Греки и римляне в Индии 1 страница

 

Будду Шакьямуни бесплатно выкормили сестры умершей матери, у которых было материнское молоко. У кочевников, из-за высокой детской смертности, это было в порядке вещей; в Риме кормление чужих детей — приработок для особо молочных дам. Обычай брать для новорожденного кормилицу стал к концу республики очень распространенным; Цицерон по крайней мере пишет, что его современники «всасывают заблуждения с молоком кормилицы» (не матери[1561]). Кормилицы упоминаются в ряде надписей; иногда кормилица с гордостью сообщает, кто были ее вскормленниками: у семи правнуков Веспасиана была кормилицей Тация.[1562]

М. Е. Сергеенко: «Кормилица часто оставалась в доме и после того, как ее питомец подрос.[1563] Она забавляет его, болтает с ним, рассказывает ему сказки, которые вызывают пренебрежительную усмешку в образованных кругах — «старушечьи россказни»,[1564] и которые были бы кладом для современного этнографа. Эта рабыня или отпущенница, преданная, любящая, сроднившаяся с ребенком, который вырос на ее руках, постепенно превращалась из служанки в своего человека, жившего радостями и печалями семьи. Нередко случалось, что няня переселялась в новую семью своей питомицы, когда та выходила замуж. Женская и детская половины дома оставались тем местом, где она была помощницей, доверенным лицом и правой рукой своей молодой госпожи, вместе с ней переживая радости и печали ее новой семейной жизни.

К мальчикам приставляли педагога — старого, почтенного раба или отпущенника, обычно грека, чтобы дети еще в раннем возрасте выучивались греческому языку. Педагог исполнял обязанности нашего дядьки XVIII в., сопровождал всюду своего питомца, учил его хорошим манерам — «так следует ходить, так вести себя за обедом»,[1565] дирал за уши, а иногда прибегал и к более крутым мерам; император Клавдий жаловался на свирепость своего дядьки;[1566] перед Харидемом, дядькой Марциала, трепетал весь дом, и старик не унимался в своих наставлениях поэту, когда тот уже брил бороду.[1567]

Мальчики играли в солдат, в гладиаторов, в цирковых возниц; подарок маленькой зеленой туники того самого цвета, который носили настоящие возницы «партии зеленых», приводил мальчугана, конечно, в восторг.[1568] Играли они также «в суд и судьи». Перед «судьей» шли ликторы с пучками розог и секирами, он садился на возвышении и творил «суд». Эта игра была любимой забавой мальчика, который стал впоследствии императором Септимием Севером.[1569] Среди игр, которые перечисляет Гораций, упомянуто «запряганье в повозочку мышей».[1570] Кто обучал мышей? Сами ребята? Специальные дрессировщики животных, у которых и покупали уже обученных мышей? У нас нет данных, чтобы ответить на эти вопросы.

Дети, подрастая, принимались за игры. Братья и сестры росли вместе: играли, ссорились, поколачивали друг друга, плакали и мирились по сто раз на дню. Им покупали игрушки, ценность которых зависела, конечно, от состояния родителей, но «сюжеты» которых были неизменно одинаковы: глиняные раскрашенные звери и животные, повозочки и специально для девочек куклы, часто с подвижными членами. Одну такую куклу, вырезанную из дуба и прекрасно сохранившуюся, нашли в Риме; на пальцах у нее были надеты миниатюрные кольца. Так же, как и теперь, у кукол имелось свое «хозяйство»: одежда, которую шили иногда заботливые руки няни или матери, а то и неумелые пальцы самой маленькой хозяйки, украшения, посуда. Дети часто сами находили себе игрушки: раковинки и пестрые камешки занимали среди них первое место. Иногда они делали игрушки сами. Лукиан рассказывает, как он в школе лепил из глины и воска лошадей, быков и людей, неоднократно получая за это пощечины от учителя; римские ребята вряд ли отличались от греческих. Играли они в те же игры, в какие и сейчас играют дети по всему свету: бегали взапуски, строили из песка домики (занятие, вызвавшее у Сенеки горькие размышления о том, что взрослые отличаются от детей только видом, — de const. sapient. 12, 1–3), прятались друг от друга, играли в чет и нечет, бегали с обручем, гоняли, подстегивая хлыстиком, кубарь, скакали верхом «на длинной тростинке»,[1571] качались на качелях. Специально мальчишеской игрой было бросание камешков в цель и пускание их по воде «блином»; «игра эта состоит в том, чтобы, набрав на берегу моря камешков, обточенных и выглаженных волнами, взять такой камешек пальцами и, держа его плоской поверхностью параллельно земле, пустить затем наискось книзу, чтобы он как можно дальше летел, кружась над водой, скользил над самой поверхностью моря, постепенно падая и в то же время показываясь над самыми гребнями, все время подпрыгивая вверх; тот считается победителем, чей камешек пролетает дальше и чаще выскакивает из воды»[1572]».[1573]

Пускать «блинчики», «печь блины», запускать «лягушек» или «жабок» — увлекательная забава.[1574] Существует даже Североамериканская ассоциация стоунскиппинга (NASSA; не путать с NASA, National Aeronautics and Space Administration — Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства), основанная в 1989 году для проведения ежегодных всемирных чемпионатов. К участию в состязании приглашаются все желающие независимо от возраста и уровня подготовки. Первым чемпионом мира стала двадцатидвухлетняя девушка, заставившая свой камешек подпрыгнуть 23 раза, а в 1992 году Колеман-Мак-Ги (основатель и руководитель NASSA) добился 38 подпрыгиваний и попал в Книгу рекордов Гиннесса. Его рекорд оставался непревзойденным до 2003 года, когда камешек Курта Стайнера подскочил 40 раз.[1575]

Из этих новых и недешевых в Риме обычаев для отцов-невозвращенцев были доступны и намного дешевле все. Ватаги их сыновей подчиняли себе все новые и новые земли и баловали стариков многочисленными внуками. Но предпочесть ли собственному воспитанию внуков и правнуков наем грека, деды, живые для потомства Будды, новые римские Янусы решали сами. Именно в эти годы Вергилий пишет свою Энеиду, историю Януса-Энея, от отряда которого римляне вели свою историю.

«В буддийские монастыри Монголии поступают обыкновенно маленькими мальчиками, 7–10 лет, и принимают первоначальные обеты. Затем, пройдя начальный курс обучения, они становятся настоящими монахами, принявшими все обеты. Очень многие или до наступления этой важной минуты, или после покидали монастыри и начинали жить в миру. А некоторые учились дальше, шли в одну из монастырских школ на какой-либо религиозный факультет и отдавали много лет изучению буддизма. Кхенчен Палден Шераб: «Когда мне было семь лет, я начал учить и запоминать определенные ритуалы».[1576]

Семилетний возраст был поворотным пунктом в жизни римского мальчика. Сестры его оставались с матерью и няней, он же «уходил из детства»: начинались годы учения, и первые шаги мальчик делал под руководством отца.[1577]

«Плутарх в биографии Катона Старшего оставил хорошую памятку об этом первоначальном обучении в старинных римских семьях: отец учил сына читать и писать (Катон собственной рукой крупными буквами изложил для мальчика отечественную историю), ездить верхом, метать дротик, биться в полном воинском снаряжении, бороться с водоворотами и стремительным речным течением. Не были забыты уроки «бокса»; отец закалял мальчика, приучая его к физическому напряжению, к боли, к тому, чтобы стойко переносить жару и холод: он был для него «и учителем, и законодателем, и руководителем в физических упражнениях». Можно не сомневаться, что по мере того как мальчик подрастал, отец знакомил его с сельским хозяйством в разных его аспектах, начиная со свойств почвы и севооборота и кончая правилами рациональной постановки дела.

Еще важнее, чем знания, приобретаемые на этих уроках, была та нравственная атмосфера, в которой ребенок рос. Горячая любовь к своей стране, готовность жертвовать для нее всем, — «благосостояние государства да будет главным законом», — убеждение в ее абсолютном превосходстве над всеми другими, гордость родовыми традициями, — маски предков мог он рассматривать ежедневно, и о деяниях этих мужей, которыми семья гордилась, часто рассказывали ему старшие — сознание того, что он наследник их доблести и долг его не изменить тому, что завещано рядом поколений, — вот тот «духовный воздух», которым с малолетства дышал мальчик и в котором его воспитывали. Он не раздумывал над тем наследием, которое оставили предки, и не оценивал его; работала не мысль, а чувство, и оно предписывало определенную линию поведения на всю жизнь от момента, когда он надевал тогу взрослого человека, и до того часа, когда вереница предков провожала до погребального костра достойного представителя их рода:[1578]

«Рим и сила его держится старинными нравами», — сказал Энний, и Цицерону эти слова казались изречением и предсказанием божества.[1579] Деций Мус, видя паническое бегство войска, обрекает себя на гибель как искупительную жертву: «Что медлю я покориться нашей семейной судьбе? Нашему роду дано жертвовать собой во избавление государства: вместе с собой приношу я Матери-Земле и подземным богам вражеские легионы».[1580] Это старинное воспитание имел в виду Цицерон, вкладывая в уста Сципиона Африканского заявление, что домашнему быту и домашним наставлениям он обязан больше, чем книжному учению.[1581] «В старину было так установлено, что мы учились, не только слушая слова старших, но и глядя на их поступки: мы знали, как надлежит нам поступать в недалеком будущем и какой урок передать младшему поколению», — эту прекрасную характеристику старинного воспитания дал Плиний Младший,[1582] сам получивший такое воспитание в глуши родного Комума».

Так проходило детство человека сенаторского или всаднического сословия. О детстве крестьянского сына или сына ремесленника не сохранилось никаких источников, но мы можем представить его себе довольно ясно:[1583]

«Крестьянский мальчик так же, как и его аристократический ровесник, рос в здоровой атмосфере строгой дисциплины, твердых семейных устоев и спокойного патриотизма. Он был связан с родной землей кровными, неразрывными узами: ее слуга и хозяин, защитник и сын. Хуже жилось, конечно, городским ребятам, особенно если город, в котором они жили, был таким большим, разноплеменным и во многих отношениях нездоровым, как Рим. Пусть крестьянскому мальчику приходилось иногда тяжело, и он уставал, но он работал на чистом воздухе; окружающая природа насыщала юную душу впечатлениями прекрасными и величавыми, и грозными, и идиллически тихими. Городской ребенок их не знал: он рос в духоте маленькой каморки над мастерской отца или на ее задах, на грязной шумной улице. Он, конечно, тоже, как мог, помогал отцу в его работе и матери в ее хлопотах по дому, а свободные часы проводил на улице со своим сверстниками. Пробирались дети в цирк и в амфитеатр, увязывались за похоронной процессией, глазели на разные диковины, которые выставлялись на всеобщее обозрение. На носорога или тигра стоило посмотреть! А возвращение из школы сопровождалось, разумеется, шумной болтовней и веселыми забавами, не всегда, правда, невинными. Римское государство создали не Корнелии и Метеллы — они были лишь представителями народа, стойко и безропотно выносившего все тяготы, которые взваливала на его плечи историческая судьба. Чувства, которыми проникнута речь Лигустина, владельца одного югера земли и маленькой хатки, по существу те же, которые заставили Деция идти на смерть: та же самоотверженная готовность служить родной стране, то же признание ее благоденствия высшим законом.[1584]

Апулей, вспоминая изречение древнего мудреца, писал: «Первая чаша утоляет жажду, вторая веселит, третья услаждает, четвертая безумит; с чашами Муз наоборот: чем их больше, чем крепче в них вино, тем лучше для душевного здоровья. Первая чаша у начального учителя: она кладет основы; вторая — у грамматика: сообщает знания; третья — у ритора: вооружает красноречием».[1585] Дети бедного населения пили только первую чашу: учились в начальной школе».[1586]

С руки Августа в Риме стали жаловать астрологов. Давно установлено, что целый ряд астрономических терминов в трудах индийских астрологов имеет греческое происхождение. Яванаджатака, датируемая III в. н. э., является, по словам самого автора, стихотворной передачей труда его предшественника Яванешвары. Считается, что утраченный труд Янешвары — это сделанный примерно в 150 г. н. э. перевод на санскрит греческого астрологического трактата. К IV веку относится сочинение Минараджи, к V в. — Арьябхатия Арьябхаты. В первые века н. э. были созданы астрономические трактаты-сиддханты. Часть из них была утрачена, но пять сиддхат — Пайтамаха (Paitāmaha), Васиштха (Vāsiṣṭha), Паулиша (Pauliśa), Ромака (Romaka — т. е. Римская) и Саура (Saura) дошли до нашего времени в изложении Варахамихиры (VI в.) в его астрономическом труде Панчисиддхантика.[1587]

Н. Н. Казанский и Е. Р. Крючкова дают явно заимствованые из греческого в санскрит названия знаков зодиака: Овен, κριός, kriyaḥ, Телец, ταῦρος, tāvuraḥ, tāvuriḥ, tāvuruḥ, Близнецы,[1588] δίδυμοι, jitumaḥ, Рак, κάρκινος, karkī, karkaḥ, karkaṭaḥ, Лев, λέων, leyaḥ, Дева, παρθένος, pāthonaḥ, pātheyaḥ, pārthaḥ, pārthonaḥ, Весы, ζυγόν, jūkaḥ, Скорпион, σκορπίος, kaurpiḥ, kaurpyaḥ, Стрелец, τοξότης, taukṣikaḥ, Козерог, αἰγόκερος, ākokera, Водолей, ὑδροχόος, hṛdrogaḥ. «В отличие от знаков зодиака, названия которых либо прямо заимствованы, либо калькированы, но в любом случае отражают греческую систему и греческое восприятие карты звездного неба, в древней Индии названия планет (graha-) возникли независимо. При этом в ранних астрологических текстах встречаются и греческие названия: jīvaḥ, Ζευς, Юпитер, āphujit = Ἀφροδίτη, hemnaḥ, hemnā, heman = Ἑρμῆς, Меркурий, āraḥ = ᾊρης, Марс, koṇaḥ = Κρόνος, Сатурн. Все они сохранялись в индийской астрологии и в последующие века. Греческое название солнца Ἣλιος вошло в санскрит в форме heliḥ».[1589]

При Тиберии астрологов изгнали из Рима:

«Были приняты также сенатские постановления об изгнании из Италии астрологов и магов; из их числа Луций Питуаний был сброшен с Тарпейской скалы, а Публия Марция консулы, повелев трубить в трубы, предали за Эсквилинскими воротами казни принятым в старину способом» (Засечением насмерть с последующим обезглавливанием.).[1590]

На Востоке астрологам было жить легче.

С принятием буддизма состоятельные родители стали обращаться к ламе-астрологу, чтобы он составил новорожденному индивидуальный гороскоп. Буддийская астрология значительно обогатила и усложнила подобную систему отсчета возраста. Чтобы предсказать будущее ребенка, важен был уже не только год, но и месяц и даже час его рождения. Лама-астролог сообщал родителям свои прогнозы, давал советы и рекомендации, как избежать неприятных предзнаменований.[1591] Другим главным моментом в требованиях к родильному обряду стало определение для новорожденного опытного духовного наставника — учителя, способного вести его по пути земной жизни, полной страданий и всевозможных лишений. Этими предписаниями, как правило, и ограничивалось влияние буддизма на обряды, связанные с рождением ребенка:

«Рождение ребенка у тувинцев было событием чрезвычайно важным, по своему значению с ним не могло сравниться никакое другое. Почти все исследователи отмечают особую любовь тувинцев к детям, подчеркивая, что ребенок, лишившийся родителей, никогда не оставался у них без внимания и заботы со стороны близких родственников, а иногда и посторонних людей. Это распространялось и на детей других национальностей, которых тувинцы охотно брали в свои семьи и воспитывали как родных детей. Незначительные разногласия встречаются относительно того, пол какого ребенка был более желанным. Г. Е. Грумм-Гржимайло пишет, что счастье считалось полным, когда в доме был наследник — продолжатель рода и помощник престарелого отца. Д. Каррутерс утверждает то же самое, но дает этому несколько иное объяснение. Он считает, что рождение мальчика было предпочтительнее, т. к. родители могли отдать его в монастырь. Сами же тувинцы утверждают, что рождение девочки было столь же желанным, как и мальчика, что, очевидно, объяснялось характерным для кочевого общества равноправием между мужчиной и женщиной. Наличие детей в семье воспринималось как божья благодать, в то время как их отсутствие становилось серьезным испытанием для семьи. Однако проблема бездетности часто решалась путем усыновления.

До распространения буддизма месяц рождения у тувинцев не имел значения, ибо ежегодно в день празднования Нового года к возрасту человека добавлялся год».[1592]

«Было важное различие в понимании супружества у греков и римлян. Различие, наложившееся на привычно особое положение греков на Востоке и, мягко говоря, снисходительное отношение к грекам римлян. Римляне обычно даже именовали греков уничижительно: graeculi — гречишки.

До нас дошли две формулы, в которых грек и римлянин выразили свое отношение к браку и свой взгляд на него. Грек женится, чтобы иметь законных детей и хозяйку в доме;[1593] римлянин — чтобы иметь подругу и соучастницу всей жизни, в которой отныне жизни обоих сольются в единое нераздельное целое. К женщине относятся с уважением и дома, и в обществе: в ее присутствии нельзя сказать грязного слова, нельзя вести себя непристойно. В доме она полновластная хозяйка, которая распоряжается всем, и не только рабы и слуги, но и сам муж обращается к ней с почтительным domina. Она не сидит, как гречанка, в женской половине, куда доступ разрешен только членам семьи; окружающий мир не закрыт для нее, и она интересуется тем, что происходит за стенами ее дома. Она обедает с мужем и его друзьями за одним столом (разница лишь в том, что мужчины возлежат, а она и ее гостьи-женщины сидят), бывает в обществе, ходит вместе с мужем в гости, и первый человек, которого видит посетитель, — это хозяйка дома: она сидит в атрии вместе с дочерьми и рабынями, занятая, как и они, пряжей или тканьем. У нее ключи от всех замков и запоров, и она ведет хозяйство со всем усердием и старательностью, верная помощница и добрая советница мужу. На совещании, которое устроили Брут и Кассий и на котором решалась судьба государства, присутствовали мать и жена Брута и жена Кассия. Стены домов в Помпеях испещрены надписями, в которых женщины рекомендуют таких-то и таких-то на муниципальные должности:

«Мы женимся, чтобы иметь законных детей и верного сторожа нашего домашнего имущества»,[1594] ср. слова юриста Модестина: consortium omnis vitae, individuae vitae consuetudo.[1595] «Я вышла за тебя замуж, — говорит Порция Бруту, — не только чтобы спать и есть с тобой, как гетера, но чтобы делить с тобой и радость, и горе»[1596].[1597]

Когда половые страсти и женолюбивый угар римлян затихли, к старости деды не могли не заметить, что их многочисленные подруги и жены кочевницы давно стали их верными помощницами и добрыми советницами.[1598] Жизнь не оставляла выбора ни тем, ни другим. Матери, matronae, матрёны и отцы воплощали для своих детей живых, во плоти Родину и Отечество, новый мир, сильно отличающийся от родительских миров юности. Два разных родовых мира, кочевой и лагерный, с сильными имущественным и должностным неравенством, причем первый был представлен женщинами, а второй мужчинами, столкнулись. Столкнулись и породили третий. Шло время, а с ними менялись поколения, передававшие детям память о прародителях.

Первое, второе и другие поколения детей невозвращенцев, поколения, заставшие своих прародителей живыми, должны были быть особенно яркими. Настолько яркими, что человечество не замечает их почти 2000 лет, пытаясь восстановить вспышку на слух, ища наощупь следы так называемого вымышленного царства средневековых хронистов.[1599]

О людях этих поколений можно почитать, например, в притчах-джатаках. Вот один из джатаки о Супараге:

«Будучи Бодхисаттвой, Великосущный был, как говорят, чрезвычайно искусным кормчим. Такова ведь природная особенность бодхисаттв, что, какую бы область науки или вид искусства они ни захотели изучить, благодаря врожденной проницательности ума они превосходят наиболее искусных людей в мире. Изучив движения светил, Великосущный никогда не ошибался в определении стран света; досконально зная приметы и предзнаменования, как постоянные, так и временные, он стал искусен в определении счастливых и неблагоприятных моментов; по рыбам, цвету воды, виду земли, птицам, горам и другим признакам он прекрасно умел определить любую часть моря; он был предусмотрителен, не поддавался сонливости; легко преодолевал усталость от холода, жары, дождя и других невзгод; обладал неусыпным вниманием и решительностью; благодаря своему искусству плавать по морям и благополучно возвращаться из плавания он водил суда купцов-мореходов всюду, куда бы ни пожелали. И так как его путешествия всегда были в высшей степени удачны, он получил имя Супарага, и город, в котором он жил, также назывался Супарага; и теперь он известен под именем Супарага. Даже когда он состарился, он считался несущим с собой счастье; поэтому купцы-мореходы, желая обеспечить себе удачу в путешествии, обращались к нему с почтительнейшими просьбами, и он по их просьбам садился на суда».[1600]

Просветленность, без сомнения, является важным качеством для морехода. Однако ее недостаточно для мореплавания. Юноше, даже просветленному и сообразительному, нужен был и толковый учитель мореходного ремесла, науки. Постройка морского флота и обучение множества моряков дело непростое, как покажет много позже деятельность русского царя Петра I-го, а до него былинного Садко. Подобное переживала двумя веками ранее и римская Республика во время Первой Пунической войны.

Слово классический, classicus, значит перворазрядный, относящийся к высшему разряду общества, но поначалу значило военно-морской.

«Вначале направление римских пехотинцев на боевой корабль рассматривалось ими самими как наказание, поскольку римские солдаты не любили воевать на море. В Риме гребцами на боевых судах служили главным образом свободные люди, тогда как рабы привлекались лишь в исключительных случаях. Сидеть на веслах означало нести обычную военную службу; часто nautae, (навты, — Д. Н.) (матросы, которые тоже могли носить оружие), milites classiarii, или propugnatores (т. е. профессиональные солдаты флота, морская пехота), а иногда и remiges (гребцы) использовались для участия в сухопутных сражениях.

Основу римских военно-морских сил составляли этруски и греки. С Пунических войн отмечались определенные различия в снаряжении солдата, призванного сражаться больше на море, чем на суше. Антоний, обращаясь перед битвой при Акции к воинам с воодушевляющей речью, напоминал воинам, как надежно защищены корабли Клеопатры с их высокими «замками» пращниками (sphendonitai) и лучниками (toxotai).[1601] В ходе сражения воины Антония применяли против матросов Августа копья (kontoi), боевые топоры (axinai) и камни.[1602]

Одежда военных моряков, nauta, classiarii, отличалась от сухопутных цветом. Секст Помпей, получивший в 43 г. до н. э. от сената громкое звание praefectus classis et orae marittimae (адмирал флота, берегов и прилегающих территорий), носил плащ синего цвета средней насыщенности. Согласно Аппиану и Диону Кассию, этот лазоревый оттенок (venetus) почитался как священный цвет Нептуна. Такой же колер упомянут и применительно к Агриппе, но Плавт, говоря об ординарных матросах, ведет речь о туниках серо-стального цвета, предоставляя нам довольно специфическое описание одежды nauta:

«Дай себе труд явиться сюда в одеянии хозяина корабля. Надень широкополую шляпу (scutula) серо-стального оттенка с шерстяным навесом (lanea) перед глазами; облачись в мышиный цвет моряка; пусть будет застегнут он на левом плече; вытяни правую руку, и пусть одежды твои стягивают пояса, притворись, будто ты есть хозяин корабля».

Среди военных наград за боевые действия на море необходимо упомянуть специальный морской венец — corona navalis, которая вручалась императору, сумевшему одержать победу над неприятельским флотом. Так, Агриппа, архитектор победы Августа при Акции и фактически творец его императорской судьбы, но многих монетах появляется в морском венце на голове. В самых различных источниках немало говорится о военно-морских signa».[1603]

Особой разницы в мировосприятии сухопутных военных и морских нет. Лишь слегка меняется картинка отражаемой ими действительности. Выдающиеся мудрости создаются военными и на Флоте непрерывно:

«Что меня серьезно и по настоящему радует, так это то, что на большинство наших командиров кораблей в случае начала глобальной ракетно-ядерной войны можно смело положиться. Никто из них не сойдет с ума, ведь для этого его надо хотя бы иметь, по крайней мере.

Непуганый матрос расположен к безобразиям, это — потенциальный преступник, будущий убийца и насильник.

Запомните, товарищи офицеры, чтобы ничего не делать, надо уметь делать все.

Если начальник позволит своим подчиненным говорить все, что они думают, то вскоре они полностью разучатся думать.

Начальник штаба флота вчера ругал меня резкими словами с привлечением ненормативной лексики, вызвавшей в моей душе чувство внутреннего протеста и обиды.

Бей бабу молотом, будет баба золотом, — гласит народная мудрость. Тоже можно сказать и про наших десантников. Единственное, что надо помнить, по голове не бить — бесполезно, да и инструмент быстро выходит из строя.

Министр Обороны — должен уметь в достаточно понятной форме высказать то, что от него хочет услышать Верховный Главнокомандующий; Верховный Главнокомандующий (президент) — должен периодически, (но не реже одного раза, желательно перед выборами) интересоваться тем, какая же в данный момент армия находиться на территории его государства. Если выяснится, что своя, то постараться выплатить ей жалование за последние годы и пообещать его повысить (потом, может быть) процентов на 10–15».[1604]

В Индии оказалось немало ветеранов ВМФ Республики:

«В палийском варианте этого рассказа (Суппарака-джатака) Бодисатва-кормчий, уроженец крупного торгового порта Бхарукачкха на побережье Комбейского залива в Западной Индии, получает при рождении имя Суппарака-кумара (Счастливо достигающий берега) и к 16 годам становится самым искусным моряком в царстве Бхару. В море он слепнет и из-за потери зрения удаляется на покой. Но слухи о его мастерстве доходят до далеких земель, и в Бхарукачкху являются купцы из заморской земли. Слепой кормчий ведет их корабль через четыре неведомых моря и приводит его в страну Валабху (по мнению Я. М. Света, это устье реки Иравади в Бирме)».[1605]

Ракушки с южного побережья Индии и Цейлона обычная находка археологов в провинции Ганьсу, стране серов.[1606]

В Риме толком узнают о Цейлоне лишь между 50 и 55 гг.

Р. Хенниг: «И более точные сведения [о Цейлоне] поступили в Рим в правление Клавдия, когда даже с этого острова были отправлены в Рим послы. Это произошло следующим образом.

Когда Анний Плокам получил на откуп у государства право на взимание пошлин в Индийском океане, один из его вольноотпущенников, объезжая Аравию, был снесен северным штормом в Карманию и на 15-й день пристал в Гиппуросе, гавани этого острова. Он был гостеприимно принят повелителем и удостоен общения с ним в течение шести месяцев. В ответ на его вопрос он сообщил ему о римлянах и их императоре. При этом властитель удивлялся справедливости императора и особенно тому, что среди отобранных денег у всех динаров был одинаковый вес, хотя разные изображения на монетах показывали, что они были отлиты при различных государях. Это склонило властителя к дружественному расположению, и он отрядил четырех послов, из которых самым знатным был Рахия [Раджа]. От них узнали, будто на острове есть 500 городов, главная гавань находится на юге, у города Палаисимундос, первого из всех и резиденции властителя, с 200000 жителей. В глубине острова находится будто озеро Магизба, которое имеет в окружности 375000 шагов, и многие острова, пригодные только для выгона скота. Из него вытекают две реки, из которых одна, Палаисимундос, у одноименного города впадает тремя устьями в гавань; самое узкое из них имеет ширину 5, а самое широкое 15 стадий. Другая река, под названием Кидара, течет якобы на север, по направлению к Индии.

Ближайший мыс Индии — Колиакон; до него можно добраться на корабле за четыре дня. Посреди пути попадают якобы на Солнечный остров. Здесь море совсем зеленого цвета и полно морскими растениями, листья которых приходилось сбрасыеать с рулевого весла. Они дивились полярному созвездию и Вергилии [Плеядам], будто небо было для них совсем новое; они даже объяснили, якобы луну они видят над горизонтом только с 8-го до 16-го дня после новолуния (?). Канопус же, напротив, у них ночью большой и светит ярко. Но больше всего они удивлялись тому, что их тени падали в нашем направлении [на север], а не в их [на юг][1607] и что солнце восходит слева, а заходит справа, а не наоборот.

Длину той стороны острова, которая лежит против Индии, они определили в юго-восточном направлении в 10000 стадий. По ту сторону Эмодских гор [Гималаи] они видели также Серов, которые были им известны благодаря торговле. Отец Рахии якобы туда ездил и по прибытии был встречен серами. Они якобы имеют рост выше нормального, рыжие [светлые] волосы, голубые глаза, грубый голос и язык, непригодный для разговора. Остальное совпадает с тем, что рассказывают наши купцы.[1608]