времена корейские студенты, учившиеся в разных учебных заведениях Токио и его окрестностей, организовали подпольное движение за независимость. Это было естественно, учитывая, что наша родина все еще страдала под колониальным гнетом Японии.

Это движение было создано в ответ на то, что японцы назвали «Великой восточноазиатской войной» (1937-1945). С нарастанием конфликта токийские власти начали призывать корейских студентов в качестве «учащихся солдат» и посылать их на фронт. Такая политика подтолкнула подпольное движение за независимость к более решительным действиям. В наших рядах начались жаркие дебаты по поводу того, что нам делать с японским императором Хирохито. Я занял ключевую позицию в этом движении, и мы действовали в тесном сотрудничестве с Временным правительством Республики Корея, располагавшимся в Шанхае и возглавляемым Ким Гу. Моя ответственность в этом движении предполагала, что я могу в любой момент расстаться с жизнью, но я не колебался, зная, что если я умру, то сделаю это ради благородной цели.

Рядом с университетом Васеда располагалось отделение полиции. Японская полиция была наслышана о моей деятельности и не спускала с меня глаз. Она знала, что я хотел вернуться домой в Корею на время каникул, и собиралась проследить за мной до самого причала, чтобы убедиться в том, что я отплыл. Я уж и не помню, сколько раз меня забирали в участок, избивали там, пытали и запирали в камере. Но даже под самыми страшными пытками я не раскололся и не выдал им то, что они стремились узнать. Чем сильнее они меня били, тем крепче я стискивал зубы. Однажды я вступил в схватку с полицейскими на мосту Йотсугава, когда они гнались за мной. Во время потасовки я выдернул штырь из перил моста и размахивал им, как дубиной. В те дни я был на взводе, словно граната с выдернутой чекой...