Часть первая.

 

 

Печатать позволяется с тем, чтобы по напечатании, до выпуска в продажу, представлены были в Ценсурный Комитет: один экземпляр сей книги для Ценсурного Комитета, другой для Департамента Министерства Просвещения, два экземпляра для Императорской публичной библиотеки и один для Императорской Академии Наук. Апреля дня 1811 года. По назначению Ценсурного Комитета, при Императорском Московском Университете учрежденного, книгу сию читал Профессор П. О. Никифор Черепанов.

 

 

Всепресветлейшему,

Державнейшему,

Великому Государю,

Императору,

Александру Павловичу,

Самодержцу Всеросийскому,

Государю Всемилостивейшему.

 

 

ВСЕМИЛОСТИВЕЙШИЙ ГОСУДАРЬ!

 

С чувством глубочайшего верноподданнического благоговения повергаю к освященным стопам ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Историю Генералиссимуса, Князя Италийского, Графа Суворова-Рымникского. Щастливейшим почту я себя, если она удостоится МОНАРШЕГО Всемилостивейшего ВАШЕГО воззрения. Луч благости, которым озарится она, не померкнет и в позднейшем потомстве.

 

ВСЕМИЛОСТИВЕЙШИЙ ГОСУДАРЬ!

 

ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА

 

 

Всеподданнейший

Егор Фукс.

Вступление в историю.

 

[1]

Суворов, сие судеб преисполненное имя есть предмет сей книги. Я имел счастие быть при нем в прошедший достославный Италиянский и Швейцарский поход производителем его дел, сопутником на полях сражений, проводить его в столицу и пользоваться до последней минуты жизни его беспредельною доверенностью. Все бумаги, вся переписка, все диспозиции, все предписания, донесения его и к нему, в которых имел я главное участие; все его собственные замечания, все разговоры его со мною и рассуждения о политических, тактических, исторических и военных предметах не изгладятся [2] никогда из памяти моей. Назначив меня своим Историком, преподавал он мысли свои о всем до него доносящемся со всею откровенностью. Намерение его было диктовать мне свою Историю. Тогда потомство с восторгом и с признательностью читало бы повествование действовавшего самовидца; Россия имела 6ы свою историю Ксенофонта, Фукидида, Фридриха, — перо Суворова. — Но лютая смерть похищает его у Отечества, а с ним и сей Памятник Великого.

 

 

Приступая ныне к исполнению данной Великому благодетелю моему, пред кончиною его, клятвы говорить об нем языком истины потомству, признаюсь, что уже одиннадцать лет размышляю я о важности священной сей обязанности. Прежде нежели я изложу все трудности, которыми устлано поприще Историка, не могу здесь сокрыть [3], что сии одиннадцать лет жизни моей были самые бурные. Смертию Суворова я осиротел; все бедствия стеклись надо мною; все попирало полет энтузиазма, который он в меня вдохнул. Но в самых ужасах положения моего видел я десницу Промысла, меня от сильных спасавшую. Лобызая ее с благоговением, пускаюсь я в предназначенный мне путь. Никогда не дерзнул 6ы я также начертывать деяния, столь тесно с политикою всей Европы сопряженные, если бы не был некоторым образом приуготован к тому двенадцатилетним служением своим под начальством его Светлости покойного Канцлера Князя Александра Андреевича Безбородка, во дни блаженного царствования Великой Екатерины. Под руководством сего знаменитейшего Министра, познакомился я со многими тогдашними иностранных Дворов политическими [4] системами; я научался наблюдать ход политики в такие Эпохи, когда Россия вовлечена была в две войны с Оттоманскою Портою и со Швециею, когда вся завистливая Европа ухищряла возвеличению ее преграды, и когда великая ее Обладательница отражала все сии замыслы победами на суше и на морях и увенчивала знаменитые подвиги свои заключениями мира без всякого иностранного посредничества, с знатным распространением пределов своей Империи. Сведения сии весьма много способствовали мне в прехождении многотрудной должности Начальника Канцелярии, и обратили на меня тотчас столь лестное внимание покойного Генералиссимуса. Ими-то руководствуюсь я и в начертании политической картины всей Европы. При таковых многочисленных пособиях чувствую я однако ж всю ограниченность способностей моих для подвига, на который [5] отваживаюсь. — Одни чистые побуждения мои, чуждые всякой корысти и всякого пристрастия, заслужат мне, как я ласкаюсь, одобрение некоторых благомыслящих соотечественников. Не следую я примеру тех писателей, которые описывают одну и ту же Историю о Суворове, писанную Антингом, под переменными, пышными заглавиями и обманывают Публику, покупающую с великою жадностью все, что до Суворова ни касается. Нет, мне сего не нужно. Оригинальные бумаги, вся Архива канцелярии доставляют мне слишком много материалов. Основываясь на них надеюсь я равномерно выполнить верховнейшую обязанность Историка — беспристрастие. Льстить мне некому. — Героя моего уже на свете нет. Следовательно, никакое чаяние награды не может водить моим пером. [6] Всякая История, жизни Суворова есть ему похвальное слово.

Важнейшее мое преимущество, яко Историка, было то, что я видел вблизи моего Героя, войско и места сражений. Без сего можно ли быть столько дерзку, чтобы описывать подвиги предводительствующего войском во всей их совокупности? — Потому-то История и древняя и даже наша современная искажена неверностями. Летописи древних веков покрыты непроницаемым мраком. Что знаем мы об Александре Великом, как только то, что он разрушил Персидскую Монархию, победил у Арбеллы и предпринял дальнейший поход? Но знаем ли мы обстоятельства и точные подробности, могущие дать Истории тогдашней всю ясность и достоверность? Всюду и всегда являлись страсти человеческие. — Они на перерыв [7] баснями обезображивали истинные события. Персидская война не представлена ли нам романом? Но что я говорю? И наши бытописания не представляют ли цели таковых же баснословий? Подлинные происшествия сокрыты, важнейшие обстоятельства в публичных газетах умолчены и мы смотрим не редко через разноцветную Призму того, который предписывает Газетчику закон. Обратимся еще здесь к показаниям об уронах обоюдных Армий по окончании сражений. Каждая сторона силится уменьшить свою потерю, а увеличить неприятельскую. Нельзя не подивить ся наглому бесстыдству, читая реляцию французского Генерала Бурнонвиля, от 20го Декабря 1792, об экспедиции его в Трире. Он пишет следующее: «Последняя пальба, продолжавшаяся семь часов, при которой неприятель потерял много людей, стоила только нашему егерю [8] одного мизинца». Но дю Мурье, которому все было подробно известно, уверяет, что сия, постыдно и поздно предпринятая экспедиция, стоила потери третьей доли его войска, то есть, 10000 человек. Когда нас обманывают такими баснями о происшествиях наших дней, о событиях совершившихся, так сказать, пред нашими глазами, то что должны мы думать о чудесах древних и средних веков, от сожженной руки Сцеволы до яблока Телля?

Здесь помещу я мысли одного славного писателя, Швейцарского Полковника Вейса. «История, говорит он, к сожалению, более роман человечества, нежели истинное изображение оного. В доказательство сего приведу я только Росбахское сражение, сие произведение тактического счастия» знаменитейшее происшествие нашего столетия, которого успех прославил своего [9] героя Фридриха, более нежели все прочие победы, в которых показал он более мудрости, твердости, проворства и неустрашимости. Мы имели газеты, в которых число убитых на поле сражения французов показано до 15000; также имеем мы донесения, в которых потерю сию полагали до 4, 5 и 8000. Самое умеренное число, как я, помню, было 1200. Удивленный сею разницею справлялся я о том на месте у крестьян, которые хоронили мертвых, у священников и дворян, в соседстве там живущих, и они уверяли меня, что более 450 не было. И сие сражение между тем было в средине нашего столетия, между двумя известнейшими и образованнейшими Нациями, в такое время, когда вся внимательная Европа заботилась узнать о всем подробно и достоверно. Я имел весьма хорошо выгравированные планы с примечаниями; [10] но когда их сличал с тамошним местоположением, то нашел, что они сочинены по каким-либо сказкам Газетера и не можно было нигде найти ни малейшего местного сходства. Если мы столь худо извещаемся о современных наших событиях, как же должны мы судить о прошедших веках, когда невежество повсюду распространялось, сообщение известий было столь затруднительно и самовластие попирало всякую истину?»

 

Такое сплетение нелепых вымыслов встречаем мы и в Истории нашего Героя. Ему приписываются Анекдоты, никогда не существовавшие, да же победы чужие. Он преизбыточествует уже и своими и не имеет нужды в чуждых. Трудно дееписателю распутывать сии запутанности; но почтенная обязанность его обнаруживать [11] ложь и показывать истину. Памятник, истине воздвигнутый, не истлевает и в позднейшем потомстве.

Должен ли я еще что либо сказать о тех иностранных писателях, которые никогда Суворова не видали и изображали его в оскорбительных, даже ужасных чертах, как-то Архенголц и многие другие, опираясь может быть на ложных сказаниях, или увлекаемые пристрастием, или ненавистью, и о тех, которые у подошвы горы смотрели на него, стоявшего на вершине. Их рисунки не могут быть верны. Скажу только о лучшем из всех иностранных писателей Г. Лаверне, первом иностранце, который с восторгом говорит о нашем Герое, и тем заслуживает нашу признательность, но и сожаление. Недостаточность его в материалах встречается [12] уже на первой странице, производя род Суворова из Лифляндии, а не из Финляндии. Но можно ручаться, что все его многие ошибки, которые исправлены будут в моей Истории, произошли не умышленно, а от неимения достоверных источников.

Счастливейшим себя поставляю я, что был с Героем своим неразлучен. Я видел его на полях славы, начертывал в первых движениях восторга его подвиги, видел его в уединении. Тщетно скрывался он во мрак и сквозь облака, коими окружал он себя, блистал он предо мною. Я наблюдал его движения, вслушивался в его шепот, истолковывал даже его молчание и ощущал, как был он велик, не выходя и на сцену.

До семьдесят первого года был Суворов на поле славы любимцем [13] счастия. Он не походил на тех, которыми фортуна иногда играет, извлекая их из толпы народной и ущедряя успехами. Буде таковый не поставит себя наравне, или свыше внезапного своего возвышения и не обнимет оного у то сия же фортуна предает его собственным его силам, и тогда низвергается он столь же скоро, сколь скоро и возвысился. Не редко провождает она его и во гроб с личиною великого; но поручает снять оную потомству. Сие строгое судилище не дает сего титла и тому, который старался стяжать оное и созиданием какого-либо блага, коль скоро оное служило только к прикрытию или к поддержанию его обольщения. Каковой разительной пример непостоянства счастие человеческого увидим мы в сценах жизни Суворова! Ни какой Полководец не был столь щедро отличаем наградами, как Суворов в [14] Италии. Двух Империй фельдмаршал получает он преимущество носить на груди портрет Государя своего, осыпанный драгоценными бриллиянтами, титул Италийского, чин Генералиссимуса. Ему, яко герою всех веков и всех народов, отдаются военные почести наравне с Императорскою фамилиею; Король Сардинский присоединяет его к себе в родство; его имя провозглашается с Императорским в Храмах Божиих. Народ Англинский поет ему похвальные гимны в след за God sar te King. Казалось, что весь рог своего изобилия излила фортуна на сию от побед поседевшую главу. — Все вдруг пресекается.

Поистине, блистательнейшие дни жизни моей были те, когда я видел Героя своего в несчастии, участь всех истинно добродетельных! Желал [15] 6ы я представить живыми красками картину сию волнения страстей человеческих, показать то мрачное уединенное жилище, где борется с бедствиями великий человек, а подле, на той же картине, его же озаренного славою, среди Счастливых народов, его подвигов, а паче его благодеяний. В сих разновидных положениях хотел бы я изобразить ту же в колеблющемся не колеблемую душу всемощного Героя и добродетельного страдальца. Таким-то зрелищем имел я блаженство наслаждаться, раздроблять блистательное его поприще и мрачное его существование и, углубляясь в сие исследование, выгадывать себе душеспасительные истины нравственности. — Кому счастие благоприятствует, для того добродетель приятна и не трудна; но для злополучного каждый путь усажен тернием. По сему-то трудному пути шествует [16] с честью только мудрец, имеющий силу преодолевать все, приобретший истинную науку пользоваться и бедствиями и благами жизни сей. Среди такого отчуждения, среди такого уединения, ядоносного для всякой души, страшащейся такого убежища, приобрел Суворов почтение потомства; быв вознесен судьбою на верх счастия, он еще более возвысил себя. Суворов был достоин своих несчастий.

Однажды на Альпийских горах, когда казалось, что окруженный со всех сторон неприятелями фельдмаршал видел неизбежную себе и войску гибель, поручил он мне оправдывать себя в случае смерти пред потомством. Но и в сем отчаянном положении говорил он со мною с твердостью великой души. Облеченный столь для любочестия моего лестною доверенностью его важный сан защитника, [17] восчувствовал я во всей глубине сердца моего, как блестящий призрак славы может угаснуть от единой неудачи, которая нередко происходит ни от власти, ни от вины Полководца. Между тем мнение народное не имеет иного мерила, кроме сего, что слава составляется только едиными успехами. Но и в сию решительную минуту жизни не видел я его непобежденного, побежденным.

Когда Историк видит происшествия, свершающиеся пред своими глазами, то перо его одушевляется и превращается в кисть, описание в живопись, самый ужас сражения оживляет его картину. Князь Александр Васильевич брал меня с собою на сии места, на которых гром огнедышащих жерл, свист ядер и пуль заглушали воздух, сверкающие штыки покрывались кровию и густым туманом [18] и устилали поля мертвыми телами. Там зрел я волшебство Начальника, войском боготворимого, как по единому его слову, мановению двигаются сии огромные человеческие стены, Забывают, что они смертны и бросаются в огонь. Там видел я сие Начальнику судьбу свою вверившее войско, как оно воевало без провианту, без мостов переплывало реки и забывало усталость, изнурение. Двадцатилетний раненый Порутчик Князь Мещерский на Альпах кричит ко мне: не забудь меня в реляции, — и через две минуты умирает! Кто постигнет сию тайну душевной электризации? Кто изобразит сие смятение движений, порывов войска, и спокойно и хладнокровно распоряжающего оным Начальника? И таковыми кровию искупленными победами сокрушил северный Герой наш возникший колос вольности, [19] подножиями которого Альпы и Этна!

При всех сих лестных преимуществах самовидца чувствую я в изображении сих картин всю недостаточность моих способностей в словесной живописи. Я имею пламенное желание представить во всем блеске сии два поприща славы Российской: Италию, знаменитую чудесами героизма, искусства и художества древнего мира и вечно цветущим юношеством своего плодородия; и Гельвецию, доселе бывшую родиною счастия и спокойствия, осужденную природою к бедности, неразрывность союза которой твердела доныне в огромности своих Альпов, силе народного характера и в духе храбрости никогда не побежденных предков. По следам Италийского и победоносного его воинства хотел бы я повести чишашеля по полям [20] Италийским; на девяти главных баталиях, увенчанных победами, у шестнадцати покоренных знаменитейших крепостей буду я его останавливать моими подробными повествованиями? и когда он, по прохождении столь быстро через четыре месяца свершившихся чудес храбрости, утомится, изумится и возмечтает, что уже у столпов Геркулеса, переселю я его на Альпийские горы, на сии великие памятники природы, воздвигнутые рукою нескольких столетий. Еще сие царство ужасов предлежало Российскому воинству, дабы сделать Героя его Ганнибалом. Там будет сопутник мой со мною воздыматься на вершины гор, над облаками возвышающихся, и ниспускаться в мрачные пропасти. Картины таковые не будут произведениями воображения, начертанными в тишине кабинета. Нет, только тот, который сам под пятою [21] видел бездны и громы, который наравне с воинами делил все опасности смертоносные и с благоговейным трепетом созерцал величие Предвечного в чудесных прелестях ужаса; тот только может представить собранные им на месте рисунки; но и сии будут слабыми списками Альписких подлинников. По крайней мере в таком описании все встречавшееся не забыто и все представлено в виде истинном, а не искаженном и не таком, какого никогда не было. Тут не будет ни басен Полибия, ни пристрастия Тита Ливия, сих двух повествователей о переходе Ганнибала. Впрочем, какое перо, какое слово изразит сию огромность природы? Знаю я, что слог мой не избегнет критики. Люди, кроме тесных пределов своей комнаты, не видавшие ни сражений, ни осад, ни гор, ни великого человека, не ощущали никогда энтузиазма, возвышающего [22] душу и чувства. Пусть назовут они слог мой романическим, поэтическим, эпическим и проч. Всякое описание Альпов покажется баснословным.

 

 

Оставляя теперь своего Героя в Италии и на Альпах, обращусь я к тогдашним важным событиям, взволновавшим всю Европу. Какое богатство, какое изобилие чрезвычайных происшествий являет нам История 1799 года! Одна Франция, и весь почти мир на весах! Театр Войны простирался от Нила до Текселя! от Востока и от Севера Азии стекались народы на сие ратоборство, на сию борьбу вселенной. В Италии французская армия прикрывалась цепью неприступных крепостей, в Германии Швейцариею и Рейном, и готовилась превосходною своею силою покорить революционному своему властолюбию, по [23] примеру Италии, и Южную Германию, отрезать от Тироля Австрийское войско и двинуться в недра наследственных владений Австрии, к стенам Вены. Так страшным для всего света соделывается народ в революционном, насильственном своем положении! Всюду находит он величайшие военные пособия; он поддерживает войну войною. Кому не известно, что из революции, в Швейцарии и Риме произведенной, состоялась сия. Экспедиция Бонапарте в Египет — Благоустроенные, противоборствующие таковому народу Государства должны размерять военные свои издержки по своим финансам. Во Франции одна черта пера Директории доставляет ей от фанатизма народного двести пятьдесят тысяч войска. К тому же, по примеру древних Римлян, вела она свои войны на счет побежденных; а такой народ, извлекающий [24] себе военные вспоможения из самой войны, конечно может достигнуть до завоевания всего мира.

Упоенная ядом вольности Франция попирает в буйстве своем всю святость Религии и народных прав; а стремясь к единой цели всеобладания предается вероломству, обещает всем народам вольность; а вместо того разоряет все Государства, Государей свергает с Престолов и ниспровергает всякий добрый порядок. При переговорах с каждым владетелем о каком-либо перемирии старается она всегда потрясать его Престол и правила его подданных, возбуждать к возмущению народ и высасывать Государства. Швейцария с нею в мире; она возмущает спокойных ее жителей, разрушает древние счастливые ее постановления, изгоняет достойных ее начальников и завоевывает [25] вооруженною силою ее крепостями. Жертвами доверенности своей соделываются равномерно Король Сардинский и Герцог Тосканский. Оба они бегут от ярости взбунтовавшихся своих подданных. Папа, глава церкви, захвачен в Капитолии и его влекут во Францию. Король Неаполитанский испытывает подобное гонение от возмутившегося своего народа. Венецианская республика продается Австрии.

Алчности такого беснующего народа, напоенного духом тогдашнего времени, нет пределов. Чего еще недостает Франции? Древо вольности ее зеленеет и цветет в вертоградах Монархий. Чего еще ей недостает? Славы? — Она ею пресытилась. Завоеваний? Она ими избыточествует более, нежели как, удержать может. Чего же ей еще недостает? Всемирного обладания [26] на суше и на морях. Уже вся Испания была почти республикою французскою, и от Текселя до пролива Сицилийского покрывали поля триста тысяч ратников сих вооруженных наций. В Италии единовладычество Франции, по низвержении престолов Туринского и Неапольского, простиралось от подошвы Альпов до пролива Сицилийского; от Мантуи до Ниссы ограждалось оно цепью крепостей большею частью первого класса, а с тылу обеспечивалось линиями Минчио, Олио, Адды и Тесино. Здесь-то через прежние Венецианские области долженствовало сие войско, по предписанию Директории, вторгнуться в сердце Австрии.

На таком-то обширнейшем, в Летописях военных неизвестном пространстве, встречает Северный вождь армию, к победам приобвыкшую. Но она [27] не устрашает его своею огромностью. Обзор его объемлет оную и дух сражающейся нации. Он знал храбрость Азиатскую и новородившуюся тактику Европы. План его уже сделан. Он будет побеждать иногда хитростью Филиппа, иногда отважностью Александра. Победы его, здесь в подробности описанные, покажут оный. Скажу только, что в походе 1799 года союзная Российско-Австрийская армия очистила уже всю Италию и заняла все те места, которые в начале того же года заняты были французами, а именно все проходы, отделяющие Францию от Италии, как-то: Коль ди Тенда, долину Сузу по гору Сениса, долину Аосту до подошвы гор великого и малого Сент Бернарда, Домо Доссола до Симплона, а оттуда по озерам Лугано, и Комо до Белинсоны. — В четыре месяца покорил Суворов всю Цизальпинскую [28] республику, т.е. лежащую по правую сторону Етча, часть прежде бывшей Венецианской республики, Герцогство Мантуа и Милану, Модену, прежние Папские легации Болону, Ферару, Романию, Княжества Массу, Церару, все Церковные области, или так называемую Римскую республику, все Герцогство Пиемонтское, всю часть Ривиеры от Генуи. Повсюду, где усаждены были древа вольности, парили орлы Императорские. Настал новый век, все жители ощутили истинное достояние человечества и спасительность законной вольности. Гонения на Аристократов пресеклись: ибо опытами дознано, что, где усиливаются доносы, там уже нет более общества. Оно разрушается в своих опорах; узы родства, дружества не ограждают уже от ужаса, соделавшегося общим. Тогда нет более союза, доверенности, ниже тех чувствий, [29] которые связывают семейства. Избегаются даже, веселости, дабы не проронить слова, могущего нанесть смерть. Повсюду, кажется, является глава Медузы и каждый страшится взглянуть на нее, дабы не окаменеть. Так бедствовали все сии владения Италии под игом французской вольности; а теперь славословят северного избавителя!

Сколь ни быстры, сколь ни блистательны, сколь ни благотворны были сии успехи, они однако ж не удовлетворяли еще предположениям нашего Героя. Париж, твердил он мне непрестанно, есть средоточие, к которому должны стремиться, стекаться все наши усилия. Дотоле нет безопасности, нет спокойствия народам. Миллионноглавая Гидра революции будет всегда изливать свой яд; в противном случае не для [30] чего предпринимать и войны: к сей цели устремленная будет она жесточайшая, но и последняя. Послушаем теперь, как он сам, отдыхая на лаврах своих в уединенной деревне своей Кобрине, после жесточайшей болезни, говорит о прошедшей своей Италианской компании. Я разлучен был от него двумя горницами, был также одержим болезнию, и получил от него на французском языке письмо; сей залог его доверия, которое здесь в переводе от слова до слова помещаю:

 

 

«Тихими шагами возвращаюсь я опять с другого света, куда увлекала меня неумолимая Фликтена с величайшими мучениями.

Вот моя тактика: отважность, храбрость, проницательность, прозорливость: порядок, мера, правило: [31] глазомер, быстрота, натиск: человечество, мир, забвение.

Все войны между собою различны. В Польше нужна была масса; в Италии нужно было, чтоб гром гремел повсюду.

Число войск должно поверять беспрестанно. В Вероне внушил я тотчас войскам своим правила свои на опыте для компании; я успел свыше моего чаяния и не обманулся в их силе.

Я стремился поражать неприятеля баталиями, отрезывать сим у него крепости, и тем пресекать у сих вспоможения. Из войска моего отделял я такую часть, какая достаточна была для взятия укреплений, и для себя оставлял меньшее против неприятеля число для побеждения его. Таким образом под Ваприей, когда [32] крылья армии везде были заняты при переходе через Адду, на правой стороне у Кассана 8000 Австрийцев побили от 16000 до 18000 неприятелей, и вмиг очутились мы в Милане.

Там не останавливаясь, я целил на большой Туринской магазин. Завладев городом и Тортоною, мы поразили неприятеля при Маренго, который, считая себя вне опасности под Александриею, удалился оттуда в горы. Свершив сей подвиг вступили мы в Турин, где тотчас снабдили себя лучшею частью оружий из сего большего хранилища на всю компанию и тем избавились издержек. Тотчас осадили мы замок городскими пушками. Люмеллино был уже в наших руках, исключая Александрийского и Тортонского замков, кои были в блокаде. [33]

Магдональд напал на нас с превосходными силами, (и от того-то, автор des Precis des Evenemens militaries в Гамбурге, не постигая полета Марса, заблуждался правилами обыкновенными и называет правила Великого ошибками). Он был поражаем 21000 через три дни на Тидони и Требии, и в четвертой потерял весь свой ариергард на Нуре и спасся с остальными, едва имев налицо 8000 человек из 33000, стоявших под ружьем. Тоскана и Романия достались нам. Генуа, убежденная добрым поведением, которое мы сперва наблюдали с Пиемонтом, склонялась уже к нам, но после случившейся перемены страшилась мстительного деспотизма. Уже все было готово, чтобы оттуда выгнать неприятеля, как большой корпус моей армий принужден был двинуться к Мантуе, которую довел [34] я до последнего издыхания. По крайней мере все подвигалось, как лучшие полки корпуса моего были обращены Тоскану, под предлогом защищения сей страны, где не было уже неприятелей.

Когда я возвращался в Александрию, то Кабинет хотел, чтоб я очистил Турин, но замок был уже занят нами. Так хотел он прежде, чтобы я не переходил через Ло, когда я уже переправился. Под Александрией мне было сказано, чтоб я не думал о Франции, ни о Савое. Когда меня таким образом стесняли, замок Миланский сдался, и мне оставалось только взять Тортону; — но Кабинет мне предписал оставить завоевания. Тортона проложила нам путь к выигрышу кровопролитнейшей Новской баталии, где 38000 наших побили 43000 человек. [35]

Неприятель, отовсюду пораженный, имел надежду только на своих конскриптов — немедленно Тортона покорилась нам.

Нам нужно было не более двух недель, чтобы очистить Италию. Меня оттуда выгнали в Швейцарию, чтоб там истребить. Эрц-Герцог, при появлении нового Российского корпуса, хотя и имел армию третию частью оной сильнейшую, отдал наблюдать все свой пункты и сам хладнокровно удалился без возврату. Тогда неприятель по своему перевесу возник успехами — я был отрезан и окружен день и ночь. Мы били неприятеля спереди и с тылу, мы брали у него пушки, который бросали в пропасти за неимением транспортов; он потерял в четыре раза более нашего. Мы поражали на голову всюду и собрались в Куре; оттуда [36] выступили через Брегенц и Линдау по озеру Констанскому.

Ничего не ожидая со стороны Эрц-Герцога, кроме демонстраций и зависти, я вызвал Цурихские Российские войска из Шафгаузена к себе и пошел для отдохновения в Швабию, в Аузбург. И так гора родила мышь. Первое наше благоразумное в Пиемонте поведение имело в начале влияние даже на Лион, а потом и на самый Париж, за который 6ы я ответствовал в день крещения. Не зная науки, ни войны, ни самого мира, вместо того чтоб иметь Францию, Кабинет превознесся хитрыми двуязычиями, которые принудили нас оставить все и уйти во своясы. Последний удар его коварства в Праге был тот, чтобы воротить меня в Франконию, но на том же правиле, как и в Швейцарии. Я ответствовал, [37] что не соглашусь на то иначе, как когда увижу 100,000 под моими Знаменами.

Правда, что ни одна нация не выигрывает столько, сколько Англия от продолжения войны. После потери Нидерландов, извольте Ваше Превосходительство расчислить возвратное приобретение Милана, Тосканы, Венеции, завоевание Романии, а наипаче Завладение Пиемонта, Вы увидите, что Австрия в три раза сделалась против прежнего сильнее, чтобы продолжать войну с Англиею».

 

Кобрино 7го Марта 1800.

 

 

3десь, в сей его деревне, был я свидетелем всех лютейших, болезненных его мучений. Не видел я уже Рымникского, победителя Измаила, покорителя Польского Царства, Италийского Ганнибала; я видел человека, изнемогающего под бременем болезненных [38] немощей, смиряющегося верою и запрещавшего мне даже называть себя Героем. «Увы! Слишком долго гонялся я за сею мечтою, были его слова».

Нет ничего труднее, как писать историю Великого человека — современника. Молва возвещает знаменитые подвиги его с пристрастием, подлая лесть или неправосудие зависти делают свои приговоры, и горе Историку, который описывает его деяния! Какая борьба!

Повествование мое о подвигах Генералиссимуса, Князя Италийского, Графа Суворова-Римникского, покажет во всем блеске Героя, победами Отечество и себя прославившего, являвшего беспримерную великость духа и отважность в предприятиях, исторгавшего удивление к себе у врагов своих. Но я хочу предать образ его, яко человека, во всей наготе Тебе, строгое, [39] нелицеприятствующее потомство, которое судить дела по их достоинству, отвергает все приличия и обстоятельства времени и венчает только единую добродетель, Тебе представлю я человека без личины!

Поход Российских войск уже кончился. Генералиссимус получил в Праге повеление сдать начальство Генералу от Инфантерии Розенбергу, которому и идти с войском в пределы Российские, а ему ехать в С. П.бург. С чувствиями величайшей скорби оставил он сие поприще славы, которому посвятил всю жизнь свою. Тем мучительнее было для его славолюбия то, что дальновидные предположения его вторгнуться во Францию, остались тщетными. Он произнес сии часто повторяемые пророческие слова : «с Я бил французов, но не добил». Наконец весьма убийственно [40] для него было то, что он обманулся в своих чаяниях: ибо он полагал, что тучи, покрывавшие политический горизонт, исчезнут и откроют ему новое поле. Ненасытная, смею назвать, — страсть сия терзала его ежеминутно. Но что я говорю? Она-то была единою пружиною всех его деяний. Впрочем слишком велик был он, чтобы быть тщеславным.

 

При сдаче Армии велел он мне написать на Немецком языке прощальное письмо к Австрийцам, и чтобы я поместил сию мысль: «Австрийская армия, победительница, сделала и меня победителем». Скромность была всегда отличительною его чертою. На письме был он краток, идея сильная, выражение, излагающее великую истину. Слог его изображал особенность и силу характера, что в великих подвигах войны и мира действует нередко [41] сильнее всякого блистательнейшего ума.

Итак со слезами простился он со всеми своими сподвижниками, которые простились с ним — навеки.

Впечатления, которые оставил он в сердцах подчиненных, никогда не изгладятся. Душа его стремилась только к благодеяниям и не знала мщения; и смел ли таковой поносной порок к ней приближиться? Мщение не показывает ни великой души, ни возвышенного духа; оно принадлежит только тому, кто боится; одна трусливость мстительна. Закон только наказывает, а не мстит. Какое снисхождение имел он к слабостям людским! Всегда ощущал он во всей полноте истину сию: везде человек является человеком и обезображивает подобие Божества. Истинный герой есть друг человечества. [42]

 

На возвратном пути в Россию, по прибытии нашем в Краков, почувствовал Князь Александр Васильевич начало болезни, называемой Фликтеною: все тело его покрылось водяными пузырями. Отсюда поспешал он в Кобрино, куда прибыв, изнемог от жесточайших ее мучений до отчаяния. Но, почувствовав лишь несколько облегчения, начал он тотчас предаваться любимому своему занятию — сочинению плана для вторичной компании, и вот заключение собственных его мыслей на французском языке, под заглавием военная физика: «Эрц-Герцог Карл не при дворе, а на войне; следовательно он такой же Генерал, как и С., с тою разницею у что последний старее его по опытности. Он-то испроверг теорию сего века, наипаче последними победами в Польше и в Италии. Следовательно правила искусства принадлежат ему. [43]

Всякое удостоверение при личных свиданиях, в которые вкрадывается обыкновенно частная польза, было бы тяготительно. Весь лаконизм тайны есть следующий:

1.« Исправить свою Армию на покойных квартирах.

2. Поспешить сим и быть в готовности к будущим операциям.

3. Сии должны начаться зимою, коль скоро дорога откроется.

4. Армия Эрц-Герцога гораздо сильнее, исключая некоторых отрядов — он должен действовать всеми своими силами,

5. Русские и прочие примнутся к нему.

6. Операция должна быть в прямой линии, а не параллельно.

7. Не должно быть зависти, контр-маршам, демонстрациям, — игра юно-военных. [44]

8. С высоты пунктов должно опрокинуть неприятеля в его центре, гнать не давая ему времени опомниться, дабы его истребить, и потом выгнать остаток из Швейцарии, дабы ее совершенно освободить; еще оставшихся можно будет измучить в короткое время легко.

9. Это дело одного месяца. Должно только беречься адской пропасти — методики».

 

Такой орлиный полет видим мы во всех его предприятиях. Сличим походы Евгения и Марлборука с походами Суворова, и мы узрим разительное различие. Как медленно двигались там войска! Какая здесь быстрота! Как скоро вращается здесь колесо судеб! Беседуя о Польской войне, сказал он мне следующее: «Миролюбивые фельдмаршалы занялись на первую [45] Польскую компанию устроением магазинов. План их был воевать с вооруженною нациею три года. Какое кровопролитие! Кто отвечает за будущее? Я пришел — и победил. Одним ударом доставил я мир и спас величайшее пролитие крови».

 

Кажется, будто бы сочинитель книги de l’Interet de la monarchie Prussienne, напечатанной в 1796 году в феврале, подслушал сей разговор: за три года пред сим описал он сей способ, только Суворову свойственный, к одержанию победы над неприятелем, к величайшему спасению рода человеческого. Вот как он изъясняется на странице 103. «Потомство будет говорить с изумлением о фельдмаршале, Графе Суворове, о его скорой, неудержимой, решительной привычке нападать беспрестанно на неприятеля, [46] о его хладнокровии среди кровопролитного боя, о его человеколюбии во время победы, а более всего о взятии Измаила, которым исторгнул он мир у Турок, и Варшавы, где так скоро и счастливо положил конец войне Польской. Сей способ не осаждать, а похищать города и насиловать везде победу, по-видимому стоит много крови, но в самом деле ее сберегает, ускоряя мир и не допуская до многих убийственных и бесполезных сражений. Если бы подобным образом учинена была атака на Монбеж, Камбре, Сент-Кентен и н аполе Дегиз; если бы на месте пожертвовали 10000 человек, чтоб пройти вперед, напасть на неприятеля с другой стороны Соммы, вступить в Пикардию и пробраться до самого Парижа, вместо того чтобы, придерживаясь холодной методы, идти на Рейн и заставить потерять союзников 80000 человек войска, [47] то давно 6ы уже не было революции французской, человечество сберегло бы миллион людей, политика миллионы денег, а Европа была бы теперь столько спокойна, сколько она теперь далека может быть от того навсегда. Знаменитый Суворов! Пусть История, благословляя имя твое в веках грядущих, научит по крайней мере всех Полководцев, подражая тебе уменьшать бедствия войны, если уже невозможно научить людей, увековечить мир!

Я читал покойному Князю сие место из помянутого сочинения, которое прислано было к нему от Посла нашего, Графа Воронцова, из Лондона, и он отдавал справедливость Автору, который так удачно вникнул в идеи; я прибавил — в идеи великого и единственного. [48]

Так, поистине, он был единствен. Тщетно старался 6ы я, по образу Плутарха, сравнивать его с Кесарем, или с другим каким-либо Героем Греческой или Римской древности. Конечно, в отношении к дарам природы, Гению принадлежащим, и к нравственным качествам, образующим великую душу, можно найти некоторое сходство; но какое разноцветие увидим мы в кругу деятельности обоих великих мужей, на сценах общественной, военной и политической их жизни, во всей совокупности местного и национального положения их обстоятельств. Кесарь не был бы Кесарем посреди Российкого воинства; Суворов не был бы также Суворовым, в Капитолии. Каждому принадлежит свой век; а природа не щедра в произведении великих мужей. [49]

Суворов был Россиянин! Какое сравнение может быть между Россиею, и древним Римом: сей возникал только веками; сия же в одно осмоенадесять столетие. Начало оной ознаменовано было чудесным Петром первым, творцом своего народа. Его Гений парил над Россиею. По оному начертывала свой предположения Екатерина II и, поборствуя Великому, соделалась сама Великою. Павел I посылает Суворова на низвержение угрожавшей всей вселенной Гидры и конец протекшего для России знаменитейшего столетия, запечатлевается навеки немерцающею славою. Суворов, говорит один знаменитый писатель, сей Бог войны открывает воинству своему таинства науки, которым изучился он у самого Марса; с кем же после сего сравнить его? Характер великого человека, подобно изящнейшей в древности картине Зевкиды, может только [50] составиться из множества подражаний; а наблюдателю столько же трудно найти в Истории и единый сходный образец, сколько Ираклийскому живописцу во всей природе образец для начертания идеала красоты, которую он хотел представить. Таков наш неизрбразимый и несравненный Герой!

Возвращаясь от врат гроба, при всем своем изнеможении, спешил сей верный подданный своих Государей в Столицу, дабы пасть к подножию Августейшего Престола, озарившего его и войско столь многими наградами и щедротами, Но едва въезжает в Столицу Велизарий, как умирает на моих руках с твердостью Христианина, с страдальческим венцом! — Здесь упадает перо мое. Непостижимый Промысел! — Твоей-то воле так угодно было. Я недоумеваю, по благоговею. — [51]

Достойные сподвижники Героя! К вам обращаюсь, вас вызываю я теперь на Италийские поля и на Альпийские горы, на которых пожинали вы, под мудрым предводительством сего нашего отца, лавры бессмертия. Вы краше пера моего можете повествовать вашим семействам, вашим друзьям, как в четыре месяца прошли, пролетели вы всю Италию, в виду страшного неприятеля переплывали реки, преодолевали опасности, противупостановленные вам природою, как будто бы для того, чтоб показать вселенной, что ничто не останавливает Россиянина. Вам посвящаю я сию Историю; ваше одобрение будет для меня бесценною наградою.

Великий муж! Если в Небесной обители твоей любуешься еще ты чувствием, составлявшим все благо твое на Земле, любовию к Отечеству; то воззри [52] с высоты твоей с умилением на славу твою, которую я слабым пером начертывать дерзаю, и озари, со всегдашним твоим ко мне благоволением, лучами истины сие твое повествование»

Обязанностью поставил я себе представить сии разбросанные черты, из которых составится здесь полное изображение нашего Героя; показать ту степень доверенности, которою имел я счастие пользоваться, и те источники, из коих почерпаю свои сведения. Теперь обращусь к самой Истории; я предназначил себе целию соделать ее, по мере сил своих, для всех состояний читателей общеполезною. Для сего распространил я пределы своего повествования, присоединив к оному все относящееся и могущее пояснять происшествия военные и деяния Князя Италийского. В сем отношении будет История сия [53] военная и политическая. Ибо тактика с политикою сопряжена тесными узами. Не одними только движениями и действиями союзных наших войск буду я ограничиваться, но и неприятельскими. Беспрестанно буду обращаться на все тогдашние театры войны в Швейцарии, Неаполе и всюду, и потщусь начертать картину всех военных, политических и дипломатических происшествий во всей подробности, с таковою же подробностью желал 6ы я успеть и в жизнеописании Суворова, представить его характеристику со всеми оттенками. Он 6удет виден в своей переписке с Государями с Министрами, с друзьями, в ежедневных диспозициях армий, в начертанных им военных и политических правилах, словом, во всей оставшейся у меня его Архиве, которая займет большую часть моей Истории. Он будет говорить сам — [54] своим неподражаемым языком. Планы важных баталий и крепостей, с географическою картою Италии, будут выгравированы со всяким тщанием и точностью. Но все, что за пределами 1799 года, не входит уже в план сего моего сочинения. — Только одна Эпоха, которую Герой наш вызвал и сотворил, будет вмещаться в оное.

 

 

Прежде, нежели вступлю я в описание Италийского и Швейцарского похода, представляю я здесь послужной его список в самом сокращении до вступления на престол Государя Павла I. Едва ли кто из Европейских Полководцев имел и имеет подобный. Вот он:

 

 

Граф Александр Васильевич Суворов-Рымникский происхождением из [55] Шведской Финляндии; родился в 1730 году.

В 1742 записан Лейб-гвардии в Семеновской полк рядовым.

1747 вступил в действительную службу капралом.

1749 произведен унтер-офицером, и потом сержантом, в которое гремя послан был курьером в Польшу и в Германию.

1754 выпущен был в армию Поручиком.

1756 пожалован Обер-Провиант-Мейстером, потом Генерал-Аудитор-Лейтенантом, и в чине Подполковника отправлял должность Мемельского Коменданта.

1759 был в походе против Пруссаков, под командою Князя Волконского, а после при Генерал-Аншефе, [56] Графе Ферморе, занимал место старшего Дежур-Майора и был в сражении при Франкфурте и при взятии Берлина Тотлебенем.

1761 находился в легких войсках, под предводительством Генерала Берха, при нападении Генерала Кноблоха с многочисленным корпусом при деревне Реихенбахе, на Русский корпус, состоящий из четырех Гусарских и шести Козачьих полков, при шести полевых орудиях, отразил его и принудил отступить к Бреславлю, сожегши между тем сенной магазин, у Вальтдетского Монастыря опрокинул неприятельские пикеты. При Швейднице с 60-тью Козаками напал на Пруский Гусарской пикет, состоящий из 100 человек. Командуя Авангардиею из 4 эскадронов конницы, 4 козачьих полков и 4 пушек, отрезал Генерала Платена, шедшего [57] с 10 и 12 тысяч человек, для освобождения Колберга, державшегося в блокаде, и истребления наших запасных магазинов. При Дризене, переплыв проток с 100 Козаками, дошел в ночь, расстоянием сорок верст, до Ланцберга, отбил бревнами ворота, ворвался в город, полонил два Гусарские отряда около 50 человек, с их начальниками, и сжег половину моста на Варте. С 3 мя Гусарскими и 4 мя Козацкими полками, под Фридбергом опрокинул боковые отряды Платенова корпуса и взял в плен до 200 Драгун и Гусар. Около Штаргарда левое неприятельское крыло, состоявшее из немалого числа Гусар, загнано в болото, а прочие взяты в плен; при сем случае Суворов увяз было в болоте с лошадью. — Оставшись в Ариергарде с бою Козаками и гусарским эскадроном, напал на оба крыла драгунского полка [58] Финкеншшейна и овладел 2мя пушками, и взял 20 человек в полон. Расположившийся сей полк по берегу реки Реги принудил со 120 Гусарами отступить. Недалеко от Аренцвальда с своими Гусарами и партиею Козаков, опрокинул передовые войска, состоящие из двух баталионов с шестью пушками и одною мортирою и около десяти эскадронов Гусар и Босняков и взял многих в плен вместе с Босняцким Начальником Канским; пред самым фрунтом напал на фуражирующих Платеновых драгун, и многих также полонил. С Гренадерским баталионом ворвался в город Голнау, которой после совершенно взят. Тут Суворов ранен картечью в грудь. Под Нейгартеном, с двумя эскадронами, прорубился сквозь помянутой драгунской полк. В Шпаргарде, напавши на Платенов Ариергард, врубился в него, а 5 Декабря [59] сдался город Колберг Графу Румянцеву.

1762 пожалован Полковником Астраханского пехотного полку, и оставался в Петербурге с особливыми повелениями.

1763 поручен ему был Суздальский пехотный полк, которой обучил по новой эволюции и удостоился Монаршего благоволения.

1768 пожалован Бригадиром, и в Ноябре, при начале Польской Конфедерации, командирован к Польским границам.

1769 имея бригаду с Авангардом, пошел вперед к Орше, потом к Минску и усмирил все беспокойства. С полком своим и двумя драгунскими эскадронами командирован к Варшаве у через на дней пришел под оную к Праге. В проходе через [60] Литву укротил мятеж, и беспокойство под Брестом Беляка и Коржицкого с их Уланскими полками, обязал письменно отложиться от конфедерации. Рекогносцируя с ротою Гренадер, одною пушкою, одним драгунским эскадроном и 50 человеками легкой конницы и Козаков вверх по Висле, напал на Маршала Кошелуновского, приближавшегося в Варшаве с 8ю тысячами войска и взял несколько человек в плен. С Деташаментом из 1й гренадерской и двух мушкетерских рот, из егерского баталиона одного эскадрона драгун и 50ти Козаков с двумя пушками, пошел противу десятитысячного корпуса Конфедератов, под предводительством обоих Пулявских. В 20 верстах от Бреста нашел нечаянно на конных Конфедератов, расположившихся в лесу, пробился сквозь две дефилеи, и по нескольких сражениях напоследок [61] неприятель совсем опрокинут и пленные отведены в Варшаву. Тут старший Пулявский убит. Суворов отправился в Лу блин, занял около его укрепленные места и сделал коммуникационные мосты с Краковым и Сендомиром.

1770 Генваря 1 пожалован Генерал-Майором. В Апреле производил поиски с небольшим корпусом над Сендомирским Полковником Мошинским в Клементове, который после занят. Посреди лета вторично разбил его. В исходе года получил орден Св. Анны.

1771 В Марте на походе из Лублина к Кракову овладел Ландскроном. Туш прострелили и шляпу и платье на нем. На возвратном пути овладел местечком Казимиром. В половине Мая опять пошел с четырьмя гренадерскими ротами, мушкетерским [62] баталионом, 8ю пушками и единорогами, 5ю эскадронами карабинер, и 80ю Козаками к Кракову. На пути к Тинецу штурмом взят один Редут, где было до 100 человек и две пушки. Противу Тинеца разбил корпус, из 4000 состоящий, Маршала Пулявского, с 2000 овладевшего замостьем, опрокинул, замостье освободил и сам возвратился в Лублин, везде поражая Конфедератов. Августа 19 получил Орден Св. Великомученика Георгия 3й степени. Около Красностава разбил конфедератского Полковника Новицкого, имевшего 100 человек отборной конницы, а при Стаховиче с 8 или 900 человек самого великого Гетмана Литовского Графа Огинского, с корпусом его из 5000 человек состоящим. За сие 20 Декабря пожалован Орде Св. Александра Невского, — потом с 800 человек разбил [63] конфедератский тысячный корпус у Тинеца, и наконец взял замок Краковский, защищавшийся 400 человек пехоты и 500 конницы, овладел укрепленным местечком 3атором и взял в плен Коменданта со всеми офицерами и рядовыми.

177З осматривал финляндскую границу, разведывая расположения Шведских жителей в Финляндии, в рассуждении происшедшей перемены в правлении. После сего отправился в Молдавию к Армии фельдмаршала Графа Румянцева, и, получив в свое начальство карабинерный и пехотный Астраханские полки, 4 пушки, 100 человек Донских Козаков и 17 порожних лодок, разбил у Туртукая Турецкое войско, из 4000 состоящее, овладел флотилиею их на Дунае из 51го судна и артиллериею из 6ти метательных пушек и 8ми тяжелых орудий, [64] и наконец взял самой Туртукай. — За каковую победу Июня 30го пожалован Орденом Св. Георгия 2го класса. Июля 17 вторично разбил укрепившихся опять на Дунае у Туртукая Турок в числе 7000 человек и взял 18 пушек, 24 чайки и весь их лагерь. В Сентябре месяце с 4 пехотными полками, в двух из них было не более 200 человек и пушками, и 3мя эскадронами Гусар и 100 Казаков, у Гирсовы еще разбил Турецкий корпус, из 11000 человек,
взял всю артиллерию и преследовали почти на тридцать верст.

1774 года пожалован будучи Генерал-Порутчиком, получил 2ю дивизию и резервной корпус под свое начальство. — С 3 эскадронами Гусар и козачьим полком, егерским, кирасир, гренадерским Каре, двумя мушкетерскими и двумя гренадерскими ротами [65] 3000 конницы и 3500 Арнаутов, разбил и опрокинул под Каслуджи главную Турецкую силу, под предводительством янычарского Аги-Рейс-Эфендия — взял несколько сот в плен, 40 пушек и 80 знамен, — в сем году женился на Княжне Прозоровской.

В 1775 получил бриллиантами осыпанную золотую шпагу.

1776 в Ноябре отправлен в Крым.

1777 по прибытии туда в феврале месяце рассеял силы Девлет-Гирея, — и самого его Прогнав в Константинополь, поставил на место его Ханом Шагин-Гирея; в исходе года принял на Кубани корпус и укрепил в шесть месяцев весь берег от устья Кубани до Кавказской линии, пресек и обуздал нападения и грабежи Черкесов. [66]

1778 принял в начальство корпус 60000 человек, бывший у фельдмаршала Графа Румянцева, Турецкий флот, состоящий из 160 судов, в том числе 15 линейных кораблей было, под командою Гассан, Капитан-Паши, прибывший к Крымским берегам для возмущения Татар за возведение Шагин-Гирея в Крымского Хана, принудил возвратиться в Константинополь. Переселил в один месяц из Крыма в Екатеринославскую Губернию около 20000 Греков и Армян, при всех препятствиях Ханских Министров.

1779 получил начальство над Малороссийскою дивизиею, и золотую бриллиантами осыпанную табакерку, с портретом Государыни. — В начале зимы отозван в Петербург, где Императрица пожаловала ему ту самую звезду, бриллиантовую Ордена Св. Александра [67] Невского, которую Сама изволила носить на Орденском платье.

1780 по тайному повелению отправлялся в Астрахань, и для прекращения происходивших тогда в Персии беспокойств сделал нужные приготовления; но, по переменившимся обстоятельствам,

1781 послан в Казань, и принял Казанскую дивизию. В сие время Шагин-Гирей, по возмущению Татар, изгнан был из Бакчисарая, но скоро усмирены, и

1783 Хан опять возвратился в свою столицу.

1783 по сложении с себя Шагин-Гиреем правления, Нагайских Татар привел в подданство России, которые и учинили 28 Июня в верности присягу; вскоре потом последовали им [68] и Крымские Татары. За что Июля 23го пожалован кавалером Ордена Св. Владимира 1й степени. Оставленный Шагин-Гирей и бежавший за Кубань, взбунтовал Нагайцев, которые однако ж разбиты и прогнаны туда же.

1784 препоручена была ему Владимирская, а

1785 Санктпетербургская дивизия.

1786 В Сентябре пожалован Генерал-Аншефом и отправился в Кременчуг.

1787 во время пребывания Императрицы в Киеве, начальствовал над корпусом, стоявшим на Буге, и во время путешествия ее в Тавриду, сопровождал Ее до Полтавы. При отпуске получил осыпанную бриллиантами табакерку с вензелевым Ее именем. После сего принял команду [69] над Херсонским корпусом и Кинбурнскою страною. В сие время началась новая Турецкая война. Турецкой флот состоял из 11ти линейных кораблей, 7ми фрегатов, 8 шебек, 5 Кирлангичей и 25 канонерских лодок. Российской флот был гораздо менее, а корпус войск состоял из 30000 чел. Турки бомбардировали Кинбурн несколько дней, наконец, по кровавом сражении, 1 Октября совершенно разбиты. Тут Суворов ранен пулею в левую руку; за сию победу Монархиня 17 Октября удостоила его собственноручным лестным письмом, а 9 Ноября пожаловала кавалером Св. Андрея Первозванного. —

1788 начальствовал флотами корабельным из 5ти линейных кораблей и восьми фрегатов, и гребным из 65 легких судов, нескольких галер, плавучих батарей, [70] шлюбок, Ландсон, канонерских ботов и 8 запорожских лодок. — Гребным флотом истреблен весь почти Турецкой флот под Очаковым, бывший под Начальством Генерал-Адмирала Гассан-Паши, и состоящий из 18 линейных кораблей, 14 фрегатов, 7 бомбардирских судов, 27 Шебек, 15 канонерских лодок, 19 Кирлангичей, 9 фелюк. Во время осады Очакова ранен очень сильно пулею в шею; во время же лечения в Кинбурне, от взорвавшегося порохового магазина, отломками ранен еще в лицо, грудь и колено. Очаков 6 Декабря взят приступом. Суворов после сего поехал в С. Петербург, где получил бриллиантовое перо на каску с литерою К. (Кинбурн).

1789 командовал корпусом у Берлата. у Путны разбил авангардию Турецкой армии, а у Фокшан, с 18 тысячами [71] Австрийцев и 7000 Русских, разбил 21 Июля 50000 Турецкой корпус. За сию победу от Римского Императора Иосифа получил богатую табакерку с вензелевым его именем. 11 Сентября, с таковым же Количеством соединенного войска, у Рымника разбил великого Визиря, предводительствовавшего армиею от 90 до 100 тысяч, а посему и крепость Бендеры сдалась на капитуляцию. — Государыня прислала ему осыпанную бриллиантами шпагу, с надписью Победителю Визиря, и знаки Андреевского Ордена, бриллиантами же украшенные. Император дал ему Графство Римской, а Императрица пожаловала Графское достоинство Российской Империи, с наименованием Рымникский, и Орден Св. Георгия 1й Степени.

1790, по заключении между Портою и Австриею мира, Суворов с 28000 [72] человек и 40 орудиями полевыми, 11го Декабря взял приступом непобедимую крепость Измаил, защищаемую 43000 человек.

1791, пожалован Подполковником Лейб-Гвардии Преображенского полка, и в память сей победы вылиты золотые и серебряные медали. — После сего начальствовал над сухопутными и морскими войсками в Финляндии, укрепил тамошние границы, возобновил замок Нейшлот и заложил крепости. Императрица при возвратном приезде его сказала, что он подарил Ей новую гавань.

1792 в конце принял Начальство над войсками в Екатеринославле, Крыму и в новозавоеванной до устья Днестра провинции.

179З Сентября, по случаю празднования мира с Портою, пожалован ему [73] эполет и перстень алмазные, в 60000 рублей.

1794 15.000 Польского войска, бывшего в Российской службе у дотоли взбунтовавшегося в две недели, без всякого кровопролития обезоружил. Во время возмущения Поляков в Кракове, и бывшего кровопролития в Варшаве, с 12000 вступя в Польшу, разбил мятежников сперва у Кобрина, потом под Крупчицким монастырем. Корпус Генерала Сираковского, состоящий из 17500 чел.; 8 Сентября другой корпус 13 тысячный при Матцевиче разбил и самого Главнокомандующего всеми Польскими войсками Генерала Косцюшко, с корпусом 10000 чел. взял в плен. На пути от Праги к Кобылке еще разбил корпус 5000. 24 Октября штурмом взята Прага, защищавшаяся 30000 чел. гарнизона и пресильною артиллериею. [74] Российского войска при сем случае было 44000 (в книге эта цифра зачеркнута и вместо нее рукой дописано 22000 – Прим. Адъютанта). 25 Варшава сдалась на Капитуляцию; 26 го имел торжественный в оную въезд. Ушедшие из Варшавы Польские войска, в числе 3000, 7го Ноября принуждены сдаться. За сии победы и покорение всей Польши, Ноября 19 пожалован Генерал-фельдмаршалом, и получил фельдмаршальский жезл. Прусский Король прислал Ордена черного и красного орла. Римской Император портрет 9 осыпанной бриллиантами в 50000 рублей, и от Государыни получил еще 7000 душ. После отозван в Петербург, осматривал в Финляндии тамошние крепости на Шведской границе, потом отправился ко вверенной ему 80000 армии в Тулчу.

 

Так Князь Александр Васильевич с нижних степеней службы восходил [75] на высшую фельдмаршала, а потом и Генералиссимуса! Сын Генерал-Порутчика и Сенатора Василия Ивановича Суворова, был он рядовым Лейб-Гвардии в Семеновском полку. С удовольствием рассказывал он, как стояв однажды на часах в Петергофе, отдал он ружьем честь блаженной памяти Императрице Елизавете Петровне, и удостоился получить из ее рук крестовик; как сберегал он сей первый залог Монаршей милости! Подобно Монтекукули, познакомился он опытами с каждым чином и, научаясь сам повиноваться, мог сделаться добрым Начальником.

Но сего еще недостаточно; надобно, чтобы для достижения высших степеней Начальника, разум обогащен был познаниями, душа воспламенялась б примерами Героизма. Младой Суворов, восчувствовав в себе [76] сию надобность, предался изучению языков. Он знал в совершенстве свой природный, кроме французского, Немецкого и Италианского, говорил и писал он по Турецки, по Персидски и по Чухонски. Я видел письмо его на Турецком языке, писанное к Турецкому Адмиралу в Корфу. Персидскому выучился он во время пребывания в Астрахани, а Чухонскому в Финляндии. Он утверждал, что необходимо нужно Начальнику знать язык того народа, с которым ведет войну Вольф, Лейбниц, Гибнер были в молодости любимые его и того времени славнейшие писатели. История древняя и новейшая была школа, в которой образовался его ум.

Там воспламенялось пылкое воображение юноши, когда он видел Александра над гробницею Ахиллеса, Кесаря над статуей сего, проливавших [77] от соревнования слезы. И я буду побеждать, воскликнул и он конечно!!! Восхищался он также врагом России, сказавшем еще во младенчестве; что Александр великий, победив столь много народов, жил больше многих веков, который, разбив Россиян под Нарвою, научил Петра великого сделаться под Полтавою Героем. Удивлялся он неустрашимости, отважности и скорости Карла XII; но не был никогда подражателем сего северного Дон-Кишота. Монтекукули в кампании 1644го с двумя тысячами разбивает 10000 Шведов; из сего извлекает он себе теорию возможного и невозможного. Но кто его знал, тот со мною согласится, что он на войне 1675 года не пробыл бы, как сей, четыре месяца в бездействии. Так укрывался он, в доме родительском, в уединенную свою комнату и тайно беседовал, и [78] жил с сими учителями в знаменитой древности! Отец его, строгий надзор за ним имевший, попросил однажды Арапа Генерала Ганнибала, редких, талантов, воспитанника Петра великого, искреннейшего своего друга, чтобы он зашел нечаянно к сыну и посмотрел, чем занимается шалун. Как удивился Ганнибал, когда застает молодого Суворова в сих упражнениях: но еще более удивился он обширным его сведениям. «Нет, брат Василий Иванович, сказал он по возвращении к своему другу, его беседа лучше нашей; с такими гостями, какие у него, уйдет он далеко. (Сей Анекдот из уст Суворова)

История древняя, Греческая и Римская, пленяя блистательными примерами доблести душу юного Суворова, [79] напечатлела на Российский характер его возвышенность, изящество и оригинальность своих веков. Слова Юлия Кесаря: veni, vidi, vici, пришел, увидел, победил; слова Суворова : быстрота, глазомер, натиск. С таковым, для великих подвигов приготовленным умом, вступает он в первый раз на поприще военное, где практика довершает теорию. — Возгорелась война семилетнею названная. Противу Австрии, Франции и России поддерживал через семь лет обильный собственными пособиями своими Гений Фридриха столь неравную борьбу; она изумила всю Европу и прославила его тактику. На сем поприще научился побеждать Суворов.

Настает новый век России, век Екатерины. Великая Монархиня, обозрев всю Европу и свое владычество, [80] начертывает себе и народам своим путь ко славе и ко счастью. Только распространением пределов своего Государства могла она достигнуть сей цели, дать им прочную безопасность и соделать Россию твердою колонною Европейского семейства. Обильная плодородными землями Польша, и Турция, еще богатейшая своею Черноморскою торговлею, сии сопредельные царства обращают на себя ее внимание. Недолго могли оставаться в сокровенности таковые предположения. Война против Польской конфедерации, а вскоре и противу Оттоманской Порты начинается. Соперничествующие России Европейские Державы начали было умышлять ей преграды. Но Англия умолкла; Ей предоставлены были выгоды торговли. Австрии и Пруссии обещаны части из будущего раздела Польши. Политический эгоизм сделал их равнодушными [81] зрительницами. Пользуясь всюду несогласиями Европы, исторгала Екатерина себе равновесие оной. Все предначинания увенчались лучшими успехами. Войска Российские перешли через Дунай, покорили Молдавию и Валахию, одержали знаменитые победы; флот Турецкий сожжен при Чесме. Последствием сих побед был мир, заключенный в 1774 году в Кайнарджи, основанием которой было уступление России Азова, свободное плавание по Черному морю, свободный проход через Дарданеллы и независимость Крымских и Кубанских Татар. В Польше конфедерация истреблена, и Станислав Понятовский возведен Россиею на Престол. Такими подвигами заключается первая Эпоха царствования Екатерины.

Никогда не достигла бы она сей своей цели, если б не имела сего, только великим людям свойственного преимущества [82] — узнавать и в толпе народной способности и окружать престол свой ревностными и верными исполнителями своих намерений. Мог ли от прозорливости ее сокрыться Суворов, сделавшийся уже известным и своею службою и своими странностями? при другом Дворе и наскучил бы он и прослыл 6ы чудаком. Но она его поняла, — поняла сию личину, прикрывавшую его чрезвычайные достоинства и оттенявшую поступки и обращение странного человека с деяниями превышавшими ум человеческий. Она даже гордилась тем, что его угадывала. Наедине с Ней был он тонкий Политик, глубокомысленный Полководец-философ; при Дворе прыгал, скакал он пред Нею, рассказывал небылицы. Она имела терпение, даже снисходила к его проказам. Сама подносила ему в 8 часов утра водку, никогда не принимала его за туалетом. [83]

 

Однажды, сидя за оным, увидела Она едущего его в карете, и показала некоторое неудовольствие, встав для встречи его в другой горнице. Докладывавший тогда дела Граф Безбородко осмелился предложить Ей, не угодно ли будет велеть войти ему в сию уборную? — Нет, отвечала Монархиня, за туалетом не принимаю Я Суворова. Да, подлинно, сказал Министр, пережить его можно, а не переслужить. — Она открыла ему поле ко славе, отправив его в Польшу, а потом в Турцию. На первом поприще показал он первой пример своей быстроты; в 1769 году, в самую дурную погоду, и по непроходимым дорогам прошел он с своим войском в один месяц тысячу верст. Нужно было Поляков рассевать, отрезывать их корпусы, держать их в неизвестности и посевать между ими раздор. Он поражал повсюду Мианчинского, [84] а под Ландскроною имел сражение с Дюмурье, на котором разбил Огинского, бежавшего в Данциг. В четвертую компанию против Турок вступил он на новый театр, где непрерывные сражения происходят, от великого многолюдства и от удивительного искусства неприятелей, рассеиваться и опять соединяться. — Там надлежало истреблять их преследованиями. Он взял чудесным образом Туртукай, написав Герою Кагульскому: слава Богу! слава вам! Туртукай взят и я там! Граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский, умев ценить его достоинства отправил сие ею донесение к Императрице в следующих выражениях: «3десь препровождаю к ВАШЕМУ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ беспримерный лаконизм беспримерного Суворова.» Он об нем говаривал: «вот человек, которой старается уверить, [85] что он глуп, а Европа не верит». Он отправил его с Графом Каменским к Козлуджи, где два соперника Епаминонд и Пелопонид покрыли себя славою, разбив пятнадцатью тысячами 40 тысяч Турок. Мир, в сем году заключенный, прекращает на время военные действия.

Не удовольствовалась Екатерина теми выгодами, которые стяжала Кайнарджинским миром. Покорение Крыма, Тамана и Кубани почитала она необходимо-нужным для обеспечения пределов своих от набегов Татарских и Черноморской своей торговли. Графу Миниху уже поручено сие было; но он победил Татар, а не покорил. Сей подвиг вверяет Она мудрой предприимчивости Князя Потемкина-Таврического и — дети Могомета покорствуют с благоговением великой из жен. [86]

 

Между тем народы, населяющие те страны, ведут непрерывные междоусобные брани, нарушающие спокойствие сопредельных Российских жителей. Для обуздания их буйства оставался Суворов в 1777 году на Кубани, а в 1778 в Крыму, и занимался в обеих местах строениями крепостей. В Августе сего года внезапно приплыл к Крымским берегам Турецкий флот и угрожал десантом; но Суворов тотчас расставил батареи, устрашил Турок, и умел победить их без сражения. Опять отправился он на Кубань, усмирил и привел к присяге Нагайских Козаков, дав им пиры, к которым приглашались до шести тысяч. Но вскоре возмутились они опять и он должен был предпринять один из многотруднейших походов на Кавказ, и укротил Нагайцев, в самых их жилищах — [87] в ущелинах гор, и возвратился в Кубань.