Семинар № 3 – 21 сентября 2012г. 6 страница

Переходя на уровень теоретизирования, Б.Мур делает на описанном эмпирическом материале выводы относительно демократических кор­ней современного общества. Он отмечает, что:

1. Комбинации капитализма и парламентской демократии сложились после серии революций (Англия, США, Франция).

2. Капитализм через ряд реакционных политических форм перешел к фашизму.

3. Коммунистический курс развития стал следствием того, что в Ки­тае и России революции стали главным, но не единственным направле­нием развития.

Консервативные революции вели к фашизму, крестьянские — ком­мунизму. Исторические предпосылки обусловили различия в рассматри­ваемых им страновых паттернах. Внутри каждого типа развития наблю­дались также различия в борьбе, но были и общие моменты, к которым относятся формальные правила, схемы их смены, участие низших слоев населения в конструировании таких арбитражных правил при переходе к западной концепции свободного общества. Б.Мур активно ссылается на работы К.Маркса, К.Виттфогеля, дискутируя с ними по вопросу о том, мог ли деспотизм формироваться на основе контроля за водоснаб­жением там, где власть не могла представить сущностные для общества задачи и стимулировать активность общества по их выполнению.

При этом все страны имеют общее — сильную централизованную власть (монархический абсолютизм или бюрократию), в 16-17 вв. ста­новившуюся арбитром и модернизатором. Земельная аристократия пыталась получить свободу от роялистского контроля при отсутствии сильного политического класса в городах и искала «свободы в бур­жуазных революциях»⁵¹⁷, хотя были и исключения (Россия). Поэтому принципиальным актором процессов трансформации были участники аграрного сектора, и важно не «столько то, что земельная аристократия повернулась к коммерциализации в агрокультуре, сколько то, какие фор­мы это приняло»⁵¹⁸ Продвижение коммерции в города и налоговые тре­бования абсолютизма предполагали все большие наличные платежи, и в разных странах были разные паттерны реакции землевладельцев на эти требования: английские крестьяне перешли к частным фермам, при том, что военные традиции и понятия чести у них были слабее, чем в иных странах. Отчасти эту же модель с экспортом продовольствия переняла Россия. Высшие землевладельческие классы оказались перед дилеммой выстраивания отношений с монархией и ответа на вызовы производства и рынка. Одновременно вставал вопрос о коалиции или контркоалиции аристократии и джентри с буржуазией. Это был вопрос конвергенции торговых интересов, и здесь играли роль такие факторы как:

— наличие разной степени антагонизма между коммерческими и про­мышленными элементами и старыми землевладельческими классами;

— твердость экономических позиций землевладельческих классов⁵¹⁹. Революции позволяли в таких случаях разрушить силу земельной

элиты и расширяли «институциональные результаты» этого историче­ского процесса. По сути, революции стали итогом роста экономической власти коммерческого и промышленного класса, что пришло в противо­речие с объемом политической власти, остававшейся в руках старой зе­мельной аристократии. Но такую трактовку революций Б.Мур считает упрощенной, поскольку следует учитывать:

1. Важность капитализма для английского села при неспособности английской земельной аристократии восстановить контроль за полити­ческими правами в 19 в.

2. Слабость буржуазного импульса Французской революции, ее за­висимость от радикальных элементов, переносивших крестьянскую экономику в Новое время.

3. Факт, что плантационное рабство США выросло как интеграль­ная часть капитализма.⁵²⁰

Поэтому он предлагает рассматривать революции не только как по­иск выгод отдельными группами, но и как неизбежную часть логики исторического процесса. Именно участие в них аграрного сектора по­казывает: «политическая гегемония землевладельцев должна была быть разрушена и трансформирована»⁵²¹, а поворот крестьян к фермерскому хозяйству и работе на рынок, например, в Англии, был частью процес­са становления капитализма. Таким образом, демократическое развитие было «развитием баланса при избегании слишком «сильной короны» и слишком сильной земельной аристократии»⁵²² при условии принятия аристократией коммерческой агрокультуры. Для этого были необходи­мы два условия:

— слабость аристократии и ее готовность к коалиции аристократии и буржуазии против крестьянства и рабочих»;⁵²³

— революционное прощание с прошлым.

Размышляя о связи революционных процессов и становления фа­шизма на примере Германии и Японии, Б.Мур указывает на две дви­жущие силы таких обществ — земельная аристократия и бюрократия, которые и создавали эту тенденцию, когда воссоздание статуса на новых основаниях вульгаризируется. Общий паттерн, ведущий к фашизму, за­ключается в том, что аристократия и бюрократия обмениваются права­ми править и делать деньги⁵²⁴. Ситуацию может изменить крестьянская революция, приводящая к коммунизму, как в России и Китае. Он гово­рит о революции как о возможном курсе на модернизацию при слабости правительства в постановке и решении задач, когда требуется рациона­лизация политического порядка, и тогда возникает строгий централизо­ванный правительственный контроль при снятии внутренних барьеров, или создается гражданин нового типа (лояльный к новой абстракции — государству вместо религии). Но в любом случае ресурсы черпаются в агрокультуре. Фашизм есть попытка населения и плебса перейти к кон­серватизму и реакции через иерархию и дисциплину. Псевдорадикаль­ный антикапитализм⁵²⁵ при этом распространен среди крестьянства, поэтому интересен именно анализ крестьянских слоев в революции.

Процесс модернизации начался со спада крестьянских революций, но Б.Мур призывает смотреть на крестьянскую ситуацию через при­зму коммерциализации и индустриализации. Формы их экономического объяснения слишком просты, т.к. не показывают, какие элементы кре­стьянской жизни (собственность, семья, религия) внесли вклад в рево­люционность ситуации. А вот точка зрения, что безземельный сельский пролетариат был основным ресурсом революции ближе к истине⁵²⁶, что иллюстрируют Индия, Китай и Россия. Он выделяет два важных момен­та в анализе бунтов в аграрном обществе:

1. Их невозможно понять без знания действий высших классов;

2. Существует тенденция сопоставлять характер общества и бунт⁵²⁷.

Б.Мур задается вопросом о социоструктурных основаниях, позволя­ющих объяснить различия между странами. Например, Индия и Китай: Китаю требовалась строгая централизация для поддержки крестьян, Ин­дии не требовалась. Интересна и роль изучения сегментации общества для анализа революционных процессов (феодальная система, где власть сегментирована по территориям под властью номинального авторитета слабого монарха, и где этого не происходит): крестьянские восстания характерны для Китая и России, менее характерны для Европы, почти невозможны в Индии и Японии именно по этой причине⁵²⁸.

Но коммерческое влияние делало крестьянские революции слабыми, сопротивление было ограничено. Главными путями ответа на вызовы ком­мерциализированной буржуазии со стороны высших землевладельческих классов было стимулирование крестьянских восстаний. Так, в Китае и Рос­сии крестьянские восстания были показателем того, что землевладельцы успешно или неуспешно входят в новую систему, главной задачей землев­ладельца было обеспечить безопасность от внешних влияний⁵²⁹. При этом эндемичный характер государства способствовал революциям в Китае и России, будучи тесно связан со структурой крестьянской общины.

Изменения крестьянской жизни сами по себе есть изменения прав крестьян, но необходимо учитывать степень солидарности и коопера­ции при разделении труда в крестьянской общине как один из факторов, который влияет на революционные проявления. Вандея или японские крестьяне — нетипичный для крестьянства паттерн, ибо уровень со­лидарности демонстрируется именно крестьянством, а это важно для понимания политических тенденций. Низкий уровень солидарности предполагает трудности с любым типом политических акций, важны в первую очередь мятежные и революционные формы солидарности. Возможна и иная солидарность — консервативная (Индия и Япония), возникающая при разделении труда и строгих санкциях; и радикальная солидарность (Россия), основанная на разделении ресурсов, особенно земли. Особенности солидарности производят политические акции как современные феномены (Франция, Германия, Италия).

Таким образом, Б.Мур показывает, что крестьянские революции можно рассматривать как показатель институциональной слабости свя­зей между крестьянством и высшими классами⁵³⁰ при эксплуатационном характере их отношений: солидарность внутри крестьянства помогает высшим классам поднять оружие. Крестьяне фактически реконструиру­ют общество и становятся первой жертвой такой реконструкции, как это и произошло во Франции⁵³¹.

Особо следует сказать о теме, которой Мур уделяет пристальное внимание — моральные и идеологические основания масштабных по­литических и социальных трансформаций, и особенно — их роль в ре­волюционном процессе и достижении революционного результата.

В работе «Несправедливость. Социальные основания покорности и восстаний» Б.Мур рассматривает элементы моральных кодов, мораль­ную власть, несправедливость и отвержение страданий и угнетения на примере Германии 1840-1920-х гг., анализируя модернизационные кон­фликты, тренды развития, роль рабочих, революционные события 1918-20-х гг. и радикальные угрозы общества. Он делает глубокие теоретиче­ские выводы, сопоставляя этот материал с эмпирическим материалом по США, Франции и России.

Б.Мур рассматривает корни патерналистской модели и их сочетание с индивидуальной автономией личности, что дает понимание стремле­ния плебса к консерватизму и вариации такого стремления. Активно ис­пользуя психологические и антропологические данные, Б.Мур тем не менее полагает, что ключевую роль в этих процессах играет разделение труда, формирующее различные курсы борьбы⁵³². Он отмечает муль-тивариантность развития социальных конфликтов — не только между работниками и домовладельцами по поводу удовлетворения витальных потребностей, но проистекающих из нужд общества в целом и из тре­бований доминирующих групп⁵³³, что порождает различные формы со­циальных соглашений, контрактов для их регулирования. Революции нарушают такой порядок, разрушая важнейшие элементы сложившихся отношений:

1. Субординационные отношения, основанные на контроле.

2. Ручное ремесло.

3. Ценность труда.

Особо важно последнее деструктивное воздействие, поскольку оно порождает соприкосновение с социальным дном, насилие в отношениях и тем самым — негативные социальные модели, особенно если человек беден⁵³⁴. Распределение товаров и услуг, связанное с установлением ра­венства, диктует дальнейшее развитие ситуации⁵³⁵. Опираясь на теорию праздного класса Т.Веблена, Б.Мур говорит о двух условиях мирного развития ситуации: массы должны признать, что элиты служат тем же целям что и они; должна иметь место манифестация величия и достиже­ний своего общества⁵³⁶. Если элиты терпят фиаско при попытке реали­зовать эти условия, они теряют защищенность, и тогда становится возможной смена отношений производства и типа социальных отношений, особенно если в сознании масс присутствует классическая модель пара­зитирующих высших классов. Именно с позиций такой модели Б.Мур рассматривает военное сословие Европы, ученый слой Китая и бюро­кратию России. Его интересует, что происходит с моралью при измене­нии системы распределения в условиях угнетения и несправедливости. Он говорит об аскетизме и его практиках, привнесенных в европейскую культуру христианством, индуизмом в Индии и о формировании сло­ев неприкасаемых в этих обществах ⁵³⁷, об универсальности наличия их для всех народов: в современный период мы сохраняем остатки не­прикасаемых. Он пытается конкретизировать индивидуальное челове­ческое бытие через призму этих процессов, рассматривая культурные, психологические и социальные процессы как единое целое⁵³⁸.

На примере Германии он показывает, как военная элита и аристо­кратия ранее всего чувствуют падение своей защищенности, и именно с этим связан рост насилия в 20 в. Эти процессы принимают различные формы в зависимости от уровня индустриализации государств. Для со­временных обществ с ростом разделения труда в них и фрагментацией общества особую важность приобретают протестные акции против элит и авторитета власти.⁵³⁹ При этом Мур полагает, что моральная автоно­мия личности сохраняется на уровне повседневного опыта, ссылаясь на эксперименты психологов (С. Милграм). Однако, при этом он говорит об индивидуальной траектории поведения, а не о групповой, что вы­глядит логически противоречивым (З.Пек, Ф.Редл, Д.Винеман и пр.), и размышляет о роли интеллигенции в становлении такой автономии⁵⁴⁰ на примере движений протеста 60-х гг. в США, участвовавших в культур­ных и расовых конфликтах, в т.ч. рассматривая их действия через при­зму кризисов идентичности, психических жертв и пр.

Наиболее интересным представляется анализ германского рабочего класса с 1848 по 1920-е гг., на примере которого он описывает пере­ход от ремесленного стиля жизни к промышленному капитализму⁵⁴¹ че­рез серию революционных кризисов 1848 г., 1914 и послевоенных лет.

(⁵⁴⁰ В этих вопросах Б.Мур ссылается на работы Кольберга, последователей школы Пиаже, интерпретации Фрейда)

По мнению Б.Мура, здесь имел место конфликт принципов, возникший в ходе модернизации. Формирование пролетариата с 1840-х шло таким образом, что его можно причислять к маргиналам в экономическом плане, что и определяет его ответы на политические вызовы и угрозы. Дополни­тельными факторами выступают рост населения и возможности техноло­гической модернизации. Все это препятствует политической артикуляции интересов рабочего класса, не позволяя ему осознать прединдустриаль-ный характер социального порядка⁵⁴². Это могло произойти лишь при на­личии революционной дилеммы 1848 г. Б.Мур рассматривает рабочие ор­ганизации как условие достижения весьма размытых на тот момент целей. Основные идеологии (либерализм, национализм и социализм) оставались неизвестными ни крестьянам, ни рабочим⁵⁴³, и Мур описывает поведение рабочих в революционный период: ему интересно, как они вовлекались в революционные акции — от спорадических и спонтанных способов до влияния групп внутри класса. Кроме того, он рассматривает влияние на­ционализма на рабочих, рассматривая организационные моменты (демо­кратические и националистические организации).

Накануне 1914 г. нарастают культурные и социальные влияния на растущий рабочий класс, меняется и структура последнего: растет чис­ло сельхозрабочих, промышленного пролетариата, крайне немного­численны свободные профессионалы.⁵⁴⁴ Б.Мур приводит статистику по отраслям, из которой следует, что максимальная концентрация проле­тариата наблюдается в машиностроении, металлургии, строительстве и текстильной промышленности³⁴⁵. При этом около 2,8 млн. сконцентри­ровано в больших городах и селе и 5,5 млн. — в средних городах. За 10 лет в 2 раза выросло членство в профсоюзах, активизировалось член­ство в партиях, что сказалось на формировании концепции социальных отношений рабочих на основе заработной платы. При этом внутри ра­бочего класса выделяются элиты и массы⁵⁴⁶: Мур приводит подробную классификацию рабочих с выводом об их способности к коллективным действиям и преобладающими социальными практиками, описывает т.н. культуру рабочего класса, порождающую у последнего определен­ные образы будущего («красивый маленький современный домик»)⁵⁴⁷, в т.ч. образы социализма и образы собственности (элементов образов множество — жилье, библиотеки, еда, одежда, цена на землю и пр.).

При этом на формирование образов влияла и идентификация рабочих с империей,⁵⁴⁸ и милитаристские настроения. Таким образом, перед ра­бочими встала дилемма выбора между долгосрочными целями социа­лизма и повседневными целями⁵⁴⁹, что сказалось на характере полити­ческих акций и коллективных действий. Все вместе это формировало апатичные настроения. Иллюстрацией является Рур накануне 1914 г.⁵⁵⁰, отдельно Муром рассмотрены сталелитейные и металлургические рабо­чие как квинтэссенция класса.⁵⁵¹ Результатами коллективных действий стало почти равное количество удовлетворенных и неудовлетворенных рабочих требований⁵⁵², из которых число физических более чем в 4 раза превысило число нефизических (избирательное право и пр.)⁵⁵³.

Рассматривая реформистскую революцию 1918-20 гг., Б.Мур описы­вает реформистское крыло рабочего движения как инициатора событий, и объясняет его усиление изменениями в структуре рабочего класса и в секторах занятости (рост машиностроения на 50% и химической отрас­ли на 170% за 7 лет, с одновременным существенным спадом в легкой промышленности),⁵⁵⁴ а также изменениями долей женского и мужского труда в сторону роста первого. Он приводит подробную хронику событий и борьбы 1918 г. и говорит о формировании угрозы радикализма именно в этот период. Рабочие составляли лишь 29% германского населения,⁵⁵⁵ и были крайне неоднородны, по-разному представляли классовые задачи, имели размытые представления о различиях между рабочей демократией и рабочей диктатурой и пр. Различные формы радикализма проявлялись в среде германских рабочих и ранее; они знали лишь две формы координа­ции — свободный рынок и централизованная бюрократия⁵⁵⁶. На примере Рура Мур показывает переход от мятежа к революции: от требования прав к продовольственным бунтам и затем к политическим забастовкам. Вос­требованы были индивиды и группы, имеющие опыт участия в борьбе.

В этой работе Б.Мур сравнивает германскую и русскую революции, что представляет большой интерес для нашей работы. Русская револю­ция, по мнению Мура, была совершена промышленными рабочими в крупных городах, где произошел резкий рост рабочего класса накануне Первой мировой войны⁵⁵⁷, хотя он и рассматривает различные социаль­ные силы — от крестьян и казаков до разных видов рабочих и бюро­кратии. Эти силы порождали противоречивые тенденции в развитии собственности. Эти же черты наблюдались и в Германии, но при более высоком уровне организации масс и меньшей, чем в России, роли ради­кальной интеллигенции.

Исторические альтернативы имела Германия в 18-20 гг:⁵⁵⁸ он рас­сматривает возможность связей социал-демократов и армии, возмож­ности реализации разных политических линий — от либерально-капиталистической до радикально левой, возможности влияния средне­го класса и буржуазии в условиях жесткой политики. Особо его интере­суют репрессивные аспекты революционных действий как возможность появления нацизма. Именно с этим он связывает социальный состав партии, рассматривая ее как вызов индустриального общества: напри­мер, об этом свидетельствует большое число «белых воротничков» и иных нерабочих членов, представителей низшего среднего класса. На­циональная концепция общества отвечала историческому опыту и фру­страциям этих слоев, поэтому Б.Мур рассматривает сходства и различия правого и левого радикализма, в качестве точки отсчета используя евро­пейские революционные движения.⁵⁵⁹

Моральный релятивизм рассматривается Б.Муром как важнейшее условие исторического и социологического анализа⁵⁶⁰ с телеологиче­ских позиций естественного права истории и прогресса. Он апеллиру­ет к постулатам марксизма и с этой позиции призывает анализировать справедливость и несправедливость в процессе революции и оценивать рациональность власти, включающую:

1. Социальную значимость действий.

2. Лучшие пути презентации активности.

3. Компетентность требованиям роли^5б1.

Проблема состоит в установлении рациональных форм авторитета и избегании элитизма. К конфликтам приводят принципы распределения социального продукта⁵⁶² и формы эксплуатации.⁵⁶³ Б.Мур предлагает учитывать как индивидуальные аспекты социального бытия человека, формирующие аттитюды отношения к власти и авторитету и познавае­мые с помощью фрейдистских теорий⁵⁶⁴, и отражающиеся в изменениях связанных с эффективностью политического сопротивления, адаптации к дисциплине машинного производства индивидуальности траекторий развития борьбы⁵⁶⁵, так и социальные аспекты революционных ситуа­ций, связанные с разделением труда и авторитетом власти, что возмож­но исследовать с позиций марксисткой методологии⁵⁶⁶. Его интересует институциональная основа коллективных действий — профсоюзы, пар­тии и пр., что должно быть дополнено изучением проблем националь­ной идентичности, которые он считает необходимыми включить в связи с изучением правых движений. Национализм же Мур считает уделом государств получивших поражение в войне⁵⁶⁷, как следствие возникно­вения барьеров национальной идентичности, что объясняется культур­ными факторами с помощью фрейдистских теорий. Завершается рас­сматриваемая работа главой об эксплуатации морального возмущения и о реципрокности как факте идеологии и идеале отношений.⁵⁶⁸

Таким образом, подводя итог анализу Б.Муром исторического мате­риала, приведенного в вышеназванных двух ключевых работах, можно сделать следующие выводы относительно предложенного им концепту­ального обрамления этих фактов.

В заключение работы «Социальные основания диктатуры и демокра­тии» Б.Мур поясняет, что при рассмотрении сил, которые способствова­ли или препятствовали тому, чтобы земельная аристократия включилась в промышленное сельскохозяйственное производство, неоднократно вставал вопрос: насколько важны для появления того или иного резуль­тата общепринятые идеи, кодексы поведения, ценности? Хотя, по мне­нию Б.Мура, решающим фактором, объясняющим социальные измене­ния, является ситуация, в которой оказывались те или иные группы, он не отрицает значения идей и культуры, которые выступают катализато­рами личного отношения индивида к социальной ситуации и основаны зачастую на прошлом опыте: «есть доля истины в культурологических объяснениях, поскольку то, что одной группе людей представляется удобным случаем или соблазном, не производит такого впечатления на другую группу, имеющую другой исторический опыт и другую форму общественной жизни» — пишет Б.Мур. Однако, сами по себе культуро­логические объяснения неполны, поскольку придают слишком большое значение инерционным процессам в обществе.

Именно так зачастую объясняется консерватизм земельной аристо­кратии в отношении новых активизирующихся тенденций предприни­мательства, однако, такой консерватизм «по инерции» также требует научного социологического объяснения. «Говорить о социальной инер­ции — значит упускать из виду конкретные интересы и привилегии, которым служат идеологическая обработка, обучение и весь сложный процесс передачи культуры от одного поколения к другому», и именно это является объектом при критике Муром современной академиче­ской социологии.

Он отрицает односторонний подход к анализу социальных транс­формаций в социологии, хотя, например, современные представления о легитимной власти и открытом обществе выросли из анализа борьбы между земельной аристократией и королевской властью; также как и крестьяне, являясь по сути отмирающим классом, вносят свой вклад в формирование современной демократии.

Для обозначения тенденции к оправданию репрессивного социаль­ного порядка, укрепляющего положение тех, кто стоит у власти, от­рицающего необходимость дальнейших социальных изменений, в осо­бенности революционных, Б.Мур использует термин «катонизм», и от­мечает, что на сегодняшний день существуют современные варианты катонизма, когда в ходе развития коммерческих отношений, подрываю­щих крестьянскую экономику, консервативные элементы риторически превозносят крестьянина. Они возникают там, где земельная аристо­кратия прибегает к репрессиям и эксплуатации в ответ на растущее вторжение рыночных отношений в сельскохозяйственную экономику. Основные его понятия играли большую роль в 19-29 вв. в среде прус­ского юнкерства, в движении нохон-сюги в Японии, у русских черно­сотенцев в начале 20 в., во французском ультраконсерватизме, у аполо­гетов Юга до Гражданской войны в Америке и пр. Часто катонистские представления о прошлом представляют собой романтизированное искажение этого прошлого и содержат конструирование «связи с по­чвой»: жизнь деревни превозносится в пику современной городской цивилизации, восхваляется привязанность к земле и традиционное религиозное благочестие с архаической окраской, фольклорная доми­нанта в искусстве, образ покорности, воплощаемый в повседневном опыте. Это противопоставляется торговле, интеллектуальным «изли­шествам» и космополитизму. Сам Мур называет катонизм «не просто мифом обеспеченных классов о крестьянах, приписываемый самим крестьянам; он находит отклик и у этих последних, поскольку пред­лагает некое объяснение их положения при вторжении рынка». Эти понятия служат усилению репрессивной власти, оружием против ир­рациональности. Современный катонизм в основном ассоциируется с попыткой перехода к принудительным формам организации капитали­стического сельского хозяйства, и хотя крайние формы принудитель­ной и эксплуататорской организации сельского хозяйства способству­ют капиталистическому развитию, ... промышленному капитализму трудно установиться там, где наличествует система принудительного труда. В ходе усилий по удержанию в повиновении подчиненного на­селения высшие классы вынуждены порождать антирационалистиче­ское, антиурбанистическое, антиматериалистическое и — в более ши­роком смысле — антибуржуазное мировоззрение — мировоззрение, исключающее всякое представление о прогрессе.

Анализируя собственно крестьянские представления об общине, Б.Мур опирается на ресурсную трактовку этого понятия, весьма схо­жую с положениями Ч.Тилли. Основная идея, связанная с общиной та­кова: каждый член общины должен иметь достаточно ресурсов, чтобы выполнять обязательства по отношению к общине, ведущей коллектив­ную борьбу за существование, что и закрепилось в крестьянском опыте и спровоцировало развитие крестьянской морали, системы критериев оценки поведения как внутри общины, так и вне ее. Б.Мур отмечает, что крестьяне применяют эти критерии к процессу модернизации, оценивая и до некоторой степени и объясняя свою собственную судьбу. Отсюда нередко возникает мысль о восстановлении прежних прав. Когда тор­говля и промышленность разрушили структуру деревенской общины, европейские крестьяне ответили радикализмом, весьма отличным от го­родского буржуазного варианта. «Для крестьянина чужие были и оста­вались основной причиной налогов и долгов. Односельчане же, даже если и с ними частенько приходилось соблюдать осторожность, были людьми, с которыми необходимо было сотрудничать в ключевые момен­ты сельскохозяйственного цикла. Поэтому стратегия сотрудничества доминировала внутри группы, а тема враждебности и недоверия — по отношению к чужакам, с многочисленными вариациями и оттенками в зависимости от конкретных обстоятельств. Таким образом, местный патриотизм крестьян был не врожденной чертой (как и привязанность к почве), а продуктом конкретного опыта и обстоятельств» — отмеча­ет Мур. Эти идеи привлекали отчасти и мелких ремесленников, и даже рабочие элементы и фактически формировали революционное поле, в том числе и в городской среде. Во многом они были реализованы в со­циальных движениях революционного характера, чаще в европейских их вариантах.

Таким образом, практика крестьянской жизни, очевидно, стоит в начале критики капитализма в Англии, Франции и России, хотя роль «городских» мыслителей во Франции и России также значительна. В Азии же крестьян­ское недовольство принимало другие формы до тех пор, пока не было под­хвачено коммунистами; в Индии недовольство крестьян так и не приняло никакой значительной революционной окраски и поэтому в основном огра­ничивалось гандиевской версией темы братства, еще одним возвращением к идеализированной сельской общине; в Китае наблюдалась бесконечная череда религиозных восстаний, всегда на фоне обширного сельскохозяй­ственного кризиса и с обращением к образцам прошлого для критики на­стоящего. Мятежи японских крестьян в эпоху Токугава так и не нашли по­следовательного политического выражения, хотя в более поздние времена крестьянское недовольство принимало консервативную форму.

Рассматривая распространение современной революции, от ее нача­ла в Крестьянской войне в Германии и Пуританской революции в Ан­глии, сквозь все успешные и неуспешные фазы в ее продвижении на запад в Соединенные Штаты и на восток во Франции, Германии, России и Китае, Б.Мур указывает на два пункта. Во-первых, утопические ради­кальные теории одной фазы становятся в ходе следующей установивши­мися институтами. Во-вторых, главной социальной базой радикализма были крестьяне и мелкие ремесленники. Поэтому истоки человеческой свободы лежат не только в стремлении классов, готовящихся захватить власть, но и, может быть, даже в большей мере «в предсмертных воплях классов, на которых накатывается волна прогресса», ибо «индустриаль­ное развитие, продолжая распространяться, может в отдаленном буду­щем заставить эти голоса замолчать навеки и сделать революционный радикализм анахронизмом наподобие клинописи».

При этом Мур весьма осторожен в оценках исторического опыта от­сутствия выраженного революционного насилия, поскольку факты сви­детельствуют о тенденции к установлению фашистских режимов в об­ществах, не прошедших выраженную стадию революционных потрясе­ний: «трагедии жертв фашизма и его захватнических войн — следствия модернизации без настоящей революции», другим следствием может быть стагнация демократии в невосставших обществах, как это проис­ходит в Индии. Поэтому имеются и положительные аргументы в пользу революции. В западных демократических странах революционное на­силие (как и другие формы насилия) было частью единого исторического процесса, который сделал возможным последующие мирные измене­ния. В коммунистических странах революционное насилие также было частью разрыва с репрессивным прошлым и попытки построить менее репрессивное будущее. По сути, все известные формы индустриализа­ции были революциями сверху, делом рук меньшинства. В то же время деформации, порожденные революцией, создают новых собственников, заинтересованных в подавлении других.