Христианское учение о любви. Заповедь о любви в Новом Завете.

 

В Новом Завете это любовь-агапэ утверждается в отличие от чувственной эгоистической любви-эроса.

Христианские заповеди любви к Богу и любовь к ближнему были даны в единстве, почти как одна (этический смысл такой вариации мы рассмотрим ниже). И в качестве ближнего был указан не соплеменник только или сосед в буквальном смысле этого слова, или единоверец, а каждый человек, даже враг и гонитель [57].

В христианстве по сравнению с учением Ветхого Завета милосердная любовь получает совершенно особый статус. Христианство не просто поставило одну заповедь на место всех известных по Декалогу заповедей. Заповедь любви стала, и на это специально указывали как Иисус Христос, так и ап. Павел, фундаментальной, а вместе с тем и всеобъемлющей заповедью, непосредственно предполагающей и все Моисеевы заповеди (Мк. 12:28-33, Рим. 13:8-10). Правда, утверждая последнее, следует иметь в виду и тот факт в истории гуманистической мысли, что выявляемое в заповеди любви универсальное этическое содержание было осознано как таковое исторически достаточно поздно - лишь благодаря ренессансно-реформаторским и раннепросветительским пересмотрам традиции. Именно в эпоху Возрождения заповедь любви была осмыслена в контексте практической активности и "целеустремленного мироутверждения" [58].

При том, что в новозаветных текстах заповедь любви предлагалась в качестве фундаментальной и универсальной заповеди, содержащей в себе и требования моисеевых заповедей, в паулинизме зарождается и развивается понимание глубокого различия между Законом Моисея и Заповедью Любви. Это различие у ап. Павла внешне имеет чисто теологический характер: Закон был дан людям не самим Богом, а ангелами (потому и понадобился Моисей: Один мог бы передать Закон многим и без посредников, а вот для передачи Закона от многих к многим потребовался посредник); смерть же Христа сделала Закон недействительным - Бог через Христа освободил людей от клятвы Закона ангелов (Гал. 4:1-5), и Павел рассматривал это как первый признак наступления Царства Мессии. И в позднеиудейских апокалипсисах предполагалось, что Закон потеряет свою силу в грядущем Царстве, где не будет существовать зла (этот взгляд существенным образом отличался от ветхозветных представлений о Царстве Божием, в котором сверхприродные люди под руководством то ли Моисея, то ли самого Господа Бога изучают Тору). Но Павел привносит в это различие и существенное этическое содержание, а именно то, что по Заповеди Христовой от человека требуется не скрупулезное соблюдение правил, нередко формальных, которые установлены Законом, - а праведность, покоящаяся на непосредственном движении души, и зове сердца [59].

Беспристрастный анализ заповеди показывает, что она отнюдь не отворачивает человека от других людей, от действительности. Правда, в Новом Завете говорится: "Не любите мира, ни всего, что в мире" (1 Ин, 2:15), и это повеление, конечно, может быть абсолютизировано сверх-пиетистским сознанием. Но ведь его смысл, подтверждаемый текстами Библии же, совсем иной: не любите низменного, плотского, суеты и тщеславия; но возлюбите высшее, нравственное, духовное. Апелляция к Богу в заповеди любви по своему нормативному содержанию этически вполне достоверна. В чистом виде альтруизм - это принцип приоритета другого человека, то есть это антиэгоистический принцип, и заповедь любви эту антиэгоистичность выдвигает на первый план: возлюби другого, как самого себя. Однако для обоснования морали недостаточно довольствоваться лишь этим акцентом заповеди - доброжелательность и благотворительность должны быть направлены на другого человека, но лишь осененные высшим принципом, они будут иметь нравственный смысл. Этим объясняется двойной характер, или сдвоенность заповеди любви В евангелистике не раз указывалось на характерную деталь: Христа не спрашивали о второй заповеди, но он сам указал на нее (Мф. 22:37-40), и притча о добром самаритянине, расказанная Христом, призвана была, в частности, показать, что любовь к человеку есть лишь видоизменная любовь к Богу.

В то же время, сама сдвоенность заповеди задает возможность различных акцентаций внутри ее содержания. Так "фундаменталистская" версия заповеди любви предполагает, что моральность человека обнаруживается в полной его отрешенности от земных дел, от себялюбия, от "утилитаризма". Возможность самой любви к человеку изначально предопределяется Божьей любовью к человеку, его милостью в отношении человека, она - результат божественного дара; без божественной любви не было бы у человека силы любить несимпатичных, чужих или врагов. Именно любовь к Богу располагает человека к добру и служит опорой его добродетели, возвышает все человеческие устремления до божественной высоты. Вплоть до ХIХ в. ортодоксальная теология усматривала в естественной любви человека возможное препятствие религиозному чувству, а в любимом - соперника Богу.

Такая позиция чревата ригоризмом в отношении людей: отрешенность от мира в устремленности к Богу, или к совершенству чревата равнодушием и горделивым упованием на то, что любовь к Богу и просветленность как будто освобождают нас от специальной заботы о человеке. Возможность такой позиции осознавалось всегда. Именно против нее предостерегал новозаветный мыслитель: "Кто говорит: `Я люблю Бога', а брата своего ненавидит, тот лжец; ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?" (1 Ин. 4:20).

Подобная позиция без каких-либо моралистических соотнесений представлена в гетевском Фаусте. Герой знаменитой поэмы оказался готовым на крайность: он вступил в союз с дьяволом ради осуществления вожделенной цели - познания законов природы, обретения власти над ними и употребления этой власти во имя блага людей. И он прошел почти полностью избранный путь. Последнее, что как будто мешало исполнению замысла, это чета стариков, живущих у маяка и ветхой часовенки в том месте, где должно было пройти, по замыслу Фауста, завершающее строительство. Они погибают, почти случайно (при сопротивлении выселению), но ослепший Фауст уже не замечает случайной потери, ему мнится, что он близок к цели, он полон торжества и тем самым дает Мефистофелю решающий шанс для овладения своей душой. Устремленность к высшей цели, к идеалу без заботы о ближних, по простой мысли Гете, чревата падением.

"Фундаменталистской" версии противостоит прагматическая, или утилитаристская трактовка заповеди любви, согласно которой добродеяние и благотворительность ценны сами по себе, независимо от того, в силу каких мотивов они были совершены. Однако этическая рефлексия показывает, что милосердие невозможно или бессмысленно при отсутствии принципиальных намерений. И дело не только в том, что мораль, в особенности мораль любви, не укладывается в рамки обычного порядка человеческих отношений, - необходимо сознательное усилие, направленное на содействие благу другого человека, и этим усилием обычный, то есть рутинный, обыденный порядок вещей разрушается. Иными словами, любовь к человеку покоится на некоторых трансцендентных основаниях. Именно поэтому сама любовь и казалась загадочной, мистичной по своему источнику.

return false">ссылка скрыта

Делая добро человеку, следует помнить о высшем, более того, добро следует делать именно во имя высшего. В некоторых притчах Христа, например, об отделении овец от козлов (Мф. 25:31-46) прямо указывается на то, что делая добро и зло человеку, делаешь это Богу.

В связи с этим показательна интерпретация Гегелем христианского понимания любви. Приведем соответствующий фрагмент полностью:

"Субстанционально отношение человека к Богу - это прощение грехов. Основу любви составляет осознание Бога и его сущности как любви, вот почему любовь есть вместе с тем и высочайшее смирение. Не я должен быть для себя объективностью в любви, а Бог, но, познавая его, я должен забыть о самом себе. Прощение греха не есть нечто временное, не является следствием внешнего наказания, а представляет собой внутреннее, вечное прощение, существующее в духе и душе. В уничтожении своей ничтожности и заключается величие любви. Субстанциональное отношение человека к Богу кажется в своей истине чем-то потусторонним, но любовь Бога к человеку и человека к Богу устраняет отделенность посюстороннего от того, что представляется потусторонним, и означает вечную жизнь"