Письмо-декларация

Разговор о письмах-декларациях начнём с рассказа о письмах, принадлежащих перу А. И. Герцена.

Большое влияние на формирование общественных взглядов Герцена оказало восстание декабристов, чтение запрещённых цензурой стихотворений Пушкина и Рылеева, произведений Шиллера, Байрона и других авторов русской и мировой литературы. 14 лет от роду (в 1827 г.) Герцен вместе с Огарёвым поклялся на Воробьёвых горах в Москве посвятить свою жизнь освобождению русского народа. Александр Иванович окончил естественно-математическое отделение Московского университета (1829 – 1833). Здесь вокруг него и Огарёва сложился кружок студентов (Н. И. Сазонов, Н. М. Сатин), к которому примкнули врач и переводчик Шекспира Н. Ч. Кетчер, литератор В. П. Боткин, а позже, после окончания Герценом университета, молодые преподаватели П. Г. Редкин, Д. Л. Крюков и другие. Члены кружка, в частности, знакомились с произведениями европейских социалистов-утопистов – А. Сен-Симона и Ш. Фурье.

В июле 1846 г. Герцен был арестован: он и Огарёв подозревались в том, что одной дружеской конференции пели антиправительственные песни. Подозрение не подтвердилось, однако Герцен всё же был взят под стражу и помещён в Крутицские казармы, а затем сослан в Пермь и впоследствии на Вятку (1835 – 1837) и Владимир (1838 – 1839) как опасный для общества вольнодумец. В начале 1840 г. Герцена перевели в Москву, а летом того же года он переехал на службу в Петербург. Однако вскоре за «распространение необоснованных слухов», т. е. за рассказ в письме к отцу о полицейском будочнике, ограбившем прохожего, Герцен осенью того же 1840 г. снова был сослан – в Новгород, где пробыл до июля 1842 г.

Знакомство с Белинским в 1849 г., в то время увлекавшимся Гегелем, явилось толчком для пристального изучения Герценом немецкой философии. Уже в 1842 г. после чтения труда Л. Фейербаха «Сущность христианства» Герцен отказался от религиозной окраски, которая первоначально отличала его социалистические воззрения. На этой почве в конце 1840-х гг. произошёл разрыв с тем крылом западников, к которому принадлежали Т. Н. Грановский, Н. Х. Кетчер, Д. Л. Крюков и их единомышленники, продолжавшие придерживаться религиозного мировоззрения. Ещё раньше, начиная с 1842 г., Герцен и Белинский полемизировали со славянофилами.

После смерти отца Герцен вместе с матерью и своей семьёй уезжает за границу, где в результате и остался на положении политического эмигранта. Мотивируя своё решение остаться за границей, Александр Иванович писал в главе «Прощайте!» книги «С того берега»: «Я остаюсь здесь не только потому, что мне противно, переезжая за границу, снова надеть колодки, но и для того, чтоб работать. Жить сложа руки можно везде; здесь мне нет другого дела, кроме нашего»[127]. «Наше дело» – это социальные преобразования в России, направленные на улучшение народной жизни.

В Париже и Италии Герцен ведёт активную политическую жизнь – он принял участие в демонстрациях парижских рабочих («блузников»), в митингах либеральной интеллигенции. Расстрел восставших в Париже Национальной гвардией, поражение революций в Италии и Германии Герцен воспринял как историческую трагедию.

В своих трудах 1840 – 1850-х гг. Герцен неоднократно излагал теорию «русского социализма» («Россия», 1849; «Письмо русского к Маццини», 1850; «О развитии революционных идей в России», 1851; «Русский народ и социализм», 1851; и др.). Одно из основных положений – это идея о необходимости развития «свободы лица» в крестьянском «миру», используя при этом исторический опыт и социалистическую мысль Запада.

В 1852 г. Герцен переехал в Лондон, центр европейской эмиграции. Считался же он гражданином Швейцарии. В 1853 г. Герцен основал Вольную русскую типографию, в которой публиковал свои собственные сочинения и запрещённые в России издания. В 1855 г. он начал издавать альманах «Полярная звезда»[128], выходивший до 1869 г. Первые два номера были подготовлены им, а остальные шесть – вместе с Огарёвым. Нам каждом титульном листе значился эпиграф: «Да здравствует разум!» (из стихотворения А. С. Пушкина «Вакхическая песня»), на обложке – профили пяти казнённых декабристов. Тем самым была подчёркнута преемственность герценовского альманаха по отношению к альманаху декабристов. Своеобразным приложением к «Полярной звезде» стали издаваемые отдельными выпусками «Голоса из России» (всего вышло десять книг с 1856 по 1860 г.).

В 1856 г. вместе с Н. А. Тучковой-Огарёвой в Лондон нелегально приехал Огарёв, отныне не разлучавшийся с Герценом. В 1857 г. Герцен и Огарёв основали бесцензурную газету «Колокол»[129], выходившую с девизом «Vivos voso!» («Зову живых!» – начальные слов «Песни о колоколе» Ф. Шиллера). Большое количество материалов, поступавших в «Колокол», Герцен печатал также в специальном приложении к газете под названием «Под суд!». Среди тайных корреспондентов – писатели, литераторы, журналисты (И. С. Тургенев, Н. А. Добролюбов, М. А. Бакунин, П. В. Анненков, Н. И. Тургенев и др.). В «Колоколе» сам Герцен опубликовал целый ряд своих статей.

В 1865 г. Герцен навсегда уехал из Англии и поселился сначала в Швейцарии, а затем жил в Италии и во Франции. В Швейцарии, куда была перенесена типография Герцена и «Колокол», он пытался наладить связь со швейцарской «молодой эмиграцией», привлечь к сотрудничеству в газете. Однако вскоре между Герценом и «молодой эмиграцией» возникли разногласия. Так, Б. И. Утин, А. А. Серно-Соловьевич и другие революционно настроенные деятели, жившие в Швейцарии, хотели сделать «Колокол» центром общеэмигрантского движения и тем самым «оживить революционное движение в России». Герцен же этот план отверг.

Умер Герцен в 1870 г. в Париже.

По справедливому замечанию современного исследователя, «[р]ас­сказать о Герцене – значит понять, как развивалось радикальное движение в России, понять центр, смысл, противоречия русской культуры до двух революций 1917 года. Да и потом именем Герцена клялись как большевики, так и либералы»[130]. Ещё Огарёв в статье «Памяти Герцена» высказал мысль о том, что «Герцен первый снова разбудил наше уснувшее свободомыслие, дал первый толчок нашим потребностям народной свободы и нового гражданского устройства. <…> Герцен разбудил самые спящие умы; все ринулись к одной мысли, – народного освобождения. Дело могло быть понято так или иначе, но движение уже не могло остановиться. Это хорошо знает человек, который дает первый толчок движению. Это закон механики. От этого за Герценом и останется первоначальное стремление к освобождению»[131]. Позже эту мысль повторил Ленин в статье под таким же названием, и далее прозвучали классические слова о том, что декабристы разбудили Герцена, а он стал звонить в «Колокол». «Вместе с тем именно с помощью Герцена, через его тексты, Натан Эйдельман и другие исследователи вводили многие темы, понятия и фигуры, запрещенные или заглушенные советской пропагандой. Именно Герцен казался очень долго сторонником либерализма, да и сейчас кажется таковым – и не без оснований попал в энциклопедию “Российский либерализм: идеи и люди”. Кара-Мурза справедливо назвал его “либералом и демократом одновременно”»[132].
В. К. Кантор полагает, что Вольная типография и «Колокол» – «попытка повлиять на движение реформ, идущих сверху»[133]. Эта мысль позволяет понять, почему именно в «Колоколе» были опубликованы два открытых письма Герцена Александру II (первое было опубликовано в «Полярной звезде») и императрице Марии Александровне. На наш взгляд, здесь кроется объяснение тому, что Ленин крайне негативно отнёсся к этим текстам – в уже упомянутой статье «Памяти Герцена» он писал: «Он покинул Россию в 1847 г., он не видел революционного народа и не мог верить в него. Отсюда его либеральная апелляция к “верхам”. Отсюда его бесчисленные слащавые письма в “Колоколе” к Александру II Вешателю, которых нельзя теперь читать без отвращения»[134]. Более того, «“Колокол” – результат позиции нового императора Александра II, начавшего в России широкие реформы. И успех “Колокола” естественно обусловливался тем, что он оказался нужен прежде всего самим реформаторам. Как вспоминал Герцен в “Былом и думах”, реформаторы обращались к нему “для справок по крестьянскому вопросу”, а император и императрица читали газету как бюллетень с прошениями к ним»[135].

return false">ссылка скрыта

Первое открытое письмо Герцена Александру II было датировано 10 марта 1855 г. и, как уже упоминалось, опубликовано в альманахе «Полярная звезда»[136] под псевдонимом Искандер. Писатель указывает на благоприятное начало царствования нового императора: «Ваше царствование начинается под удивительно счастливым созвездием. На вас нет кровавых пятен, у вас нет угрызений совести. Весть о смерти вашего отца вам принесли не убийцы его. Вам не нужно было пройти по площади, облитой русской кровью, чтоб сесть на трон; вам не нужно было казнями возвестить народу ваше восшествие. <…> Вас воспитал поэт, которого любила Россия. В день вашего совершеннолетия была облегчена судьба наших мучеников»[137]. Герцен говорит о том, что «моя хоругвь – не ваша, я неисправимый социалист, вы самодержавный император»[138], однако между ними – между Герценом и Александром – есть нечто общее: любовь к народу. Александр Иванович предлагает царю: «Государь, дайте свободу русскому слову. <…> Дайте землю крестьянам»[139].Герцен делает акцент на том, что эти преобразования – продолжение деятельности Николая I: «Отец ваш, умирая, … признался, что не успел сделать всего, что хотел для всех (выделено Герценом –
Е. С.) своих подданных»[140]. «Быть может, на той высоте, на которой вы стоите, окружённые туманом лести, вы удивитесь моей дерзости; может, даже рассмеётесь… <…> А лучше не смеяться. Я говорю только то, что у нас молчат»[141] (выделено Герценом).

Следующее письмо Герцена Александру II датировано 20 сентября 1857 г.[142], опубликовано в «Колоколе» под псевдонимом Искандер. Текст является откликом на книгу статс-секретаря барона М. А. Корфа «Восшествие на престол императора Николая I-го», «составленную по высочайшему повелению» Николая I и наследника престола, будущего императора Александра II, и вышедшую в самом начале 1857 г. Книга носила отчётливо антидекабристский характер, поэтому она была негативно воспринята определённым кругом читателей, прежде всего – самими декабристами. Герцен называет книгу Корфа «безграмотным текстом, отталкивающим по своему тяжёлому, татарскому раболепию, по своему канцелярскому подобострастию, по своей уничижённой лести»[143]. С возмущением цитирует писатель утверждение из книги о том, что декабристы были «гнусными развратниками, негодяями, в числе которых одни напились пьяными, для того чтобы идти на площадь, другие имели замечательно отвратительные лица»[144] и спрашивает: если это всё так, «то как же объяснить страх Николая перед 14 декабря, эту idée fixe его царствования, которую он не забыл на смертном одре?»[145]. В стране есть среда, «оскорблённая её (власти – Е. С.) неуважением к достоинству лиц, её всегдашними притязаниями считать Россию за своё поместье и нас за крепостных людей» – это та среда, «которая была всего последовательнее перевороту Петра и которая одна и приняла западное образование – дворянство»[146].

Герцен утверждает, что декабристы имели те же самые цели, что и Александр I, однако методы их действий были другими[147]. Конечно, лучше всего выступать открыто, рассуждает писатель, однако «в нашем отечестве человек не имеет права созвать без карт и вина других лиц, ни права вольной речи»[148]. И в связи с этим Александр Иванович описывает необычную картину: «Представьте себе самого Иисуса Христа, который бы стал проповедовать где-нибудь на Адмиралтейской площади или в Летнем саду, – тут и до Иуды не дошло бы дело, первый квартальный свёл бы его в III Отделение, а оттуда отдали бы в солдаты или ещё хуже – послали бы его в Соловецкий монастырь»[149]. «Остаётся гражданская деятельность. В самодержавном государстве она важна, но, благодаря чинам, также невозможна»[150]. «Оставалось одно – в тиши соединить рассеянные силы, дать им организацию… Общество это (декабристское – Е. С.), сказано в самом донесении Следственной комиссии и потом повторено в книге Н. Тургенева, сначала имело целью раскрывать злоупотребления, противудействовать им, преследовать кражу и лихоимство, защищать слабых от чиновников, крепостных о помещичьего варварства, солдат от варварства их начальников. Словом, эти страшные люди хотели всё то, чего вы желаете теперь и чего вы, государь, точно так же не достигните при всём вашем самодержавии, как они не достигли при их горячей воле, потому что этого рода зло уступает только звону и свету гласности, только ряду гражданских учреждений, несовместимых ни с военным деспотизмом, ни с помещичьим управлением государства»[151]. Иными словами – цели и у декабристов, и у императора одни и те же, но методы их достижения разные – но одинаково не приводящие к цели из-за отсутствия гласности и гражданских учреждений. Своевременность заговора, по мысли Герцена, доказывает быстрота распространения го идей за весьма короткий срок – всего семь лет. 14 декабря «не входил в план петербургского союза, но он был необходим»[152].

Герцен с удивлением пишет о том, что манифест об отречении Константина, старшего сына Александра I, и о передаче прав на престол Николаю хранился в тайне. «К тому же попытка 14 декабря вовсе не была так безумна, как её представляют…»[153]. Декабристы потерпели поражение потому, что «массы» были не с ними. По мысли Герцена, и идеи декабристов, и правление Александра I были основаны на западных образцах, однако «стихии развития надобно искать в самом народе, а не в перенесении чужих форм»[154]. В своем письме писатель негативно изображает Николая и противопоставляет «плохого» Николая и «хорошего» Александра II: «С того часа, когда император Николай … взошёл на лестницу Зимнего сада … Россия попятилась и взошла в холодный, неприветливый коридор, в котором едва начинает мерещиться свет – с вашего воцарения, государь! Император Николай увидел, что с образованием больше идти нельзя, не утратив долю деспотического произвола, и отрёкся от него, т. е. не от деспотизма, а от образования»[155]. Герцен призывает к уважительному отношению к декабристам, к отказу от клеветы на них и, говоря о вере в царя, цитирует своё предыдущее к нему письмо[156]. «Зачем же, опираясь на вас, бездушные льстецы … вос­певают напыщенным гоффурьерским языком … царствование, которого вы не продолжаете (опять противопоставление Николая и Александра II – Е. С.), бросаете оскорбление людям…за то, что слишком рано вышли на поле… и запечатлели мученический свой подвиг?»[157].

18 февраля 1858 г. датирована статья Герцена «Через три года»[158], написанная в связи с третьей годовщиной во дня смерти Николая I и опубликованная в «Колоколе» под псевдонимом Искандер. В письме М. К. Рейхель Герцен писал: «Обратите внимание на моё замирение с Алекс<андром> II в статейке “Через три года”»[159]. В статье писатель цитирует своё первое письмо и упоминает второе письмо Александру II. «… ничего не прося, они (люди, «которые сильно любят Россию – Е. С.) желали бы, чтоб Александр II видел в них представителей свободной русской речи, противников всему останавливающему развитие, во всём ограничивающем независимость – но не врагов! Они потому этого хотят, что им стало дорого мнение освободителя крестьян!»[160] (выделено Герценом). И завершает Герцен статью фразой: «Ты победил, Галилеянин!»[161]. «Обращаясь к императору, Герцен произносит знаменитые слова Юлиана-отступника: “Ты победил, Галилеянин!” (выделено Герценом – Е. С.), тем самым приравнивая императора к Христу. Дальше уж говорить не о чём!»[162].

Следующее письмо Герцена русским властям – это послание императрице Марии Александровне (11 ноября 1858 г.)[163], опубликованное в «Колоколе» под псевдонимом Искандер. Герцен с похвалой отзывается о том, что императрица решила дать своему сыну не военное, а «штатское» воспитание. Этому радовалась «вся Россия». «Многие думали даже, что увидят вашего сына на лавках Московского университета…»[164]. Но при этом недоумённые вопросы вызывает выбор воспитателей: «Зачем же в деле такой важности вы не только допустили, чтоб закулисная интрига, подтасованная в застенке Третьего отделения, вытолкнула из учебной вашего сына людей, на которых Россия и вы сами смотрели с доверием (речь идёт о К. Д. Кавелине, преподававшем с конца 1857 г. наследнику Николаю Александровичу русское право –
Е. С.), – но допустили, чтоб их место занял бездарный немецкий школяр?»[165]. Школяр – это Август-Теодор фон Гримм, абсолютно не подходивший, по мнению Герцена, на роль учителя наследника русского престола – из-за своего незнания России и нелюбви к России, из-за того, что он «сладкоглаголивый льстец»[166], из-за немецкого отвращения к русским, скрываемого под «личиной клиентизма и низкопоклонства» («… немец немцу рознь! Конечно – но ведь вы не Шиллера какого-нибудь взяли или не Форстера…»[167]). И на страницах и этого письма возникает отрицательный образ Николая: «Что, если сын ваш поверит, что Николай был величайшим мужем XIX века, да и захочет ему подражать?»[168]. Но при этом Герцен является противником и генерал-адъютанта Н. В. Зиновьева, назначенного в 1849 г. Николаем I воспитателем его внуков, великих князей Николая, Александра, Владимира, Алексея. «Звание русского царя не есть военный чин»[169]. Но не следует думать, что кто-то утверждает, будто «военная наука и военное ремесло бесполезны для наследника»[170]. Однако «[н]е жалко ли видеть великих князей, изучивших до мелочей форму каждого полка, постигнувших все тайны метания ружьём, командования повзводно и побатальонно и не знающих ни гражданского делопроизводства, ни пределов разных властей, ни хозяйственного состояния разных стран России, чуждых русской литературе и тем современным вопросам, которые колеблют мир, потрясают род людской»[171].

Заканчивается письмо просьбой прислушаться к «свободной речи». О впечатлении, произведённом «Письмом к императрице Марии Александровне», Герцен упомянул в «Былом и думах»: Императрица плакала над письмом к ней о воспитании её детей…»[172] (часть VII, глава «Апогей и перигей»).

Последнее письмо Герцена властям было письмо от 2 мая 1865 г. Александру II[173], также опубликованное в «Колоколе» под псевдонимом Искандер. Текст написан вскоре после трагического события в императорской семье – 12 апреля 1865 г. на двадцать втором году жизни от менингита умер цесаревич-наследник великий князь Николай Александрович. Кроме того, в этот период в обществе ходило немало разговоров об умственном развитии брата наследника – Александра Александровича, будущего Александра III. По мнению Герцена, для императора наступил момент «переоценки ценностей»: «Если и смерть вашего сына не может вас разбудить, исторгнуть из дребезжащей и призрачной среды, в которую вас поставило ваше рождение, то что же вас разбудит?»[174]. Герцен вновь вспоминает своё самое первое письмо императору, которое, по его мнению, «не прошло даром»[175], называет освобождение крестьян «величайшим актом всей династии»[176] императора. Но при этом, используя своё обращение к Александру в статье «Через три года», писатель говорит: «Победивший Галилеянин, вы не сумели воспользоваться вашей победой. Вы не сумели удержаться на той высоте, на которую вас ставил манифест 19 февраля»[177]. С одной стороны – опять сопоставление Александра с Христом, с другой – противопоставление Александра прежнего и Александра нынешнего. Кроме того, письмо содержит сопоставление «нынешнего Александра» с так нелюбимым Герценом Николаем: «Ваш предшественник воевал в Польше с детьми (имеется в виду подавление Николаем польского восстания 1830 – 1831 гг., в котором значительное участие принимала военная молодёжь и студенчество – Е. С.), вы воюете в России с юношами и отроками, поверившими вам и вашим органам, что для России настала новая эпоха»[178].

Герцен с возмущением пишет о чрезмерной, по его мнению, жестокости, с какой были подавлены восстания крестьян, недовольных и разочарованных результатами реформы 19 февраля: «Неужели вы спокойно спасли, когда падали, сражённые пулями, то Антон Петров, то Арнгольд, Сливицкий и др.»[179]. Ведь, по верной мысли исследователя, изучающего мировоззрение Александра Ивановича, «Если реформы пойдут недостаточно быстро, полагал Герцен, то революцию нужно ждать из России. <…> Если люди культуры, утверждал он, не пойдут навстречу народной революции, то либо произойдет беспощадный пугачёвский бунт, либо самодержавие, опираясь на обманутый им народ, всё равно раздавит просвещение»[180]. «Вы видите ясно и едва можете скрыть, что старая машина, ржавая и скрыпучая, устроенная Петром на немецкий лад и прилаженная немцами на русский, негодна больше»[181]. По мысли Герцена, император понятия не имеет об истинных событиях, происходящих в стране, – потому, что читает он мало, да и свободной печати нет, а окружение его – это беспрестанно лгущие люди, свободных не подвергают казни и преследованиям. В числе невинно осуждённых Герцен называет Чернышевского. Однако можно сколько угодно расстреливать, посылать на каторгу, склоняться «на сторону Муравьёва и его русских заплечных мастеров или на сторону немцев и их балтийских цивилизаторов» – «самовластья в его николаевской девственности и чистоте» сохранить уже невозможно»[182]. Александр II сильнее своих предшественников, но сильнее именно освобождением. «Вы стали ближе не во имя консервативной идеи, а во имя революционного начала (выделено Герценом – Е. С.), во имя демократического нивелирования и признания аграрного начала в поземельном наделе»[183]. Писатель призывает императора собрать со всей России выборных людей, чтобы те могли прямо рассказать о происходящем в стране – так будет безопаснее, нежели быть окруженным рвами и полками в немоте приближённых. В заключении письма Герцен утверждает, что императору следует заслужить всепрощение.

«Позиция Герцена в пред- и пореформенную эпоху (1857 – 1863 гг.) достаточно противоречива. Он метался от упований на Александра II к революционным призывам бакунинского толка. Веря в силу “образованного меньшинства”, считая “лишних людей” своего рода революционным ферментом, он не принимал последовательного “просветительского пафоса” Чернышевского, полагавшего, если уж революция неизбежна, то необходим серьезный подготовительный период»[184]. Исследователь полагает, что «Нечаев и компания» – это своего рода гомункул герценовских идей. «Его (Герцена – Е. С.) слова “надобно овладеть движением, надобно иметь организацию, надобно иметь план” подействовали совсем на иную часть общества, не на реформаторов, а на радикалов. Внимательными читателями именно этих строк стали будущие бесы»[185].

Итоговые произведения Герцена, диаметрально противоположные по пафосу, – «Письма из провинции» и «Письма старого товарища». «Эти письма – своего рода подведение итогов. Завещание и Предупреждение. Это был, пожалуй, наиболее сильный удар по народившемуся русскому экстремизму. Причём ударом с той стороны, с какой они его не ожидали»[186]. Основной их пафос – отказ от анархистски волюнтаристского революционаризма»[187].

Такая позиция вызвана явным перевесом в тот момент “левых радикалов” в русском революционном движении, радикалов, не только грозивших разрушить всю культуру прошлого, но и вообще перечеркнуть историю: не случайна ориентация Нечаева на Бакунина с его идеей анархического насильственного разрушения. <…> Утверждая сложность исторического процесса, Герцен высказывает сомнение в правомерности тотального разрушения прошлого, и прежде всего искусства и культуры. <…> Отказ новых радикалов от “слова” ради “дела” доказывал Герцену их духовную несостоятельность. <…> Ещё несколько лет назад Герцену казалось, что без тотального разрушения нельзя. Но сила его как личности была в том, что, видя развитие жизни, убеждаясь опытом в своей неправоте, он не боялся сказать это открыто, даже возражая своей прежней защите бунтовщика Антона Петрова. <….> Герцен выступает против разрушительных анархистских идей, отстаивая завоевания цивилизации»[188].

Следующий пласт материала связан с именем Н. Г. Чернышевского.

Сын саратовского священника, Николай Гаврилович Чернышевский, увлекшись изучением языков, бросил семинарию и поступил в Петербургский университет. Там под влиянием идей Белинского и Герцена, книг по философии и политической экономии, прежде всего Фейербаха, а также революционных событий во Франции 1848 – 1849 гг. происходит решительный пересмотр его религиозных взглядов – особо важное место в мировоззрении Чернышевского занимают теперь социальные идеи, размышления о материальном улучшении жизни работников. По окончании университета в 1850 г. Чернышевский становится учителем русской словесности во 2-м кадетском корпусе, весной следующего года он едет учительствовать в Саратовскую гимназию. В мае 1853 г. он возвращается в Петербург с женой и через два года, в мае 1855 г., защищает магистерскую диссертацию на тему «Эстетические отношения искусства к действительности»[189], неделей раньше изданную в виде отдельной книги. В диссертации Чернышевский, в частности, сделал попытку систематизировать материалистические объяснения эстетических категорий. Однако выдача магистерского диплома была задержана на три года.

Литературно-критическая деятельность Чернышевского была связана с журналом «Современник», в котором он сотрудничал в качестве ведущего критика, а с августа 1856 г. – одного из редакторов (наравне с И. И. Панаевым вместо Н. А. Некрасова). В 1858 г. критика в «Современнике» полностью переходит в руки Н. А. Добролюбова. Чернышевский получил возможность заняться публицистикой, разработкой «теории трудящихся», как он называл учение, выясняющее, «какие преобразования материальных отношений нужны для удовлетворения потребностей беднейшего и многочисленнейшего класса»[190]. Писатель, возглавивший идейную оппозицию властям и оказывавший немалое влияние на молодёжь, вызывал настороженное к себе отношение со стороны властей.

В 1861 г. среди петербургских и московских литераторов возникла мысль о подаче правительству записки о тяжёлых условиях, в которых находится русская печать из-за цензурных препон, и о необходимости улучшить положение печати. С проектом такой записки в марте 1861 г. ездили в Москву в качестве уполномоченных петербургских литераторов Чернышевский и Г. З. Елисеев. В Москве на квартире Каткова происходили совещания, на которых Каткову было поручено составить на принятых собравшимися основаниях подробную записку. Однако вопрос, какими способами и путями целесообразнее донести её до правительства, не был решён. Поэтому в сентябре 1861 г. было проведено ещё одно совещание, специально посвящённое именно этой проблеме. В связи с этим литературным предприятием и был составлен Чернышевским в конце 1861 г. проект коллективного письма[191], адресуемого, по предположению А. П. Скафтымова[192], петербургскому генерал-губернатору
А. А. Суворову. Эта догадка подтверждается тем, что Чернышевский колебался в выборе титула адресата: сначала написав «граф», он переправил это слово на «князь». Дело в том, что Суворов имел оба этих титула (граф Рымникский и князь Италийский). В этом коллективном письме однозначно утверждается, что цензура вредна, не имеет никакого основания для своего существования и не достигает своего назначения, в чём бы оно ни заключалось. Вывод: цензура должна быть отменена.

Чуть позже, в январе – начале февраля 1862 г., Чернышевским была составлена «Записка редакции журнала “Современник” [о преобразовании цензуры]»[193]. Документ был написан от имени редакции «Современника» в ответ на предложения министра просвещения (первая половина января 1862 г.) представить ему своё мнение о необходимых преобразованиях в цензуре и указать статьи, в которых «Современник» выступал по этим вопросам. Николай Гаврилович утверждает, что «[о]бщее дурное положение литературы зависит от неудовлетворительности цензурных правил; частные неприятности происходят от капризов отдельных лиц, пользующихся влиянием. Цензурные правила таковы, что нет предмета, самого невинного и самого чуждого политическим делам, о котором бы было можно писать прямо и свободно»[194]. Нелепость цензурных правил приводит к тому, что цензоры «при всём желании никак не могут поступать сообразно рассудку. … Должность цензора едва ли не единственная во всей Русской империи, в которой усердный и добросовестный чиновник беспрестанно получает замечания и выговоры. … Главных источников цензурного скандала, по нашим наблюдениям, было до сих пор два: беспримерное отсутствие независимости в Министерстве народного просвещения и состав канцелярии Главного управления цензуры»[195]. Чернышевский называет два случая, когда «Современник» подвергся нелепым, по его мнению, преследованиям со стороны цензуры – это запрет стихотворений Некрасова и записки Кавелина о необходимости освобождать крестьян с землёй. В конце записки Николай Гаврилович перечень статей, опубликованных в «Современнике» в последние годы и могущие, по мнению писателя, «служить доказательством того, что редакция этого журнала всегда желала располагать общественное мнение в пользу реформ, совершаемых правительством»[196].

В начале 1862 г. Чернышевским были подготовлены «Письма без адреса»[197] (всего в их состав входят пять писем), в которых писатель обвинил самодержавный режим в ограблении крестьян и высказал мысль о том, что единственной надеждой тогдашней России являлись либеральные реформы, а единственной силой, способной последовательно провести их в жизнь, – либеральное дворянство. При жизни автора они в России не были напечатаны. Чернышевский предполагал опубликовать их в «Современнике» (1862, № 3) в марте, к годовщине обнародования «Положения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости». Все корректурные гранки перечёркнуты красными чернилами, и рукопись запрещена к печатанию. Впервые сочинение опубликовано за границей, в журнале П. Л. Лаврова «Вперёд!» (1874, № 2) при содействии К. Маркса. Отметим, что именно Маркс перевёл «Письма …» на немецкий язык. В России до начала первой русской революции запрещалась царской цензурой, лавровское издание «Писем …» нелегально ввозили в страну. Первая публикация в России состоялась в полном собрании сочинений Чернышевского (СПб., 1906, т. X, ч. 2).

Название данного публицистического материала, как и многих других публицистических статей Чернышевского, рассчитанных на публикацию в легальной печати, многозначно. Первый смысл, наиболее прямой – послания анонимному адресату (фигурирующему в «Письмах» в форме условно-уважительного обращения, типичного для переписки того времени, – «Милостивый государь!»). Второй смысл, более конспиративный – цикл статей адресован (это ясно с первых же строк его) политическому противнику автора, не только не вызывавшего своего корреспондента на откровенность и не ждавшего от него каких-либо объяснений, но и, возможно, не нуждающегося в каких-либо диалогах с ним (об этом пишет Чернышевский в заключение цикла). Иными словами, «Письма без адреса» – это в каком-то смысле послания «в никуда» и в то же время – открытые письма, апеллирующие к обществен­ному мнению, «ко всем». Третий смысл – наиболее крамольный. Адресат открытых писем – сам царь (что становится вполне ясно при внимательном чтении, в контексте всех политических сопоставлений и противопоставлений). Однако эти письма – «без адреса», в отличие от писем «с адресом», – имеется в виду идея подачи адреса с требованием конституции, выдвигавшаяся «Великорусом» (№ 3, октябрь 1861 г.) и поддерживавшаяся Чернышевским как средство «политического воспитания нации» и развенчания веры в «доброго царя»[198]. «Письма без адреса» были написаны вскоре после уничтожения подписных листов «Великоруса», когда борьба за конституцию, несмотря на то, что конституционный адрес был уничтожен, продолжалась.

В первом письме, датированном 5 февраля[199], Чернышевский пишет, что «работать для людей, которые не понимают тех, кто работает для них, – это очень неудобно для работающих и невыгодно для успеха работы»[200]. Со стороны власть имущих «…давно уж раздаются призывы к народу, чтобы он шел так или иначе, и много раз пробовал он слушать призывов, но пользы от них не было»[201]. «Когда люди дойдут до мысли: “ни от кого другого не могу я ждать пользы для своих дел”, они непременно и скоро сделают вывод, что им самим надобно взяться за ведение своих дел. Все лица и общественные слои, отдельные от народа, трепещут этой ожидаемой развязки»[202]. Ожидаемая развязка – это народная революция. Чернышевский считал, что в начале 1862 г., когда и писались «Письма без адреса», народ еще не готов к революции – ни сознанием, ни практически. Отсюда упреки народу в апатичности, невежественности, грубых предрассудках. Во втором письме (6 февраля)[203] писатель указывает на то, что «[и]сточником тех затруднений во внутренней жизни русского народа, о которых я упомянул в конце первого письма, считается многими, не только в вашем, милостивый государь, но и в нашем кругу, так называемый крестьянский вопрос»[204]. «Необходимость заняться крестьянским вопросом наложена была на Россию ходом последней нашей войны. В народе ходил слух, что император французов требовал уничтожения крепостного права и согласился подписать мир лишь тогда, когда внесена была в договор тайная статья, постановлявшая, что крепостным крестьянам дается воля»[205]. С иронией Черны­шевский пишет о том, что «…наше общество, занявшись отменением крепостного права, принялось за дело очень серьезно. Принялось оно за него с легкомысленною и беспечною недальновидностью, думая, что отделаться от этой задачи можно столь же незначительными переделками прежних внутренних наших трактатов, сколь ничтожны были переделки прежних дипломатических трактатов, оказавшиеся достаточными для заключения Парижского мира»[206]. Писатель выделяет «четыре главные элемента» в крестьянском деле: «власть, дотоле имевшая бюрократический характер; просвещённые люди всех сословий, находившие нужным уничтожение крепостного права; помещики, желавшие отсрочить это дело из опасения за свои денежные интересы, и, наконец, крепостные крестьяне, тяготившиеся этим правом»[207].

В третьем письме (13 февраля)[208] Николай Гаврилович кратко формулирует «четыре элемента» крестьянского дела, перечисленные в предыдущем письме[209], и одну из основных идей своего предыдущего письма: «Неудачная политика, подвергнувшая страну несчастной войне, доставила силу так называемой либеральной партии, требовавшей уничтожения крепостного права»[210]. «Источником неизбежной неудовлетворительности (крестьянской реформы – Е. С.) был привычный, произвольный способ ведения дела. Власть не замечала того, что берётся за дело, не ею придуманное, и хотела остаться полною хозяйкою его ведения. А при таком способе ведения дела оно должно было совершаться под влиянием двух основных привычек власти. Первая привычка состояла в бюрократическом характере действий, вторая – в пристрастии к дворянству»[211]. «Предполагалось сохранить сущность крепостного права, отменив его формы»[212]. Именно поэтому «[к]репост­ные крестьяне не поверили, чтобы обещанная им воля была ограничена теми формальными переменами, какими ограничило её бюрократичес­кое решение»[213]. Чернышевский призывает адресата избежать двух заблуждений – во-первых, не следует приписывать «каким-либо частным [или] сословным побуждениям дворянства тех желаний общей реформы, представителем которых оно теперь выступает»[214], и, во-вторых, следует освободиться от мысли, что «что можно принимать какие-нибудь меры против общего стремления, начинающего обнаруживаться»[215].

Четвёртое письмо, датированное 13 февраля, как и третье, самое подробное из всех писем цикла[216], посвящено анализу «Материалов Редакционных комиссий для составления положений о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости». И вновь Чернышевский указывает на причины «неудовлетворительности» крестьянской реформы – это «бюрократический порядок»: «При бюрократическом порядке совершенно бесполезны ум, знание, опытность людей, которым поручено дело. Люди эти действуют, как машины, у которых нет своего мнения, они ведут дело по случайным намёкам и догадкам о том, как думает про это дело то, или другое, или третье лицо, совершенно не занимающееся этим делом»[217]. «…Редакционные комиссии начали свои работы принятием принципа: при провозглашении освобождения крестьян крепостное право должно быть сохранено»[218]. «Никто не может принять на себя ответственности за устройство дела в таком виде – ни высшее правительство, ни Редакционные комиссии, решительно никто, потому что никто не желал устроить дело так; его так устроил собственно бюрократический порядок…»[219]. И в конце письма Чернышевский обещает адресату открыть какую-то тайну.

Тайну эту он открывает в последнем, пятом, письме цикла (16 февраля)[220]. Чернышевский провёл кропотливую работу с «Приложением к Трудам Комиссий», являющихся частью упомянутых «Редакционных комиссий для составления положений о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости» и заключающих в себе статистические данные о поместьях, имеющих более 100 душ. Николай Гаврилович проанализировал цифры, представленные в «Приложении …», ограничившись только великорусскими губерниями, с бытом и обычаями Чернышевский знаком по личному опыту. Писатель приходит к выводу, что по новым положениям освобождаемые крестьяне должны платить помещику больше, чем они платили при крепостном праве.

«Письма без адреса» Н. Г. Чернышевского в жанровом отношении близки к «Письмам Луначарскому» В. Г. Короленко (1920). В обоих случаях мы имеем дело с циклом писем (в цикле Чернышевского – пять писем, в цикле Короленко – шесть) на имя представителя высшей власти, содержащим развёрнутую критику действий правительства и обстоятельное изложение позиции адресанта. Оба автора мыслили свои письма как открытые, предназначенные для опубликования, однако ни тот, ни другой цикл опубликованы не были. Хотя переписка Короленко и Луначарского, в отличие от «Писем без адреса»[221], была инициирована «сверху» – В. И. Лениным, послания Владимира Галактионовича не были (в отличие от писем Чернышевского) даже сданы в печать. Первая публикация обоих циклов состоялась за границей: писем Чернышевского – в журнале П. Л. Лаврова «Вперёд!» (1874, № 2), писем Короленко – в 1922 г. парижским издательством «Задруга». «Письма без адреса» нелегально ввозились в Россию и преследовались царским правительством[222]; мы пока не можем судить, распространялись ли нелегально «Письма Луначарскому» в России советской, однако известно, что экземпляр этого издания хранится в кремлёвской библиотеке Ленина, который был знаком с письмами не только по рукописям, которые ему показывал Луначарский, но и с их парижским изданием. Первое русское издание циклов состоялось спустя довольно большой промежуток времени: «Письма без адреса» были опубликованы в России через 44 года после написания в 1906 г., «Письма Луначарскому» – через 68 лет в 1988 г.

В июне 1862 г. издание «Современника» было приостановлено на восемь месяцев, а 7 июля Чернышевского арестовали, отправив в Петропавловскую крепость. Поводом к аресту послужило перехваченное жандармами письмо А. И. Герцена Н. А. Серно-Соловьевичу с предложением Чернышевскому издавать «Современник» в Лондоне или Женеве. В одиночных камерах Александровского равелина Чернышевского продержали два неполных года. Не располагая против него серьёзными уликами, следственная комиссия затягивала дело[223].

20 ноября 1862 г. Чернышевский обратился с письмом к Александру II[224]. Писатель говорит в нём о нелепом допросе, которому он подвергнут, подробно излагает историю своих взаимоотношений с Герценом и Огарёвым, которая, по его мнению, должна быть хорошо известна влас­тям, и заканчивает письмо просьбой «оказать … справедливость повеле­нием об освобождении … от ареста»[225].

Возмущённый медлительностью следствия, задержками писем, запретом видеться с женой, трудностями с передачей писем жене, затруднениями, с которыми столкнулась Ольга Сократовна при получении документа на проживание в Петербурге (за несколько дней до ареста мужа Ольга Сократовна с двумя детьми уехала жить в Саратов), Чернышевский направляет ряд записок (всего 21 текст) на имя генерала А. Ф. Сорокина, коменданта Петропавловской крепости, с просьбой разобраться в сложившемся положении[226].

Перу Чернышевского принадлежат также два письма на имя князя
А. А. Суворова, петербургского военного генерал-губернатора. Первое из них (от 20 ноября 1862 г. – та же дата, что и в письме Императору)[227] описывает нелепые слухи о Николае Гавриловиче, циркулирующие в обществе, допрос, отношения с Герценом и Огарёвым. Второе (от 7 февраля 1863 г.)[228] содержит просьбу навестить его или хотя бы позволить писать на имя Суворова, дабы объясниться. Оба послания были не переданы адресату, а приобщены к делу.

28 февраля 1863 г. Чернышевский объявил голодовку и продолжил её до 7 февраля 1863 г., пока не получил разрешения на свидание с женой и родственниками.

В тюрьме Чернышевский продолжал активно заниматься литературным трудом – он написал ряд романов (в частности, «Что делать?») и рассказов, автобиографию, сделал целый ряд переводов (например, XV и XVI тома «Всемирной истории» Шлоссера и многое другое) – всего около 250 печатных листов. Роман «Что делать?» был напечатан в «Современнике», в №№ 3 – 5 за 1863 г.

Изучение цензурной истории[229] «Что делать?» затруднено отсутствием беловой рукописи и цензурной корректуры. Сохранившиеся материалы показывают, что первые три главы этой рукописи первоначально читали по поручению следственной комиссии чиновник особых поручений при III отделении А. В. Каменский и член комиссии генерал П. Н. Слепцов. Они не нашли в них ничего относящегося к следственному делу. К тому же содержание глав не заключало ничего настораживающего: намёк на едва ли не банальную историю несчастной любви со всеми её атрибутами вплоть до самоубийства, жизнь девушки в доме родителей, мечтавших выдать её замуж повыгоднее, разрыв с этой жизнью, замужество, любовь к другу своего мужа, новое замужество. Не увидели в произведении ничего предосудительного и цензор «Современника» В. Н. Бекетов, пропустивший их в печать, и цензор О. А. Пржецлавский, осуществлявший по заданию Главного управления цензуры контрольный придирчивый разбор текста, уже опубликованного в мартовской книжке «Современника». Пржецлавский не нашёл ничего, кроме попытки автора романа «составлять противовесье характеристике нигилизма, воплощённой Тургеневым в лице Базарова»; у Чернышевского, полагал цензор, «нигилизм сознаёт потребность очиститься от возводимой на него характеристики чистого цинизма» – а такая идейная направленность произведения не вызвала никаких возражений со стороны властей. Рецензируя опубликованную в апрельском номере «Современника» третью главу романа, Пржецлавский 15 мая подал второй отзыв, на этот раз резкий и непримиримый. В «извращении идеи супружества», «профанации божественного начала» он находит противопоставление «коренным началам религии, нравственности и общественного порядка», сочинение признано «вредным и опасным»[230]. Но Бекетов к тому времени уже подписал к печати последние главы «Что делать?». Их на сей раз автор посылал в комиссию частями, в четыре приёма. В таком дробном виде рукопись, наиболее острая по содержанию, воспринималась более затруднено. Последнюю пачку рукописи Чернышевский передал коменданту крепости вместе с «Запиской для А. Н. Пыпина и Н. А. Некрасова», в которой делился творческими планами относительно второй книги романа: «… И Рахметов, и дама в трауре на первый раз являются очень титаническими существами; а потом будут выступать и даже брать верх простые человеческие черты, и в результате оба окажутся даже людьми мирного свойства и будут откровенно улыбаться над своими экзальтациями», то есть над своими любовными отношениями[231]. Думается, цель данной записки – отвлечь внимание цензуры от политического содержания романа на любовную интригу, для чего нужно было некоторое «развенчание» героев, «снижение» их образов. Пржецлавский опоздал с отзывом, окончание романа уже появилось в майском номере журнала. Однако от службы Бекетов всё же был отстранён. Впоследствии он, рассказывая история, связанную с романом «Что делать?» и со своим увольнением, слался на разрешительные надписи III отделения. Таким образом, представители гражданской цензуры и жандармерии пытались переложить вину друг на друга.

После двухлетнего заточения Чернышевского под стражей следственная комиссия пошла на подлог – с помощью С. Костомарова, арестованного за свои связи с революционными студентами, были составлены фальшивые записки, по которым Чернышевский объявлялся автором прокламации «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон». Семь лет каторжных работ и пожизненное поселение в Сибири – приговор Чернышевскому, объявленный во время обряда «гражданской казни» 19 мая 1864 г. В июле он был доставлен сначала в село Усолье, неподалёку от Иркутска, на солеваренные заводы, а затем в Нерчинские рудники с поселением в небольшом местечке Кадая. Два года спустя его перевели в тюрьму Александровского завода, находившегося в 80 верстах от Кадаи. По окончании срока каторжных работ в 1871 г. последовало заключение в тюремный замок Вилюйска Якутской губернии, где Чернышевский пробыл 12 лет. В Сибири Чернышевский продолжал заниматься литературным творчеством. Ряд мелких своих произведений в стихах и в прозе он пытался было послать официальным путём А. Н. Пыпину и
М. М. Стасюлевичу для опубликования в журнале «Вестник Европы». Однако публикация произведений Чернышевского – ни под настоящим именем, ни под псевдонимом – была невозможна. Вывезенная из России копия рукописи первой части романа «Пролог» была напечатана в Лондоне П. Л. Лавровым в 1877 г. без имени автора[232].

В январе 1881 г. в либеральной газете «Страна» появилась заметка о Чернышевском с описанием тяжёлых условий его жизни в Вилюйске. Газета получила правительственное предупреждение, однако именно с этого момента участились ходатайства за Чернышевского. Главную инициативу собирался принять на себя председатель Литературного фонда В. П. Гаевский. «Записку о деле Чернышевского» направил правительству А. Н. Пыпин. Однако Александр II был непреклонен в отношении Чернышевского. И только после его убийства народовольцами его преемник Александр III, опасавшийся новых терактов, пошёл на уступки. Требование вернуть писателя из Сибири было одним из главных условий, предъявленных народовольцами правительству на переговорах в 1882 г. Власти пообещали вернуть Чернышевского на родину, однако в официальном документе называлась Астрахань. Из Вилюйска ссыльного отправляли в большом секрете. В Якутск его было приказано доставить ночью. Так и было сделано. И вскоре «секретный узник № 5» был отправлен в Иркутск, а потом в Оренбург, Самару и, наконец, Астрахань. Однако в Астрахани Чернышевский жил под надзором полиции, всё написанное ми подвергалось цензурному запрету. Зарабатывал он переводами, которые печатал анонимно либо под псевдонимами Андреев и Старый трансформист. Будучи в Астрахани, Николай Гаврилович написал ещё две официальные записки властям – астраханскому губернатору (20 ноября 1883 г.)[233] с вопросом, какую сумму составляют его долги казне и якутскому губернатору (26 июля 1886 г.)[234] с просьбой распорядиться, чтобы книги, оставленные Чернышевским в Вилюйске, были переданы ссыльному Н. Иордану.

Летом 1889 г. Чернышевский получил разрешение на переезд в Саратов, куда и прибыл в конце июня того же года. Здесь он прожил последние четыре месяца своей жизни.

Докладные записки Ф. И. Тютчева Николаю I (1843 – до сих пор не обнаружена – и 1845), введённые в научный оборот ещё И. С. Аксаковым, вписываются в контекст тютчевской публицистики (см. его политические сочинения «Россия и революция», «Папство и Римский вопрос»).
А. А. Осповат пишет: «Даже при беглом обзоре имеющихся данных бросается в глаза, что жанр и тематика тютчевских “записок” 1843 и 1845 гг. описывались тождественно: обе они обращены к императору и трактуют “восточную политику” России»[235]. Этот же исследователь утверждает: «Есть основания полагать, что докладная записка 1843 г. включала тот пункт, которым завершается текст 1845. Разница, конечно, заключалась в объёме изложенных здесь изображений и расстановки некоторых акцентов»[236]. В своей «записке» 1845 г., написанной по-французски, Тютчев пишет, что «Восточная Церковь есть законная Наследница Всемирной»[237]; высказывает мысль о сакральной роли монархии и необходимости «захвата» какой-либо уважаемой немецкой газеты для проведения через неё русской политики; рассуждает о недоброжелательном отношении к России со стороны Европы. Тютчев отмечает, что православный Восток объединяется православной церковью и что русский император – единственный законный правитель Востока. Дочь поэта А. Ф. Тютчева пишет, что, по мнению её отца, «Россия призвана вопло­тить великую идею христианской монархии, о которой мечтали Карл Великий, Карл Пятый, Наполеон, но <она> всегда рассеивалась как дым перед волей отдельных личностей» (запись в дневнике от 4 октября 1853 г.)[238]. «До сих пор не уяснена до конца проблема отношений Тютчева к славянофильству. И хотя он пережил разочарование в “колоссе” Российского государства и позволял себе насмешливые отзывы о Хомякове и его кружке, но всё же со славянофильскими симпатиями этот поэт не расставался, совмещая их с уважением к западноевропейской культуре»[239].

Тютчевская трактовка славянского вопроса не могла в то время появиться в печати, так как в то время николаевское правительство соблюдало интересы дружественных Австрии и Турции.

В контексте писем-деклараций уместно проанализировать два письма Ф. М. Достоевского 1870-х гг., адресованные наследному цесаревичу Александру Александровичу (будущему Александру III)[240]. Оба они являются более или менее развёрнутыми сопроводительными текстами к высылаемым царственной особе сочинениям писателя: роману «Бесы» (письмо 10 февраля 1873 г.)[241] и «Дневнику писателя» (письмо 16 ноября 1876 г.)[242]. В первом из них он называет роман «почти историческим этюдом», который объясняет, как в русском обществе могут формироваться «такие чудовищные явления, как нечаевское преступление». Он подчёркивает неслучайность этого явления, считая, что оно – «прямое последствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных и самобытных начал русской жизни». Писатель излагает далее основы своей философии («почвенничества»), указывая, что выбор Россией европейской ориентации является ошибочным: «раз с гордостию (выделено Достоевским – Е. С.) назвав себя европейцами, мы тем самым отреклись быть русскими. В смущении и страхе перед тем, что мы так далеко отстали от Европы в умственном и научном развитии, мы забыли, что сами, в глубине и задачах русского духа, заключаем в себе, как русские, способность, может быть, принести новый свет миру, при условии самобытности нашего развития»[243]. Достоевский пишет о родственности и преемственности идей Белинского, Тряповского и других мыслителей «западнического» толка и идей Нечаева – эту мысль считает основополагающей для романа «Бесы», выражая надежду на то, что будущий властелин земли русской обратит внимание на эту опасную язву «нашей цивилизации».

Второе письмо сопровождает посылаемый Александру III «Дневник писателя»[244], многие страницы которого также посвящены «русской идее», т. е. утверждению исторической миссии России и её народа, которую им предназначено исполнить в жизни всего человечества и славянства в частности.

Оставив неосуществлённым замысел направить в 1879 г. письмо с критикой его внутренней и внешней политики, Л. Н. Толстой 8 – 15 марта 1881 г. направляет политическое письмо Александру III[245]. Пафос этого письма, написанного в те дни, когда шел судебный процесс над участниками террористического акта против Александра II А. И. Желябовым, Софьей Перовской, Н. И. Рысаковым, Г. М. Гельфман и другими и ожидался смертный приговор над ними, – предотвращение революции, проповедь гуманности, призыв к отказу от казни народовольцев[246], совершивших террористический акт против Александра II. «Простите (убийц Александра II – Е. С.), воздайте добром за зло, и из сотен злодеев десятки перейдут не к вам, не к ним (это неважно), а перейдут от дьявола к богу и у тысяч, у миллионов дрогнет сердце от радости и умиления при виде примера добра с престола в такую страшную для сына убитого отца минуту»[247]. Толстой указывает на искушение, которому подвергается Александр III и которому не следует поддаваться: «Отца вашего, царя русского, сделавшего много добра и всегда желав­шего добра людям, старого, доброго человека[248], бесчеловечно изувечили и убили не личные враги его, но враги существующего порядка вещей; убили во имя какого-то высшего блага всего человечества. Вы стали на его место, и перед вами те враги, которые отравляли жизнь вашего отца и погубили его. Они враги ваши потому, что вы занимаете место вашего отца, и для того мнимого общего блага, которого они ищут, они должны желать убить и вас. К этим людям в душе вашей должно быть чувство мести, как к убийцам отца, и чувство ужаса перед той обязанностью, которую вы должны были взять на себя»[249]. В письме содержится целый ряд отсылок и прямых цитат из Священного Писания. Можно сказать, что послание это – своего рода религиозная проповедь Христовых истин. Тем более что они применимы и к повседневной жизни, в частности, весьма «эффективны» при борьбе с революционерами: «Есть только один идеал, который можно противуставить им. И тот, из которого они выходят, не понимая его и кощунствуя над ним, – тот, который включает их идеал, идеал любви, прощения и воздания добра за зло»[250]. Письмо заканчивается так: «Как воск от лица огня, растает всякая революционная борьба перед царем – человеком, исполняющим закон Христа»[251]. В письме сказываются традиции древнерус­ской проповеди.

К письмам-декларациям уместно также отнести два письма Л. Н. Толстого Николаю II.

Открытое обращение «Царю и его помощникам»[252] написано 15 марта 1901 г. и опубликовано в «Листках Свободного слова» (1901, апрель, № 20) после начала студенческих волнений в марте 1901 г.: «Опять убийства, опять уличные побоища, опять будут казни, опять страх, ложные обвинения, угрозы и озлобление с одной стороны, и опять ненависть, желание мщения и готовность жертвы с другой. Опять все русские люди разделились на два враждебные лагеря и совершают и готовятся совершить величайшие преступления»[253]. В обращении Толстой полемизирует с властью, обвиняет её в проведении неправильной политики: «…виноваты (в неблагополучном положении дел в государстве – Е. С.) не злые, беспокойные люди, а правительство, не хотящее видеть ничего, кроме своего спокойствия в настоящую минуту. Дело не в том, чтобы вам сейчас защищаться от врагов, желающих вам зла, – никто не желает вам зла, – а в том, чтобы, увидав причину недовольства общества, устранить её»[254]. Писатель предлагает конкретные меры по преобразованию общества. Основные его идеи: необходимость уравнять крестьян в правах с другими гражданами; необходимость отказа от так называемых правил усиленной охраны, которые уничтожают все существующие законы; необходимость уничтожить все препятствия к преподаванию, образованию, воспитанию; необходимость уничтожить все стеснения религиозной свободы. Толстой по пунктам излагает свои предложения, аргументирует их. Можно сказать, что писатель обра­щается не только к Николаю: «Обращаемся ко всем вам, людям, имеющим власть, от царя, членов государственного совета, министров, до родных – матери, жены, дядей, братьев и сестер, близких людей царя, могущих влиять на него убеждением»[255]. И в другом месте: «Обращаемся ко всем вам – царю, министрам, членам государственного совета и советчикам и близким к царю, – вообще ко всем лицам, имеющим власть, помогите успокоению общества и избавлению его от страданий и преступлений. Обращаемся к вам не как к людям другого лагеря, а как к невольным единомышленникам, сотоварищам нашим и братьям»[256]. Лев Николаевич указывает на то, что всё изложенное в письме – не только его личное мнение: «Мнение это не одно мое мнение, а мнение многих и лучших, разумных, бескорыстных и добрых людей, желающих того же»[257]. Обращение, думается, можно смело отнести к публицистике. Единственная причина написания обращения – боль за свою Родину, желание изменить её судьбу к лучшему. К этому открытому обращению приложено препроводительное письмо на имя Николая II, датированное 26 марта 1901 г.[258], в котором Толстой мотивирует свой поступок желанием блага русскому народу и царю (см. также письма Толстого к В. Г. Черткову от 26 и 30 марта 1901 г.[259]).

Последнее обращение Толстого к императору относится к 16 января 1902 г.[260]. Начинается письмо достаточно необычным обращением: «Любезный брат!». Писатель обращается к царю как к равному. В письме содержится критика правления Николая – Толстой пишет о нелепой цензуре, о религиозных гонениях, о притеснениях народа. Он пишет о том, что царя вводят в заблуждение, говоря, что русскому народу свойственны православие и самодержавие. Народ сейчас удаляется от православия, а самодержавие вообще устарело – не только в России, но и во всём мире. Престиж царской власти в последнее время упал. Гневно бичует Толстой советников царя, называя их глупыми, иногда коварными. И опять он обращается к своей мысли о несправедливом праве земельной собственности. Толстой пишет о необходимости уничтожения гнёта, ибо меры насилия хороши лишь для угнетения, но не для управления. Писатель излагает желания крестьян – прежде всего это желание не быть как «пария», кроме того, народ хочет свободы обучения, передвижения, вероисповедания; и, конечно же, народ мечтает о справедливом пользовании землёй. Это письмо дошло до царя при посредничестве великого князя Николая Михайловича.

К обращению «Царю и его помощникам» примыкает неоконченное «Воззвание» – крик души об угнетённом положении крестьян[261].

Толстой направил несколько писем министру внутренних дел и председателю совета министров Российской империи (с 1906 г.) П. А. Столыпину[262].

В первом письме от 26 июля 1907 г.[263] писатель высказывает убеждение, что одна из причин революционного напряжения в стране – неправильное распределение земли, что всё революционное раздражение держится на недовольстве крестьян земельным устройством. Он пишет, что земля не может быть достоянием одного человека, что следует уничтожить право собственности на землю и установить возможность равного для всех пользования ею. Толстой ссылается на книгу Генри Джорджа «Единый налог». Писатель долго не получал ответа на своё письмо. 24 августа 1907 г. он напомнил о своём письме через брата министра – А. А. Столыпина[264]. Он ответил писателю, что П. Столыпин ещё не ответил на его письмо и мысль об уничтожении частной собственности считает несбыточной.

Далее на имя Столыпина Толстым было написано письмо-просьба – ходатайство за А. М. Бодянского от 18 октября 1907 г. (об этом см. далее).

Столыпин ответил Толстому 23 октября 1907 г. Он сообщил писателю о пересмотре дела Бодянского. Здесь же он ответил на письмо Толстого от 26 июля 1907 г. – он возражал Толстому и писал в защиту частной собственности[265].

Следующее письмо Толстого Столыпину датируется 28 января 1908 г.[266]. Писатель обеспокоен революционными настроениями в обществе. Он полагает, что Столыпин совершил две ошибки – он борется с насилием при помощи насилия и пытается ввести частную собственность на землю. Всё письмо – попытка доказать, что не следует уничтожать крестьянскую общину и вводить частную собственность на землю. По мысли Толстого введение единого налога и сохранение общины выбьет почву из-под ног революционеров, так как крестьяне больше не будут их поддерживать.

Последнее письмо Толстого Столыпину, датированное 30 августа 1909 г.[267], очень личное, полное тревоги, что неправильная деятельность министра (т. е. неверная аграрная реформа и то, что он борется с насилием при помощи насилия) могут погубить его самого (тем более что на Столыпина уже было совершено покушение – 12 августа 1906 г.). Это письмо – развитие наброска, сделанного Толстым в Записной книжке 20 июля 1909 г.[268]. Это письмо человека, обеспокоенного судьбой сына своего друга (отец П. А. Столыпина, А. Д. Столыпин, тульский помещик и генерал от инфантерии, был сослуживцем Толстого в Крымскую компанию). Это попытка вразумить П. Столыпина, заставить его признать свои ошибки.