Глава 4.

.Надо глубже дышать! Вдох-выдох… вдох - выдох…

- Откройте ваше учреждение! Я заберу вещи.

Искоса взглянув на девушку и почему-то боясь ей перечить, председатель суетливо засеменил к сельсовету, споро расправился с замком и хотел пройти первым, но она, чуть не оттолкнув его плечом, проскочила мимо, схватила стоявший у дверей чемоданчик и ринулась обратно.

Ноги сами понесли её по уже знакомой улице. Господи, хоть бы машина ещё не ушла! Она вернётся в город, там переночует хоть на вокзале и утром пойдёт в гороно с жалобой. Что, в самом деле? Заслали в Тьмутаракань, не побеспокоившись, где она будет жить. Сами бы вот так… Самим бы так… Голодная… Не знаешь, где приткнуться… Только бы машина не ушла… Только бы машина не ушла… Она твердила эту фразу, как заклинание. Несмотря на усталость тело её стало невесомым, а сознание не отмечало ни мелькавших мимо домов, ни встречных людей, и слух будто отключался.

Ноги сами несли её и своей волей остановились у крайней избы, где утром Серафиму высадили из машины.

Возьми же себя в руки! Подумаешь, какая впечатлительная барышня! Да, вот эта изба, откуда она направилась в сельсовет. Вот здесь стояла машина.

Теперь её не было.

Солнце уже опускалось за гору, окрашивая застывшие на одном месте тучки в багряный цвет. Да и вся дервня поплыла в алом мареве навстречу холодной августовской ночи.

Серафима стала различать звуки. Хозяйки скликали домой свою живность. И голоса их звонко оазносились над деревней:

- Апрелька, Апрелька, Апре-е-е-елька!

- Типа-типа-типа-типа-ти-и-ипа!

- Чух-чух-чух-чух-чу-у-ух!

- Колька, Ко-о-олька, живо стервец, домой!

Взбудораженно лаяли собаки, нетерпеливо мычали коровы, ржали кони… Всё это адской какофонией отзывалось в мозгу, ноги вдруг отнялись и не держали её, голова закружилась. Она тяжело опустилась на берёзовую чурку, их много лежало у забора, ожидая крестьянского топора.

Становилось холодно, а Серафима не захватила с собой тёплой кофточки. Обхватив себя руками за плечи, съёжившись, сидела на чурке Орлова Серафима Трофимовна, молодой специалист с двумя похороненными в душе мечтами, и бездумно глядела в землю перед собой. После горячечного возбуждения наступило оцепенение.

Надо было встряхнуться, что-то сделать, куда-то снова побежать, в конце концов найти ночлег. Неужели никто не пустит? Тем более, если она отрекомендуется учительницей?

Но ничего не хотелось. Эх, превратиться бы самой в берёзовую чурку и ничего не - Ты чё же это? На чурке сидишь - и сама, как бревно? За коровой шла - сидит, назад иду - сидит. Ну, ровно статуй какой!

Серафима вздрогнула и подняла голову. Перед ней стояла рослая, крепко сбитая, до черноты загоревшая молодая женщина. Чёрные живые глаза пытливо, весело и добродушно смотрели на девушку. Незнакомка здорово смахивала на цыганку.Нисколько не стесняясь ответным молчанием, она энергично понуждала Серафиму к разговору:

- Ты, видно, новая учительша? Гляжу, не поглянулось тебе у нас? Назад, в город лыжи навострила? А машинёшка-то да-а-авно укатила! Ну, и куды ж ты на ночь глядя, попёрлась? Вставай-ка, дева, да пойдём ко мне ночевать. Тут недалеко, токо речку перейти.

Корова её тем временем свернула с дороги, и хозяйка, прекратив расспросы, вдруг так зычно гаркнула:

«Куды, бездомовница?!» - что окрик этот мигом достиг ушей коварной скотины , и она послушно повернула назад.

- Вот скажи ты, скотина, а хитрей иного человека. Чуть зазеваешься, она уж и норовит улизнуть - да прямиком туды, где чем-нибудь утробу набить можно. Никакие загородки ей нипочём. Вон, глянь-кось, один рог наполовину сломанный , а другой пока целый. Это ей вилами обломали, когда она на чужом пригоне хозяйничала. Дак чё ты думаешь? На другой день опеть на тот пригон заявилась. Хозяин пролом-то новой жердиной заложил, крепкой, берёзовой, а она подцепила её целым рогом - та, как щепка, и переломилась. Стоит себе спокойненько у стожка и лакомится, ровно у себя дома. Жрёт и жрёт, чисто с голодного мысу… Э-э, подруга, да ты совсем сомлела. Ну-ка, подымайся, кому говорю!

Серафима не сдвинулась с места. «Что я ей, корова, чтобы мною командовать?» - оцепенение проходило, и в груди начинало закипать. Чужая воля всегда вызывала у неё ответное сопротивление, и словоохотливая незнакомка сразу это поняла.

- Ты чё, обиделась? Мол, кричу на тебя, ровно на свою корову. Ладно тебе! Сама не люблю, чтоб на меня покрикивали. Горластые мы тут, больше –то глоткой берём, а надо - и силу применить можем. Хошь, покажу?

Она обогнула Серафиму, со спины схватила её под мышки и безо всяких усилий поставила её на ноги. Девушку качнуло, но сильная горячая рука обняла её за плечи, и э тот дружеский жест был для ожесточённого сердца убедительнее самых ласковых слов. Они сделали шаг, другой, и незнакомка убрала руку с её плеча.

- Скажут, что пьяные бабы по улице корячатся в обнимку. Э-эй, ты куда, пакость эдакая? Домой, Зорька, домой! Не понимаешь? А где у меня хворостина? Вот у меня хворостина! Ну, держись! Ага, язва, сразу поняла? Смотри у меня! - обернувшись к Серафиме, она торжествующе хохотнула и безо всякого перехода отрекомендовалась:»Любкой меня зовут. А тебя?»

- Серафима … Трофимовна.

- О, забористо! И как только наши ребятишки выговорят! Да ежли ещё кто картавит! Се-ра-фи-ма Тро-фимовна! Небось, и фамилия подстать?

- Орлова.

- Ну, даёшь! А тебе к лицу. Уж какая-нибудь Любка да Райка тебе совсем не личит. Хотя, если не Любка, а Любовь - ну вот, скажем, Любовь Орлова - тоже… на весь мир гремит.

Тебе бы тоже… Любка, конечно, не подошло, а Любовь к твоей фамилии в самый раз. Хотя… полное-то имя тоже надо заслужить, верно? Меня вот Любовью никто не называет - Любка и Любка. А тебя-то как попросту называть? В кедровке тоже есть Серафима, дак её попросту зовут тётя Сара.

- А муж у неё, случаем, не Абрам?

- Не-е, Михаил! Есть у нас в деревне Абрам, его так в церкви окрестили, дак он этого имечка стесняется и придумал себе покрасивше - Алексей, а заглазно-то всё равно Абрамом зовут. Ох не любит, аж весь взъерошится, ежли кто ненароком в лицо ему обмолвится. Много у нас таких-то - с двумя именами. Раньше-то как по святцам нарекут - так и ходи, глянется не глянется, это старушонки сказывали. Ну, а теперь вроде как зазорно. А бабам тем боле, девкам особенно. Окрестят её Степанидой, и в паспорте так написано, а она себя Ксенией величает. Все Насти у нас Стюрами зовутся. А по мне, дак Настя-то намного лучше Стюры, правда? Стюра! Что за имя! Не то стирка, не то тюря…

Слушая Любкину болтовню, Серафима понемногу оттаивала и даже начинала улыбаться в иных местах её неиссякаемой речию Она не любила своего имени («шестикрылый серафим»!»). Ну уж и не Любовь! Задразнили бы ребятишки в детдоме: артистка! И пришлось бы ей с таким характерцем либо самой ходить в синяках, либо обидчики из них не выходили бы. Для её солидной профессии самое подходящее имечко - Серафима. Поэтому она значительно, с нажимом, сказала, как поставила точку:

- Я - Серафима.

Любку одолевало желание подковырнуть учительницу и этак наивно переспросить: «А может всё-таки Сара? Или Фима?» - но она не поддалась искушению - зачем обижать человека?

Корова вброд стала переходить мелкую речушку, а женщины остановились перед узкими, в две тесины, кладками с хлипкими перильцами, пережидая ватагу механизаторов, возвращавшихся с работы. И профессию горожанка сразу определила по замасленной одежонке и разговору, то и дело пересыпаемому малопонятными ей словами: кардан, коробка передач, фрикцион, сцепление, зажигание и прочей тарабарщиной.

- Любке - привет!

- Здорово, Любка-голубка!

- Эх, Любка, и почему я не холостой?

- Любка, Любка, где мои семнадцать лет?

Приветствия и шутливые комплименты градом посыпались на Любку, а любопытные взгляды насквозь прожигали Серафиму, но её независимый и высокомерный вид удерживали работяг от любезностей.

Вроде даже и застеснялись и не спросили у Любки, кто такая эта заезжая гордячка, только всё оглядывались, когда пошагали далее да меж собой строили догадки: кто такая? Вскоре каждый пошёл своей дорогой тоже свернул в свой переулок. Он не участвовал в досужих домыслах, что это за птица к ним залетела, не до того было. Видать, Любка вела её к себе на ночлег, потому что, когда спросил он её глазами, можно ли сегодня прийти, она чуть заметно отрицательно пмотала головой. Вот надо же, принесли черти эту цацу! Придётся теперь пораньше на боковую завалиться, и это уж когда с Любкой заранее обоюдная договорённость была. Ах, чтоб тебе!..

А клятая и переклятая Иваном «цаца» сидела в крошечной Любкиной избушке, ну просто игрушечной - такая она была маленькая.

Стояла она на взгорке над речкой, единственная, наверно, в деревне обмазанная поверх брёвен глиной и побеленная, с крылечком в три ступеньки, три оконца поблескивают чисто-начисто промытыми стёклами. По бокам дорожки от крыльца до калитки белеют, лиловеют, краснеют махровые астры, по правую сторону от избушки спускается по косогору к речке огород, по левую - надворные постройки.

- Вот и мои хоромы, - оповестила Любка, открывая перед гостьей калитку.

Но сначала она загнала Зорьку на пригон, там для страховки привязала её к столбу и лишь потом провела Серафиму в избу, представлявшую собой одну-единственную комнату, которая служила и спальней, и гостиной, и столовой, и кухней. Из мебели было только самое необходимое, что потребно человеку: стол, табуретки, но - двуспальная кровать под ситцевым пологом. На окошках, над печкой цветастые весёлые занавесочи, на полу самотканые пёстрые половички. Чисто, уютно, спокойно.

- Ты пока посиди тут, отдохни, я Зорьку мигом подою и ужинать станем. Хочешь умыться - рукомойник на улице, вода в сенцах, вон полотенце на гвоздике висит. Я мигом.

Серафима взяла полотенце и вышла на крылечко. Сбежала по ступенькам к рукомойнику, с наслаждением умылась. Вода ей понравилась: уж такая мягкая, после умывания никаких кремов не надо, не то, что у них в общежитии. Вот уж там водичка была дрянь, волосы после мытья тор чат,как проволока. От холодной воды и потянувшег о с белков студёного ветерка её зазнобило, и она опрометью кинулась в избяное тепло.

- Ну, чё же ты притулилась на табуретке-то? Приляг вон на кровать, пока я ужин соберу, - засуетилась Любка, внося в избу полный подойник пенистого парного молока. - Давай, давай, сбрасывай свои копытца, пусть ноги-то за весь день отдохнут, и как они, городские, в этих копытцах ходят? Да и то подумать: в городах-то асфальт, - а попробуй-ка по нашим колдобинам попрыгать, дак чуни-то милее всякой обувки покажутся.

Серафима послушно скинула туфли и осторожно, боясь помять покрывало, прилегла на край двуспальной кровати.

Ни на минуту не умолкая, её хозяйка процедила по крынкам молоко, отодвинула печную заслонку и, приговаривая:»Что есть в печи - всё на стол мечи»», - стала извлекать на шесток чугунки и сковородки. На столе в тарелках дожидался серьёзных едоков наваристый борщ, аппетитно запахло нарезанной кусочками белой свининой, по избе поплыл укропно-смородинный аромат малосольных пупырчатых огурчиков, защекотала ноздри горчичная крепость. Посерёдке стола возвышалась гора пахучих ломтей ржаного хлебушка и тускло поблескивала четушка водки.

- Ну, садись к столу, негаданная гостьюшка, да платьице-то своё скинь, надень вон моё старенькое, оно тебе просторнее, дак это лучше - тело отдохнёт.

У Серафимы уже копилась во рту слюна, и она украдкой её сглатывала. Вот это да! Ну, просто из ада в рай попала. Это же не Любка, а просто волшебница какая-то…

- Ну, давай наваливайся! Небось, брюхо-то уже к спине приросло.

- Ой, да это просто царский ужин!

- Да уж царский. Обычно –то я молочка с хлебцем поем, ну, салатик какой-нибудь сварганю - когда готовить-то? Утром-вечером на дойку, днём - покос, опять же печку летом кажный день топить не с руки… По правде сказать, ждала я сёдни гостенёчка, да вот тебя Бог поднёс - дак пришлось ему отлуп дать. Да ты чё подскочила? Сиди-сиди, не последний день живём, успеет ещё залёточка у меня погостевать. Ты ешь давай, не стесняйся. Пока всё не подчистишь, из-за стола не выпущу. Намёрзлась ты ноньче, дак давай по стопарику дёрнем, враз согреешься. Для залёточки приберегала, сама-то я не любитель, а за знакомство даже и положено по стопочке опрокинуть.

- Да я ведь ещё ни разу не пробовала…

- Все сначала ни разу не пробовали, а бывает: как раз-то попробуют, так на всю жизнь и пристрастятся. И самые заядлые алкаши со стопки начинали. Ты что же думаешь, я тебя споить хочу? Я тебя полечить хочу, со стопки-то не захмелеешь.

Но от сытной пищи и стопки водки Серафима всё-таки захмелела, а Любка, приговаривая: «Татары без пары не живут», - дёрнула второй стопарь и вовсе разоткровенничалась перед гостьей:

- Ты вот, небось, думаешь, почто я одна. Соломенная вдова потому что. Вот и матку мою залёточка с брюхом бросил, молдаванин каой-то, приезжали они сюда базы для скота строить, что ли… Ну, чё ей делать? Срок большой, от людей стыдно. Всё утягивалась да утягивалась, да рази скроешь? Вишь, какая я малахольная от этих утягиваний? Двадцать восемь уже, а всё ума не нажила. За глаза-то на деревне цыганкой да молдаванкой погоняют: так же, мол, подолом крутит, вертихвостка, вся в залётного батьку пошла. А чё, девка, похожа я на цыганку?

Любка выскочила из-за стола и, подбоченившись, встала перед осоловевшей Серафимой. Боясь обидеть свою спасительницу, девушка, борясь с наваливающимся сном, изо всей мочи вытаращила глаза на «молдаванку». Только теперь, при свете лампы-семилинейки она как следует разглядела Любку. Гибкая фигура с тонкой талией, на которую так и просилась цыганская кашемировая шаль, гордо полсаженная головка, смоляные волосы, живые чёрные глаза под сросшимися над переносьем дугами густых бровей, прямой, немного вздёрнутый носик, ямочки на щеках, полные губы.

- Да ведь ты и правда вылитая цыганка! Приодень-ка тебя в их наряд - и хоть сейчас гадать по руке. А какая красавица! Наверно, от ухажёров отбою нету! - дрёма отступила от Серафимы, ей вдруг стало весело.

Ничуть не смущаясь восторженными комплиментами, любка снова подсела к столу и разлила по рюмкам водку:

- Ну, татары без пары не живут, а Бог любит « троицу». Тяпнем-ка по последней - и на боковую. Первая-то тебе на пользу пошла, развеселилась маленько. Выпей-ка, боле не стану приставать.

Они выпили, и осмелевшая Серафима стала выпытывать у Любки безо всякого стеснения, почему же та при такой красоте всё же одна.

- Да вот на матушку свою глядючи. Она у меня баская была, работящая, подобрал её с суразёнком нонешний мой вотчим. Бил её смертным боем забулдыга проклятый, и до сих колотит, у меня только и спасается, когда вотчим-то шары свои нальёт и начнёт в ногах топтать. Я-то маленькой от него натерпелась, а теперь - шиш! Теперь я ему спуску не даю: чё в руки попадёт, тем и ломлю, а не то - святым кулаком по окаянной шее. Не судили бы за таких гнид, рука бы не дрогнула его раздавить. Уж как я ждала, когда вырасту, убегу из этого проклятого дома, работать буду, матку к себе заберу от изверга. Ну, человек предполагает, а Бог располагает. Настряпал вотчим ребятишек, их кормить надо. Матка одна на ферме надрывается, а подлюка-то по деревне стопки собирает. Пришлось мне после семилетки тоже на ферму идти, до сих и вкалываю. Ну, сама видишь, баба я справная, а в девчонках, поди-ка, побаще была. Присватывались ко мне наши деревенские, да я ведь ещё совсем соплюхой была и мать супротивилась: жалко кормильца-то из семьи отпускать. А я бы и вышла, чё из того, что годов мало? Теперь бы вот и семья была, и дети - всё, как положено. Ну, дружить, конечно, дружила, без баловства там всякого… Семнадцать сполнилось. Кровь молдаванская и заиграла. Ухажёров много, а никто не люб. Куда, думаю, торопиться? Неуж не дождусь свою половинку? Ну и дождалась. Приехал к нам на практику зоотехник из Саратовки - Далёко это где-то, а можа , не так далёко, не знаю, я ить дальше нашего города нигде не была. Вот и завязалась у нас любовь. До того уж он был удивительный-обходительный, образованный да культурный - в опчем, не то, что наши кедровские охломоны. Я, мол, таких красавиц ещё не видел, влюбился в тебя до безумия. Как я теперь понимаю, безумства-то в нём никакого не было, зато уж хитрована такого свет не видывал. Что, дескать, нам таиться? У нас с тобой любовь высокая, чистая. Познакомь меня со своими родителями. Познакомила. Мать не знает, куда усадить, чем угостить. Изверг присмирел: шибко на него костюмчик ухажёров повлиял, особенно галстук жёлтый в красную полоску. Стал он в доме своим человеком, ест-пьёт задарма, в баньке по субботам парится. Девки-то наши завидуют: вишь, какого женишка суразка-то оторвала! А он всё мне в любви признаётся - до безумия, мол, но вижу, шибко уж осторожничает: не хочу, чтобы по деревне о тебе пересуды шли. Дак они уж и так пошли. Завлекли, дескать, парня в сети, а у него, слышь, в Саратовке невестёнка есть, не Любке-дуре чета, образованная. Начала я его выспрашивать - клянётся-божится: неправда! Мать видит такой оборот, тоже к нему приступила: ты уж у нас прижился, вроде зять не зять, фатеран не фатеран. А люди-то судачат, девке проходу не дают. Гляжу на неё - глазам не верю: разгневалась моя бессловесная матушка, ногою даже притопнула. Ежли,говорит, хитришь, дак чтоб боле ноги твоей в нашем доме не было! А лисовин-то этот: что вы, что вы, Анна Андреевна, да я вашу дочку обожаю, да у нас с ней чистая любовь. Не знаю, отвечает, что это за такая чистая любовь, но когда мужик день-деньской возле бабы трётся, знамо, чем дело кончается. Ну, ухажёр-то и глазом не моргнул, тут же объявил, что готов жениться на мне без отлагательства. Мать соединила нам руки: дай-то Бог! Надо, мол, родителям сообчить, чтобы всё чин-чинарём было: сватовство, запой, свадебка да в сельсовете расписаться. А зоотехник тоже ей эдак запальчиво возражает: теперь не старые времена, ни к чему эти аретулы (ритуалы - догадалась Серафима, но поправлять не стала: обидится ещё!) соблюдать, родителям я завтра же отпишу, они меня любят, я у них единственный ребёнок, противиться не станут. А сельсовет? Ну, к чему эти формальности? Что, Любушка ты мне не веришь? Изволь, пойдём хоть завтра распишемся. Да что ты?! Верю я тебе, верю! Во, дурища-то какая была! Подкупил он меня Культурой этой да что вот берёг честь мою, не охальничал. Тут и забеги к нам соседка - вроде соли призанять, матка-то ей на радостях и ляпни: вот, мол, дочку замуж благословила, да зять не хочет старины соблюдать… Соседка-то бойчецкая была, так и заверещала: дак чё ж он даже и бутылку не выставил? Не-е, дружок, у нас так не делается, ставь бутылку, а я в свидетели пойду, что девку засватал. Тут вотчим пьяненький заявился, поддержал бабёнку. Зоотехнику и деваться некуды: да я не против, денег вот только с собой не прихватил, надо на квартиру бежать. А сам незаметно мне морг, морг - выйдем, мол, на улицу. На крылечке замялся вроде, скраснел даже, и мямлит: вот незадача, денег-то у меня теперь в наличии не имеется, поистратился, родители должны на днях выслать. Не выручишь? Я тебе верну! Ну, что ты, глупый, мы ведь теперь всё равно, что муж и жена. Вынесла ему крадучись деньги - ажно на целых четыре бутылки, и пошёл у нас пир горой. Мать уж успела сбегать до кумы своей, крёстноё, значит, моей, - её да старушку, что меня принимала,пригласила. Гляжу, уж и песни запели, а на песни те полна изба народу набилась. Я на радостях денег не жалела, что скопила - всё отдала. Ну, не идиотка ли? И как тогда не дошло, что этакий обормот на родительских харчах живёт. Потому и повадился, что дармовую жратву нашёл, да вот теперь девка-дура сама себе запой справила.

Отгуляли да и перешли вроде как на законных основаниях вот в эту избушку, бабка мне её в наследство оставила. Он остерегаться перестал, жаркие у нас ночки были, а я, как на крыльях, летала. А месяца через два почуяла, что забеременела. Шепчу это ему ночью: знаешь, какая у нас с тобой радость? Ребёночек будет! Он, притворщик, тоже вроде обрадовался, да только смотрю, день ото дня смурнее становится. Спать ляжем, я его обнимаю, целую, а он, вот как ты сёдни, ровно чурка лежит. Чего, мол, ты? Да знаешь, письмо от мамы получил, захворала она. Приезжай, пишет, хоть глаза мне закроешь. Чё ж ты молчал? Поезжай, говорю. Ради такого дела отпустят тебя с твоей практики. Обрадовался, опять у него любовь ко мне разгорелась. Утром управляющий в город покатил, и он, пока я на работе была, с ним уехал. Даже ко мне на базу не забежал попрощаться. Прихожу домой - ни его, ни вещей. И ровно в воду канул - ни слуху, ни духу. Поняла я, что надул меня прохиндей и уготована мне маткина дорожка. Ну, нет, думаю, у меня ещё вся жизнь впереди. Поехала в город, сделала аборт. Жалко было, а как представлю, что невинное дитя тоже будут суразёнком называть да издеваться всяко, так кажется, что так-то правильнее будет.

Любка рассказывала свою историю, подперев голову руками и уставивши глаза в столешницу, как будто даже и забыв про собеседницу, будто сама с собой разговаривала. Тишина царила в избе и за окном, давящая тишина, и это её насторожило. Она вскинула голову и взглянула на гостью. Та спала, отвалившись на спинку стула.