Самосознание европейской культуры первой половины 20 века

Первая треть нашего столетия отмечена появлением целого ряда культурологических концепций, отразивших, с одной стороны, ситуацию кризиса, неопределенности и неуверенности в будущем, а с другой - надолго определивших направление и характер интеллектуальных и художественных поисков. Теоретическая ситуация в области познания культуры радикально отличалась от аналогичной в XVIII в. отсутствием единой парадигмы исследования. Подчеркнем это обстоятельство, поскольку оно составляет одну из существенных особенностей нашего времени. XX столетие можно назвать экспериментальным, веком реализации альтернативных стратегий социальной и художественной практики. Модернизация общества, т.е. индустриальный путь развития, на который вступила Европа, а затем и остальные регионы мира, дав человеку, за счет развития науки и техники, небывалую власть над природой, обществом и самим собой, принципиально изменяет его отношение к миру и, соответственно, новоевропейскую картину мира. Напомним, что ее образовали три основополагающие ценностные идеи: природы как эталона естественности; человека как свободной индивидуальности и культуры как царства истины, добра и красоты. Трансформация этих идей и составляет трансформацию картины мира. Прежде всего, меняется отношение к природе. Суть дела состоит не только и не столько в научной революции конца XIX - начала XX вв. (открытие электрона, электромагнитного поля, теории относительности, квантовой механики), кардинально изменившей научную картину природы, а в утрате последней - статуса культурной ценности, эталона "естественности". Особый тип власти, формирующийся в недрах общества модерна ("власть - знание", по выражению М. Фуко), вызывает к жизни тот тип человека, который перестает воспринимать природу как значимую норму или живое убежище. Он рассматривает её бесстрастно, по-деловому, как пространство и материал для работы. Это означает необозримые возможности созидания, но также и разрушения, особенно там, "где дело касается человеческого существа, которое оказывается далеко не так прочно и надежно в самом себе, как обычно полагают". Аналогичные изменения происходят и в отношении к человеку. Сложившийся тип "человека-массы" перестает воспринимать себя в качестве саморазвивающейся творческой личности или автономного субъекта. Мы уже упоминали этот социальный тип в связи с тенденцией апологии повседневности и опирались при этом на интерпретацию испанского культуролога X. Ортеги-и-Гассета. Дополним её анализом социокультурных последствий возникновения массового общества, осуществленным Р. Гвардини. Он пишет: "Слово "масса" не несет здесь никакой отрицательной оценки - просто человеческая структура, связанная с техникой и планированием. Конечно, не имея ещё никакой традиции, более того, вынужденная пробивать себе дорогу наперекор ещё значимым традициям, она проявляется сейчас более всего в своих отрицательных свойствах. Но, по существу, как и другой человеческий тип, она образует определенную историческую возможность. Она - носитель будущего, во всяком случае, ближайшего будущего... Верно, и раньше были многие, составлявшие бесформенную массу в отличие от высокоразвитых единиц, но они выражали лишь тот факт, что там, где единица задает ценностные нормы, в качестве её фона и почвы должны существовать средние люди, ограниченные повседневностью. Однако они тоже стремились стать единицами и создать свою собственную жизнь. Масса в сегодняшнем смысле слова - нечто иное. Это не множество неразвитых, но способных к развитию существ; она с самого начала подчинена другой структуре - нормирующему закону, образцом для которого служит функционирование машины. Таковы даже самые высокоразвитые индивиды массы. Более того, именно они отчетливо осознают этот свой характер, именно они формируют этнос и стиль массы... Но, с другой стороны, масса в том смысле, каким мы наделяем это слово, не есть проявление упадка и разложения, как, скажем, чернь Древнего Рима; это историческая форма человека, которая может полностью раскрыться как в бытии, так и в творчестве, однако раскрытие её должно определяться не мерками нового времени, а критериями, отвечающими её собственной сущности. Применительно к этим людям нельзя больше говорить о личности и субъективности в прежнем смысле. Такой человек не устремляет свою волю на то, чтобы хранить самобытность и прожить жизнь так, чтобы она вполне соответствовала ему и, по возможности, ему одному. Скорее, напротив: он принимает и предметы обихода, и формы жизни такими, какими их навязывает ему рациональное планирование и нормированная машинная продукция, и делает это, как правило, с чувством, что это правильно и разумно. Не имеет он и малейшего желания жить по собственной инициативе. Свобода внешнего и внутреннего движения не представляет для него, по-видимому, изначальной ценности. Для него естественно встраиваться в организацию - эту форму массы - и повиноваться программе, ибо таким образом "человеку без личности" задается направление...

И вот ещё что происходит: постепенно исчезает чувство собственного бытия человека и неприкосновенной сферы "личного", составлявшего прежде основу социального поведения. Все чаще обращение с человеком как с объектом воспринимается как что-то само собой разумеющееся: начиная от бесчисленных форм статистически-административного "охвата" и кончая немыслимым насилием над отдельными людьми, группами, даже целыми народами. И не только в критических ситуациях или пароксизмах войн - это становится нормальной формой управления.

Однако рассматривать это явление только как утрату уважения к человеку или как беззастенчивое применение насилия было бы, пожалуй, не совсем справедливо, хотя само по себе это верно. Подобные нарушения этики не появились бы в столь огромном масштабе и не воспринимались бы большинством их жертв как должное, если бы в основе всего происходящего не лежало структурное изменение в переживании собственного Я и своего отношения к другому Я" [10, с.145].

Обратим внимание на это место в рассуждениях Р. Гвардини. В чем проявляются структурные изменения образа человека новейшего времени? До начала XX века все парадигмы человеческого бытия основывались на представлении о "гуманном" человеке. Слово "гуманный" в данном контексте не имеет никакого оценочного, этического содержания и означает лишь то, что поле деятельности человека совпадало с полем его непосредственного переживания. Человеческое "Хочу" и "Могу" не выходило за пределы его непосредственных физических, психических, эмоциональных возможностей. Впоследствии область человеческого познания, желания и деятельности перерастает сферу непосредственного восприятия и переживания. Интеллектуально, научно и технически человек знает и может гораздо больше, чем в состоянии увидеть, эмоционально пережить и оценить. Человека, живущего таким образом, Гвардини называет "негуманным", подчеркивая отсутствие в этом слове оценочного момента. "Оно обозначает просто исторически сложившуюся и все резче проявляющуюся структуру, где область познания и деятельности несоизмеримо шире области его переживаний".

Следствием процесса "дегуманизации" является возникновение "человека без свойств". Последнее выражение принадлежит австрийскому писателю Роберту Музилю. Он назвал так свой огромный, но так и не завершенный роман, ставший одним из "культовых" литературных произведений XX века. В этом романе есть главка с характерным названием "Человек без свойств состоит из свойств без человека". Он пишет там: "Быть индивидуальностью раньше можно было с более чистой совестью, чем сегодня. ...А сегодня главная тяжесть ответственности лежит не на человеке, а на взаимосвязи вещей. Разве незаметно, что переживания сделались независимы от человека? Они ушли в театр, в книги, в отчеты исследовательских центров и экспедиций, в идеологические и религиозные корпорации, развивающие определенные виды переживаний за счет других, как в социальном эксперименте, и переживания, не находящиеся в данный момент в работе, пребывают просто в пустоте; кто сегодня может ещё сказать, что его злость - это действительно его злость, если его настропаляет так много людей и они смыслят больше, чем он? Возник мир свойств - без человека, мир переживаний - без переживающего, и похоже на то, что в идеальном случае человек уже вообще не будет переживать в частном порядке и приятная тяжесть личной ответственности растворится в системе формул возможных значений. Распад антропоцентрического мировоззрения, которое так долго считало человека центром вселенной, но уже несколько столетий идет на убыль, добрался, видимо, наконец до самого "я"; ибо вера, что в переживании самое важное - это переживать, а в действии - действовать, начинает большинству людей казаться наивной".

Следующее изменение образа человека касается интерпретации его свободы. Основная установка Нового времени - сделать из человека существо, которое было бы "природой". Отсюда и возникает концепция "естественного человека", чья деятельность органично вписана в закономерное развитие природы. Знаменитое определение свободы, принадлежащее Б. Спинозе - "свобода человека - это его внутренняя, им познанная и принятая необходимость" - наиболее точно отражает такое представление. Как следствие - вера Нового времени в идею прогресса, которая вытекает из самой логики человеческого существа и деятельности. Законы природы, психологическая структура человеческой жизни, отношения людей друг к другу, взаимодействие социальных групп - все это в силу внутренней необходимости должно идти к лучшему. Сегодня становится все яснее, что это мнение чересчур оптимистично. Человек наделен "дивной и страшной свободой - сохранить мир или разрушить его, утвердить и наполнить самого себя или же бросить на произвол судьбы и погубить. И последнее - не как необходимый элемент в некоем надличном процессе, а как нечто действительно негативное, необязательное и глубоко бессмысленное". Понимание неоднозначности проявлений свободы, возможности свободы как разрушительного своеволия человека, сказалось и на отношении к культуре. Новое время полагало, что культура есть нечто само по себе вполне рациональное, "возделанное", надежное, гарантирующее подавление разрушительных инстинктов и реализацию лучших человеческих способностей. "На самом деле "культура" означает только то, что различные элементы природной действительности попадают в сферу человеческой свободы и получают там потенциал нового рода. В них высвобождаются совершенно новые возможности, но именно в силу этого они оказываются под угрозой и сами чреваты бедой, если только человек не включит их в новый нравственно-личный порядок". Таким образом, если в новоевропейской картине мира природа, личность, культура обладали статусом абсолютных ценностей, то теперь они приобретают относительный характер. Ценностное единство культуры начинает распадаться, отсюда безудержное экспериментаторство в политике, науке, философии, искусстве. Кризис ценностных оснований культуры модерна, сопровождаемый трагическими историческими событиями, в первой трети века воспринимается как культурная катастрофа (О. Шпенглер, Н. Бердяев, П. Сорокин), а после второй мировой войны становится поводом систематической критики этих самых оснований (особенно у представителей Франкфуртской школы - М. Хоркхаймера, Т. Адорно, Г. Маркузе и др.). Своеобразным завершением этой критики и одновременно началом нового этапа эволюции культуры стало возникновение в 60-е годы так называемой контркультуры (всем известное движение хиппи - одно из её проявлений).

Тот образ культуры, который сложился в первой половине нашего столетия, фиксирует ряд принципиальных изменений, трансформировавших социокультурную реальность:

- критическое отношение к современной культуре (цивилизации). Если в XVIII в. теоретическая мысль начинала с превознесения завоеваний цивилизации: широты научного кругозора, строгости морали, материального благополучия, власти закона, просвещенной веры, развитого, воспитанного вкуса, то в XX она или констатирует их глубочайший кризис ( "Закат Европы" О. Шпенглера), или же говорит об их репрессивном характере, определяющем непримиримый конфликт культуры с жизнью (З. Фрейд, Т. Адорно, Г. Маркузе и др.). Критицизм по отношению к наличному состоянию культуры породил ряд культурологических утопий, стремящихся создать образ "настоящей", "подлинной" культуры. Последняя ассоциируется с восстановлением в человеке личностного, индивидуального начала. Я связи с этим возрождается интерес к выдвинутой ещё романтиками (Ф. Шиллер) идее игры как воплощении свободной и творческой деятельности. Примером может служить появившаяся в 1938 году книга голландского историка и культуролога Й. Хейзинги "Человек играющий", в которой игра рассматривается и как "свободное действование", и как способ организации деятельности и общения.

Исследование игровых импульсов развития культуры стало доминирующим во второй половине XX века;

- превращение техники в силу, которая ограничивает всю культуру и "проектирует всю историческую тотальность - "мир" " (Г. Маркузе), определяя специфический способ отношения человеческого разума к реальности, при котором последняя рассматривается исключительно в виде объекта для использования, т.е. утилитарно;

- утилитарное отношение к действительности с необходимостью предполагает соблюдение принципа рациональности, т.е. точного расчета, контроля и регуляции во всех сферах материальной и духовной культуры. Поэтому рациональность приобретает смысл массовой стандартизации и регламентации. Рационально организованный мир превращается в "административную вселенную", где все, начиная с природы и заканчивая человеком, выполняет роль инструмента, средства для обеспечения бесперебойного функционирования социального целого;

- рациональность - это не только знание о возможности овладеть окружающим миром посредством расчета, но и вера в возможность такого овладения. В XX в. возникают "ножницы" между обыденным и теоретическим восприятием этой проблемы. Для первого все условия повседневной жизни имеют по преимуществу рациональный характер, от него скрыта присущая обществу иррациональность. Теоретическое сознание не только фиксирует эту иррациональность (это делали и идеологи Просвещения), но в ряде своих направлений подчеркивает принципиальную неустранимость иррационального из человеческой деятельности (философия жизни, экзистенциализм, неофрейдизм). Отсюда повышенный интерес искусства и философии к мифу, к архаическим пластам культуры, хранящим символику бессознательного;

- социоцентризм современной культуры (в отличие от антропоцентризма классического модерна). По словам американского философа Г. Маркузе, автора книги "Одномерный человек", ставшей интеллектуальным бестселлером, современный человек утратил "индивидуальный космос", т.е. реальность внутренней свободы. Сегодня этот космос "завоеван и искромсан технологической реальностью", утонченными способами манипулирования сознанием, желаниями и потребностями (кино, телевидение, реклама), поэтому личность добровольно отождествляет себя с социальной реальностью, с навязываемыми ей нормами и стандартами;

- вытеснение человека из центра культурного процесса на периферию означает дегуманизацию культуры, проявляющуюся во всех её сферах, даже искусстве и философии;

- демократизация культуры и развитие технических средств тиражирования культурных ценностей, их коммерциализация привели к возникновению так называемой "индустрии культуры" или массовой культуры.

Массовая культура заслуживает особого внимания, поскольку она, во-первых, является непосредственной культурной средой нашего обитания и, во-вторых, изменение её статуса определяет качественную границу между культурой первой и второй половины XX столетия.