Поэма А.С.Пушкина «Цыганы».

С точки зрения сюжета и «главного лица» поэма «Цыганы» (1824) — как бы вариация «Кавказского пленника». Подобно Плен­нику, Алеко в поисках свободы бросает свою «отчизну», цивилизо­ванную жизнь, уходит в степи Молдавии, присоединяется к кочую­щим цыганам. Способ обрисовки характеров героев выдержан в духе поэтики «романтического стихотворения»: как и жизнь Пленника, жизнь Алеко до появления его в поэме рисуется в самых общих, наро­чито отвлеченных, загадочно-неясных чертах. Покров многозначи­тельной недосказанности, тайны набрасывается в конце поэмы и на дальнейшую судьбу Алеко: он приходит из степной «мглы», в течение действия поэмы находится в полосе света и снова теряется в неведо­мой таинственной мгле:

Настала ночь; в телеге темной Огня никто не разложил, Никто под крышею подъемной До утра сном не опочил.

Но психологический облик Алеко развит значительно больше и го­раздо последовательнее, чем облик Пленника. О свободолюбии Пленника упоминалось самым общим и неопределенным образом. Неясно, из чего проистекали его жадные поиски свободы, равно как и то, какой «тюрьме» противопоставлялась свобода, к которой он порывался. В патетических репликах Алеко об этом говорится прямо. Тому, что в поэме именуется «оковами просвещенья», цивилизован­ной «рабской» жизни, «неволе душных городов», людям, лишенным очарования природы, стыдящимся своих естественных чувств, торгу­ющим своей свободой, противопоставляется вольная жизнь «дикого» кочевого племени. Речи Алеко проникнуты почти радищевским пафо­сом негодования против господствующих классов — «идолов» власти и силы, равно как и против тех, кто раболепно пресмыкается перед ними — «просят денег да цепей» (мотив концовки притчи о сеятеле). Можно думать, что именно в силу этой настроенности Алеко и оказы­вается «изгнанником перелетным»: «Его преследует закон». Гораздо резче и рельефнее дан в «Цыганах» и второй член антите­зы — то вольное существование, в условия которого Алеко попадает. Свободные от оседлой, устоявшейся жизни, от сковывающей соб­ственности, земли, дома, от связанных со всем этим «законов», вольные, как ветер тех степей, по которым они кочуют, цыгане являют собой как бы предельное выражение искомой героем романтической вольности, вместе с тем наиболее близкой к жизни кочевых народов. Но самое важное и существенное, что отличает «Цыган» от «Кавказ­ского пленника», заключается в совершенно иных отношениях, кото­рое связывают «просвещенного, цивилизованного героя» и «дикое», первобытное племя. Поиски свободы героем «Кавказского пленника» были столь же неопределенными, как и их мотивировка. Какую он искал свободу? Где рассчитывал ее найти? Во всяком случае, в круг вольного племени он попадает совершенно случайно и к тому же оказывается «рабом», закованным в цепи среди вольных и хищных черкесов. В «Цыганах» этот внешний конфликт переносится как бы внутрь. В связи с этим основная коллизия углубляется, приобретает гораздо большую напряженность, остроту и подлинную драматич­ность. В цыганский табор Алеко приходит добровольно. В дальней­шем никто не мешает его свободе, которой он невозбранно и пользу­ется. Обретенная свобода приходится ему вполне по душе. Но Алеко внутренне недостоин этой свободы.

В блестящем анализе «Цыган», в котором впервые была глубоко раскрыта идея этого произведения, В. Г. Белинский, однако, указыва­ет, что А. С. Пушкин сделал не то, что хотел: «...думая из этой поэмы создать апофеозу Алеко... вместо этого сделал страшную сатиру на него и на подобных ему людей, изрек над ними суд неумолимо-траги­ческий и вместе с тем горько-иронический» (VII, 386). На самом деле в поэме, к созданию которой Пушкин приступил уже после написания двух первых глав «Евгения Онегина», нет ни «апофеозы», ни «сати­ры». В образе Онегина «герой века» раскрывается без всякой ро­мантизации, средствами и приемами критического реализма, первый образец которого и дается Пушкиным в его романе в стихах. В «Цыга­нах» этот образ по-прежнему романтизирован. Но вместе с тем, и это делает пушкинскую поэму замечательным образцом своего рода «критического романтизма», поэт средствами и приемами романтиче­ского искусства снимает с героя возвел ичивающий.ореол, показывает не только сильные, но и слабые его стороны.

Алеко — незаурядный, резко выделяющийся из окружающей сре­ды человек, обладающий многими несомненно положительными качествами — острокритическим умом, способностью к глубоким чув­ствам, сильной волей, смелостью, решительностью. Алеко стоит на высотах современной ему образованности. И в то же время он глубоко не удовлетворен окружающим, исполнен передовых стремлений свое­го времени, искренне и страстно ненавидит рабский и торгашеский строй современного ему общества. Бунт его против общества — это бунт во имя вольности против рабства, во имя «естественности», «природы», против общественных отношений, основанных на «день­гах и цепях» и сковывающих, порабощающих мысль и чувства человека. Не случайно как вся поэма, так и образ Алеко породили такой живой и сочувственный отклик у К. Ф. Рылеева и других де­кабристов. Но вместе с тем уже в конце третьей главки намечается трагическая антиномия в характере Алеко, которая и ляжет в основу всей поэмы. Рвущийся из «оков просвещенья», из «неволи душных городов», пламенный и решительный вольнолюбец, не признающий власти «судьбы», идущий ей наперекор, Алеко оказывается «послуш­ным» рабом и мучеником «страстей»: «Но боже! как играли страсти его послушною душой!»

Пока мы еще не знаем, что это за страсти; однако по ходу поэмы раскрывается глубоко эгоистическая, «злая» природа этих страстей, порожденная тем самым собственническим строем, на который Алеко так яростно ополчается. Со всей наглядностью это проявляется в от­ношениях Алеко и Земфиры. Земфира — предельное выражение степной, цыганской свободы. Эту свободу она вносит и в свое чувство. Мгновенно и своенравно увлеклась она Алеко, с которым сошлась без всяких обрядов, без обязательств. Два года была она ему «подругой», но затем его любовь ей прискучила: «Его любовь постыла мне, мне скучно; сердце воли просит». Когда сердце самого Алеко просило воли, он безоглядно бросил все и начал совершенно новую жизнь. Превращать себя — убежденного и горячего проповедника свобо­ды — в тюремщика другого сердца, которое в свою очередь просит воли, казалось бы, никак ему не пристало. Но тут-то и пробуждаются злые «страсти» в душе Алеко, все те инстинкты, которые вскормлены его прошлым, его общественной средой. Требующий для себя безгра­ничной свободы, Алеко ни в какой мере не склонен уважать свободу других. Вольнолюбец становится насильником. Проповедник воль­ности оказывается беспредельным эгоистом, злым ревнивцем, собственником, рабовладельцем в душе, рассматривающим как не­отъемлемо принадлежащую ему, неотчуждаемую вещь жизнь и судь­бу другого человека. Так вскрываются в поэме злобные, античело­вечные «страсти» — сокровенная суть, изнанка души и характера героя, совершающего под влиянием их страшное преступление — двойное убийство. Здесь-то и проходит грань, отделяющая Алеко от героев подлинных. Они добиваются воли для других — для народа. Алеко жаждет воли «лишь для себя».

Причем к такому пониманию и раскрытию характера героя поэмы поэт приходит отнюдь не в порядке бессознательного «непосред­ственно-творческого» процесса («думал сказать не то, что сказал в самом деле»), как считал это Белинский. Еще до начала работы над «Цыганами» Пушкин ясно понял подлинную сущность романтическо­го героя-индивидуалиста. Мы знаем, что уже в стихотворении 1821 г., посвященном характернейшему «герою времени», Наполеону, Пуш­кин писал о нем как о великом честолюбце и эгоисте, как о человеке, проникнутом стремлением к «самовластью», беспредельной жаждой личного возвеличения. Во второй главе «Евгения Онегина» Пушкин прямо устанавливает связь между героем века и бесчисленными маленькими наполеонами, возникавшими в таком изобилии в эту пору и в жизни, и в литературе: Все предрассудки истребя, Мы все глядим в Наполеоны;

Мы почитаем всех нулями. Двуногих тварей миллионы

А единицами — себя. Для нас орудие одно.

Наконец, в третьей главе «Евгения Онегина» Пушкин дал сжатую формулу основной черты гордого, превыше всего ставящего свою личность героя, воспетого Байроном и описанного снова и снова его многочисленными подражателями почти во всех европейских литера­турах:

Лорд Байрон прихотью удачной--* Облек в унылый романтизм И безнадежный эгоизм.

«Безнадежный эгоизм» — основа характера и Алеко, который, не­смотря на свои пламенные тирады, по существу, добивается воли лишь для самого себя. «Оставь нас, гордый человек!» — этот суровый финальный приговор Старика относится не к одному лишь Алеко. Уже в первой главе «Евгения Онегина» Пушкин назвал Байрона «поэтом гордости». «Гордый человек» — это не только Алеко, это «байрониче­ский» герой вообще, это тот представитель «молодежи 19-го века», тот «современный человек» — детище современного общества,

С его безнравственной душой, Себялюбивой и сухой, Мечтанью преданной безмерно, С его озлобленным умом, Кипящим в действии пустом,—

развернутую характеристику которого Пушкин даст в седьмой главе того же романа. И, как об этом свидетельствует предварительно составленный Пушкиным план «Цыган», поэт с самого начала хотел сказать об Алеко именно то, что он о нем сказал.

Вторым, и не меньшим, чем обрисовка и раскрытие образа «совре­менного человека», замечательным достижением Пушкина является изображение им народной среды — цыган. Пушкин, правда, умалчи­вает о том, что молдавские цыгане находились в крепостной зависи­мости; явно идеализирован образ Старика. Тем не менее поэт имел право сказать о своей «повести», что жизнь цыган описана в ней «довольно верно». Причем в этом отношении «Цыганы» — также шаг вперед от «Кавказского пленника», где черкесская вольница была показана только с ее поэтической, «красивой» стороны («красота коней», «красота одежды бранной и простой» и т. д.). В описаниях цыганского кочевья, тоже непосредственно связанных с молдавскими впечатлениями Пушкина (есть свидетельство, что он сам несколько дней кочевал с цыганским табором; герой и назван его именем), при всей их романтической живописности встречаются такие «прозаиче­ские» детали, как пестрые «лохмотья» одежд, «изодранные шатры», «убогий ковер», «скрып телег» и т. п.

В поэме о цыганах, которая в значительной степени вырастает на материале народно-песенного творчества, Пушкин гораздо глубже проникает в существо изображаемого им национального характера.

И в предшествующие поэмы Пушкин вводил в качестве непременного атрибута национальные песни. Но «черкесская песня» «Кавказского пленника», построенная в типично романсной форме, едва ли имеет какой-либо фольклорный источник. «Татарская песня» в честь Заре-мы, которую поют в «Бахчисарайском фонтане» молодые невольницы Гирея, также порождена только обязательным для романтиков стрем­лением к «местному колориту» и мало связана с содержанием поэмы. Совсем иную функцию несет песня Земфиры, в основе которой лежит народная цыганская хора (плясовая хороводная песня). Песня Зем­фиры органично включена в поэму. Ее поет сама героиня, и она имеет непосредственное отношение ко всему содержанию «Цыган». Замеча­тельно, что Пушкин как величайший художник и помещает ее в самый центр произведения. Но фольклорное в «Цыганах» не ограничивается только песней Земфиры. На национально-фольклорной основе вы­растает и эпическая мудрость речей Старика. Пушкину была известна еще одна «молдавская песня», отрывок из которой он даже хотел было предпослать «Цыганам» в качестве эпиграфа и который в его изложении гласит: «Мы люди смирные, девы наши любят волю — что тебе делать у нас». Из всего этого следует, что характеры всех трех цыганских персонажей поэмы строятся и развертываются поэтом на образах и мотивах народно-песенного творчества.

Исключительно велико и художественное совершенство «Цыган». Уже прежние поэмы Пушкина восхищали современников своей поэти­ческой прелестью, неслыханным очарованием — музыкой стиха. «Цы­ганы» — одна из творческих вершин Пушкина-художника. В поэме со всей силой сказывается предельная сжатость и емкость поэтического языка, тот прославленный пушкинский лаконизм, который так пора­жал современников почти с первых же произведений поэта. Описания цыганского быта отличаются живостью и яркой выразительностью. В поэме почти отсутствуют черты портретной живописи (наружность Земфиры характеризуется всего лишь одним эпитетом: «черноокая»). Образы героев вырисовываются не в описаниях, а в их действиях и поступках, речах, драматических столкновениях. Нарочитая преры­вистость, отрывочность, составляющая характерный композицион­ный признак романтической поэмы, свойственна и «Цыганам». Но «главки», из которых складывается поэма, составляют единое, логи­чески (внутренней поэтической логикой) обусловленное целое. «Цы­ганы» — первый образец той гармоничной композиции, которая является одной из замечательнейших черт пушкинского художе­ственного мастерства.

Но поэма Пушкина — один из шедевров русского романтизма — прекрасна не только по своей форме. Во всех отношениях зрелое и глубоко самобытное произведение, «Цыганы» являются новым словом в развитии мировой литературы. Ставя и развивая проблемы «культуры» и «природы», Пушкин вносит в ее интерпретацию нечто совершенно свое и небывалое: вскрывает тщету руссоистско-байро-новской иллюзии о возможности для цивилизованного человека вернуться назад, в «природу», на не тронутую «просвещением» перво­бытную почву. Появление среди «детей природы» «ушельца из городов», как назвал Алеко один из современных Пушкину критиков, явилось причиной кровавой драмы, нарушившей мирное цыганское существование. Но и самый быт цыган не так уж безоблачно идилли­чен. «Роковые страсти» и связанные с ними «беды» существовали в таборе и до прихода туда Алеко. «Счастья нет» и у носителя просто­ты, мира и правды Старика, уход'от которого Мариулы, охваченной неодолимой любовной страстью к другому, при всей «естественности» этой страсти с точки зрения самого же Старика, навсегда разбил его жизнь. И «старая печаль» живет в душе цыгана на протяжении всего его жизненного пути. Тем самым разбивается иллюзия руссоизма о ничем не омрачаемом счастье золотого века.

Однако еще важнее преодоление Пушкиным обаяния того «гордо­го» героя-индивидуалиста, апофеоз которому действительно создал один из самых замечательных последователей Руссо, «гордости поэт» Байрон. В своем стремительнейшем идейно-творческом росте Пушкин уходил далеко вперед от своих даже самых передовых современников. В то время как они продолжали «сходить с ума» от творчества Байро­на и все больше «сходили с ума» от произведений самого Пушкина («северного Байрона», как в эту пору его обычно величали), великий русский поэт уже произносит свое новое слово и о «байроническом» герое, и об его творце. «Байроническая» по своей жанровой традиции, поэма Пушкина является в идейном, философском и художественном отношении произведением, в котором преодолевается байронизм. В поэзии Байрона высшим началом, фокусом, в котором сосредоточи­вались все симпатии автора, был герой-индивидуалист. В поэме Пушкина, наоборот, носителем высших ценностей является противо­стоящее этому герою — в существе своем «безнадежному эгоисту», ссылающемуся на свои собственнические «священные права» и доби­вающемуся воли лишь для себя,— вольное цыганское племя, народ, представители которого наносят двойное поражение герою. Его раз­любила Земфира (ситуация, невозможная для героев Байрона, которые одни наделены автором прерогативой одарять любовью или отнимать ее); ему дает урок подлинно человеческого поведения (в рассказе об измене Мариулы), а затем над ним произносит суровый, но справедливый моральный приговор Старик.

Так с «высокого чела» героя-индивидуалиста снимается романти­ческий ореол. Причем Пушкин критикует героев Байрона не с позиций той реакционной критики, которая неоднократно предавала анафеме их творца. Пушкин безусловно сочувствует и гордым вольнолюбцам Байрона, и своему Алеко, в изображении которого у него нет никакой сатиры. Но в «Цыганах» показано безысходно трагическое положе­ние «современного человека», зараженного пороками и недугами того «городского», собственнического общества, которое он так ненавидит и презирает, уходящего из своей классовой среды и неспособного прижиться на другой, народной почве. Именно таким глубоким тра­гизмом овеян финал поэмы. Недаром критики-современники находи­ли «слишком греческим» последний, заключительный стих ее: «И от судеб защиты нет».

Современники сразу почувствовали жизненный характер образа Алеко которого они прямо называли «прототипом поколения наше­го... лицом, перенесенным из общества в новейшую поэзию, а не из поэзии выведенным в общество, как многие полагают» (слова П- А. Вяземского). Замечательной чертой «Цыган» является и их, пусть еще романтическая, но уже выходящая за рамки «местного колорита», поднимающаяся до постижения национального «духа», национального характера народность, их тесная связь с национально-фольклорной стихией. Наконец, в «Цыганах» Пушкин начинает переходить от субъективно-лирического восприятия действительности к объективно-драматическому ее воспроизведению. Не только по своей фабуле, по разработке характеров Алеко и Земфиры, но и по своему словесному воплощению поэма драматизирована. Большая часть ее не только дана в виде диалога, но и внешне оформлена как драматическое произведение: членение на реплики действующих лиц, с называнием всякий раз каждого из них, порой прямые авторские ремарки. «Только с «Цыган» почувствовал я в себе призвание к дра­ме»,— свидетельствовал позднее сам Пушкин.

Заканчивая свою критическую статью о «Цыганах», Вяземский писал: «Пушкин совершил многое, но совершить может еще более... Он, конечно, далеко за собою оставил берег и сверстников своих; но все еще предстоят ему новые испытания сил своих; он может еще плыть далее в глубь и полноводие». «Плыть далее в глубь и полноводие» — такова действительно в высшей степени точная формула, определяющая наступившую пору расцвета творчества Пушкина, начало которой ознаменовано первыми главами его романа в стихах и последней из его романтических поэм. Из узких рамок «Кавказского пленника» Пушкин устремился в «даль свободного романа», в просто­ры «Евгения Онегина»; из драматизированной поэмы о герое-индиви­дуалисте — в широкий мир «трагедии народной»: исторических и со­циальных конфликтов «Бориса Годунова».