Язык А.С.Пушкина.

Прохождение школы Батюшкова — Жуковского, двух поэтов, у которых культура русского стиха достигла для того времени со­вершенства, имело чрезвычайно важное значение и для развития художественного мастерства Пушкина. На двойной основе — стиха Батюшкова с его пластичностью, скульптурностью, «зримостью гла­зу» и стиха Жуковского с его музыкальностью, богатством мелодиче­ских оттенков, способных передавать тончайшие движения души и сердца,— вырабатывается тот качественно новый, небывалый по своей художественности пушкинский стих, первые образцы которого мы встречаем уже в некоторых лицейских произведениях поэта и ко­торый с таким несравненным блеском даст себя знать во всем его творчестве. Жуковский уже в 1815 г. отзывался о Пушкине как о «бу­дущем гиганте, который всех нас перерастет». «О, как стал писать этот злодей!» — воскликнул Батюшков, прочитав послание Пушкина «Юрьеву» (1820).

Жанровое разнообразие требовало и разнообразия языка. Поэма Пушкина написана в русле поэтического языка Батюшкова и Жуков­ского, развивавших традиции «нового слога» Карамзина, в основу которого было положено то, что Ломоносов называл «средним шти­лем». Это сближало литературный язык с разговорной речью, но и вносило в него существенные ограничения в духе салонно-дворян-ской эстетики. В «Руслане и Людмиле» Пушкин не раз снимает эти ограничения, заимствуя, когда он считает это нужным, языковой материал из сферы ^высокого штиля» и вместе с тем смелр черпая слова, выражения, обороты из_«лизкого_штиля>>, просторечия. Случаи последнего рода не так уж многочисленны, но по той негодующей реакции, которую они вызвали со стороны не только «классиков», но и карамзинистов, видно, как велико было принципиальное их значе­ние. Реакционные и консервативные критики осуждали Пушкина за наличие в его поэме «низких», «неприличных слов и сравнений», «площадных шуток», «выражений», оскорбляющих «хороший вкус», наконец, даже «мужицких рифм» (копиём — кругом). «Стихотвор­ный язык богов должен быть выше обыкновенного, простонародно­го»,— заявлял в этой связи один из критиков и пояснял: «Поэзия требует, чтобы мы писали: копием. Стихотворцы по вольности сокра­тили сие слово и стали писать копьем; потом и копьём, последнее есть уже слово низкое, простонародное; как же назвать прикажете грубое слово: копиём». Как видим, критика больше всего возмущало, что Пушкин соединяет прямо противоположные в системе Ломоносова категории: произносит «высокое» слово на «простонародный» лад. Другой критик в «Письме к редактору», опубликованном в «Вестнике Европы», негодуя на то, что Пушкин взял материал для своей поэмы из народного творчества, и считая, что попытки такого рода являются «бедствием» для литературы, одновременно яростно обрушивался и на «грубый», «площадной» язык поэмы. Останавлива­ясь на эпизоде встречи Руслана с головой, заимствованном из сказки о Еруслане Лазаревиче, он пишет: «Для большей точности, или чтобы лучше выразить всю прелесть старинного нашего песнословия, поэт и в выражениях уподобился Ерусланову рассказчику, например:

...шутите вы со мною — Всех удавлю вас бородою!

Каково?..

Объехал голову кругом

И стал пред носом молчаливо;

Щекотит ноздщ1_ко»ие"м...

Картина достойная Кирши Данилова! Далее: чихнула голова, за нею и эхо чихает... Вот что говорит рыцарь: Я еду, еду. не свищу. А как наеду, не спущу!

Потом витязь ударяет в щеку тяжкой рукавицей... Но увольте меня от подробного описания и позвольте спросить: если бы в московское Благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зыч­ным голосом: здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться?» Отзыв этот исключительно красноречив. Как уже сказано, «народность» первой поэмы Пушкина носила достаточно ограниченный характер. Но даже и она для многих современников выглядела угрожающим демократизмом, грубым и резким вторжени­ем «мужика» в круг благородного российского дворянства. Действи­тельно, своей шутливой поэмой-сказкой Пушкин начал тот процесс .^^мократизаци21_русскс1Й литературы и со стороны ее содержания, и со стороны ее языка, для которого он так много сделает своим дальней­шим творчеством. Этим и объясняется страстность полемики, сразу же вспыхнувшей вокруг «Руслана и Людмилы».

По верному замечанию Белинского, «Братья разбойники» носят несколько мелодраматический характер. Но самая мысль сделать героями романтической поэмы простых крепостных крестьян, кото­рые, «наскуча барскою сохою» (один из рукописных вариантов), бежали «в лес», взяв себе в товарищи «булатный нож да темну ночь», в высшей степени знаменательна. В непосредственной связи с расши­рением социальной сферы художественного изображения находится и выход Пушкина за рамки поэтического языка школы Батюшкова — Жуковского. Здесь снова проступает принципиальное отличие Пуш­кина от его непосредственных литературных предшественников и учи­телей. Если Н. М. Карамзин находил грубым слово парень, если К- Н. Батюшков, плененный сладостностью итальянской речи, считал, что русский язык вообще «грубенек», то Пушкин, наоборот, в явной полемике с Карамзиным и его последователями демонстративно заявлял: «Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убежде­ния,— добавлял он,— но по привычке пишу иначе».

В соответствии с этой «привычкой» — инерцией установившегося стиля — написана, за отдельными исключениями, вызвавшими столь резкую отповедь литературных «староверов», поэма «Руслан и Люд­мила». Полностью следует ей Пушкин в своих «южных» поэмах. И только в «Братьях разбойниках» с включением в их язык «грубой» народной лексики, отражавшей вполне реальную «грубую» русскую действительность, эта инерция резко нарушается. Посылая А. Бесту­жеву для его альманаха уцелевший отрывок своей «разбойничьей» поэмы, Пушкин весьма выразительно замечал: «...если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог — не испугают нежных ушей читатель­ниц „Полярной звезды", то напечатай его». Подобных «отече­ственных звуков» в «Братьях разбойниках» не так уж много, но они накладывают отпечаток на стиль поэмы и потому их принципиально-новаторское значение очень велико. С «Братьев разбойников» начи­нается интенсивный процесс выработки Пушкиным своего поэтиче­ского языка, использующего все богатство языка «отечественного» и вместе с тем устанавливающего его общенациональную норму. Именно потому Пушкин замечал о «Братьях разбойниках»: «Как слог я ничего лучше не написал».

Реальному, «прозаическому» содержанию «Повестей Белкина» полностью соответствовала их словесная форма. Пушкин выработал в них лишенный всяких ложных поэтических украшений сжатый, тонный и ясный стиль прозы — -?ячык мысли». Уже Карамзин сделал несомненный и весьма значительный шаг вперед в развитии формы русской художественной прозы. Но проза Карамзина по своему скла­ду и характеру была еще очень близка к стихотворной речи. «Пой, Карамзин! И в прозе глас слышен соловьин»,— приветствовал пер­вые прозаические опыты Н. М. Карамзина восхищенный Г. Р. Держа­вин. И в своей «цветной», «гармонической» прозе (термины Карамзи­на) он в самом деле скорее «поет», чем говорит. Манеру подобной «поэтической прозы», изобилующей восклицаниями, обращениями, инверсиями, повторениями, пышными метафорами и т. п., восприняли и продолжали развивать многочисленные ученики и последователи Карамзина, в большинстве своем старшие современники и сверстники Пушкина.