Действующие лица римской религии

 

Неметафизическая ориентация и живой интерес (имеющий религиозную природу!) к конкретному событию — природному или историческому — очень рано сказались во взглядах римлян на аномальные явления природные катастрофы или новые повороты жизни. им — как и сельским жителям вообще — были привычны смены времен года и их закономерная последовательность, и любое радикальное изменение хода природы рассматривалось как покушение на законы их собственной жизни и — в конечном счете — как опасность возврата к хаосу (то же самое мы наблюдаем в Древнем Египте; см. § 25). Так же и любая аномалия: чудеса, необычные явления (рождение вундеркинда или уродца, дождь из камней и т. п.), — казалась им знамением перелома в отношении богов к людям. Недовольные боги гневаются, думали наблюдавшие чудо люди. Аномальные явления относились ими к загадочной ипостаси богов, считались в каком-то смысле "негативными теофаниями".

Яхве тоже являл свое могущество через космические феномены и исторические события. А пророки непременно комментировали их и толковали как зловещие предзнаменования (ср. § 116 и далее). Истинный смысл чудес не был понятен римлянам: их проясняли профессиональные жрецы. Это порождало изобилие пророческих ритуалов и трепет — почти страх — перед этрусскими гаруспиками,[205]а позднее — "Сивиллиными книгами"[206]и другими оракулами. Прорицание состояло в интерпретации видимых примет (ауспиций [207]) или услышанных знамений (омин). Толкователями могли быть только служители верховной власти и военные предводители. Однако римляне оставляли за собой право отклонять предзнаменования (ср. inter aua: Цицерон. "О гадании", I, 29). Случалось, консул — одновременно и авгур — предпочитал не выглядывать из своих плотно занавешенных носилок-лектики, дабы не увидеть ненароком знаков, которые воспрепятствовали бы его планам ("О гадании", II, 77). После того, как предсказание было всесторонне истолковано, начиналась процедура люстрации :[208]"негативные теофании" свидетельствовали о присутствии скверны, и от нее следовало избавиться.

На первый взгляд, непомерный страх перед чудесами и скверной можно было бы счесть суеверием. Однако тут мы сталкиваемся с разновидностью религиозного опыта: через необычное явление люди вступают в диалог с богами. Такое отношение к сакральному — прямое следствие религиозной оценки людьми явлений природы, повседневных занятий, исторических примеров, т. е. конкретного, частного и непосредственного. Обращение к ритуалу — другая сторона этого отношения. Поскольку божественная воля проявляется hic et nunc [здесь и сейчас] в виде самых разнообразных знамений и необычных явлений, важно знать, какой именно обряд будет самым действенным. Потребность узнавать — и даже в мельчайших деталях — харaктeрныe проявления каждого божественного существа вызвала к жизни сложный процесс их персонификации. Каждую из эпифаний божества с разнообразием его функций люди склонны рассматривать как отдельную «персону».

В некоторых случаях персонификации не выделяются в самостоятельные божества. Ипостаси выявляются одна за другой, но всегда складываются в группу. Так, например, сельскохозяйственный труд разворачивается под эгидой нескольких сверхъестественных существ, причем каждое из них «управляет» какой-то одной стороной этого вида деятельности — от вспашки и рыхления поля до жатвы, перевозки урожая и закладки его на хранение. Так, шутливо отмечает Блаженный Августин ("О Граде Божием", VII, 3), Ватикана и Фабулиния приглашают помочь новорожденному испустить первый крик и позднее произнести первые слова, Эдука и Полина — научить его пить и есть, Абеона — сделать первые шаги, и так далее. Все эти сверхъестественные существа призываются, однако, только для помощи в крестьянском труде или домашних делах. У них нет выразительной внешности, и их «могущество» действенно лишь в ограниченных пределах;[209]они не имеют статуса богов.

Посредственное мифотворчество римлян и их равнодушие к метафизике уравновешивались, как мы вскоре увидим, их страстным интересом к конкретному, частному, спонтанному. Религиозный римский дух отличается прагматизмом, интересом к созидательной силе и, почти всегда, «сакрализацией» общностей — семьи, рода, родины. Знаменитая римская дисциплинированность, верность данному слову (jides) ,[210]преданность интересам государства, возведение права в ранг религии — все это обесценивало человеческую личность: индивид что-то значил лишь постольку, поскольку он принадлежал к какому-либо сообществу. Лишь позднее, под воздействием греческой философии и восточных учений о спасении, римляне поняли, что и личность божественна. Но это открытие и его серьезные последствия (ср. § 206) затронули главным образом городское население.

Общественная природа римской религиозности[211]и, в первую очередь, важность социальной связанности, определялись у римлян понятием pietas. Несмотря на родство этого слова с глаголом piare (успокоить, стереть позорное пятно, сгладить предзнаменование), pietas одновременно означает скрупулезное соблюдение обрядов и уважение к естественным отношениям (т. е. упорядоченным в соответствии с нормами) между людьми. для сына рiеtаs значит повиновение отцу; неповиновение приравнивается к из ряда вон выходящему, чудовищному поступку; позор искупался смертью провинившегося. Наряду с pietas к богам существовали pietas к членам своей общины, жителям своего города, наконец, ко всем людям. "Гражданское право" (jus gentium) предписывало такое же отношение и к иностранцам. Эта концепция наиболее полно раскрылась "под влиянием эллинской философии, она выявила с предельной ясностью идею humanitas: прилежание к человечеству — это залог истинного родства между людьми, подобного тому, которое соединяет членов одного клана — или жителей одного города это чувство солидарности, дружбы или по меньшей мере уважения".[212]«Гуманистические» идеи XVIII и XIX вв. лишь восприняли и развили — под лозунгом десакрализации — древнюю концепцию римского pietas.