Мысль как неожиданность события

Еще одна важная особенность письма Нанси связана с существованием особых точек – точек обрыва предполагаемого, ожидаемого или при­вычного смысла. Это точки, в которых мы засты­ваем в недоумении... Смысл, которому следуешь, который уже предвосхищается, вдруг обрывается, сталкивая с непредвиденным. В этом недоумении, говоря словами Нанси, «...есть отзвук запрета, оно словно бы останавливает занимающуюся любовью пару, в нем явно прослеживается прагматический, перформативный аспект – перед нами своего рода coitus interruptus». Говоря о мысли как событии, Нанси настаивает на характере ее непредвиденнос­ти, неожиданности. Впрочем, как само сочетание слов «сексуальные отношения» – плеоназм, сочета­ние «неожиданность события»- точно так же не­сет в себе все тот же смысловой избыток. Событие только тогда предстает событием, когда оно носит непросчитываемый характер, когда оно случается. Сама неожиданность его наступления подразуме­вает разрыв, скачок, чистую негативность, но при этом «то, что делает событие в событии, это не

только то, что оно случается, это то, что оно удив­ляет – и возможно даже, что оно само себя удив­ляет»¹³. Нанси делает акцент на неожиданности мысли, – только тогда она имеет право называться мыслью. Нет мышления без события мышления, «На неожиданное наступление присутствующего (бытия) следует ответить, выражаясь в делезовской манере, неожиданным становлением мысли»¹⁴ или «мыслить скачок возможно только посредством скачка мысли»¹⁵. Но что интересно, эта неожидан­ность, вопреки обычному представлению, не есть просто пораженность или новизна бытия по срав­нению с уже данным. Неожиданность и предста­ет скачком в то же самое бытие, «...тем Скачком, в котором событие и мысль являются «одним и тем же»¹⁶. Это вспышка мысли предстает как утверж­дение ее напряжения, интенсивности, как разрыв, скачок самой негативности. Письмо Нанси пытает­ся следовать этому резкому натяжению. Смысл об­рывается, например, в освобождении от оппозиций, прочно устоявшихся в подходе к сексуальному. Так, например, поразительно, но у Нанси нет простой схемы напряжения/разрядки, вожделения/угасания, желания/наслаждения (!). Это и может представать точкой потрясения смысла, или Мысли как события и прыжка в бытие.

Разве понимание того, что пик экстаза тела, этот разрыв в полотне бытия, который отнима­ет у субъекта желание, сталкивая его со смертью,

маленькой смертью, где все затихает в абсолют­ном успокоении в доведении до предела, не стало чуть ли не общим местом, например, в психоана­лизе?! Катастрофа желания, вот о чем зачастую идет речь... Нанси очень тонко подметил, что мы имеем дело с влиянием латинской этимологии сло­ва desidero — «потерять из виду звезды», потерпеть неудачу, отсюда своего рода «катастрология» же­лания, представление о его крушении. Нанси пере­ворачивает эту мысль. Желание (desir), по мысли Нанси, в половом акте не гаснет, не претерпевает крушение, катастрофу (desastre), а наоборот, пре­восходит себя. Или точнее, «успокаиваясь, желание одновременно гаснет и из себя исступает», а само наслаждение предстает как одновременность раз­рядки напряжения и его избыточного напряжения. В этом, по его мысли, и обнаруживает себя двойст­венность свойственная желанию.

Это переворачивание позволяет идти в своем скольжении дальше: сексуальный акт предстает как бесконечная комбинаторика, беспрерывный процесс. Мы как будто бы попадаем в преиспод­нюю, в которой явлена одновременность разрядки напряжения и его избыточности, успокоения и ис­ступления желания. Так называемое «завершаю­щее» удовольствие завершает лишь очередной этап в последовательности, у которой нет конца. Это своего рода «и после», связанное с возобновлени­ем сексуальных отношений, и это еще один способ

актуализации бесконечности, о которой говорит Нанси. «Сексуальные отношения не могут быть бесконечными», но при этом они не имеют конца: паузы, разрывы, исчезновения желания во все по­топляющем наслаждении сменяются новыми вол­нами желания в фигурах повторения. Это запускает бесконечный процесс подвешивания смыслов, де­лая, кстати, невозможной еще одну иллюзию, про­чно укоренившуюся в умах – о миге абсолютного слияния в сексуальном акте.

Вопреки наивному представлению о слиянии двух в одно в сексуальном акте, Нанси говорит об отсутствии единства в совокуплении, – двум телам никогда не слиться в одно. И вроде бы Нанси здесь не оригинален. Фрейд не раз отмечал, что в самой природе сексуального влечения есть нечто, что не способствует достижению полного удовлетворе­ния. И дело не только в том, что на пике экстаза тела связь с другим обрывается, и сам этот миг от­брасывает субъекта в одиночество, радикально вы­талкивая его из отношений. Дело еще и в том, что генитальное влечение артикулировано не так как другие частичные влечения, оно требует символи­зации тела, его отчуждения в значивании, в метафоризации. Другими словами, в идиллию о полноте счастья в слиянии вторгается чревоточина, воздвиг­нутая стеной языка между полами. Сексуальные отношения только еще более растравляют, бередят рану, намекая на сами основы фантазма, той «голой

породы», на которую наталкивается анализ¹⁷. Двум телам не стать одним, также как нет наивного при­родного наслаждения в сексуальных отношениях. В лакановском смысле, может человек и мечтает совокупляться как животное, но это у него никогда не получится. Сексуальное возможно только буду­чи опосредованным языком. Это, по тонкому заме­чанию Мильнера, и наличествует во фрейдовском анализе слов, когда одно слово содержит в себе противоположные смыслы, когда два становится одним. «А: если два могут стать одним в языке, то реальное разделение наделенных полом тел не ве­дет к невозможности наслаждения»¹⁸. Тогда опять же, условием его возможности оказывается язык?! Но как нет абсолютного слияния в сверкающем миге желаемой кульминации сексуальных отноше­ний, так нет и того предсуществующего и утрачен­ного единства андрогинного существа до рассече­ния. Да, андрогинныи миф о единстве, о котором и напоминает вечное вожделение к другому полу в стремлении к восстановлению прежнего блага, отсылает к мифу об утрате полноты бытия в самом основании. Нанси настойчив в этой мысли- нет ни первоначального, ни последующего слияния, да сами эти представления говорят скорее не о на­слаждении, а его прерывании. Лакан, как известно, переосмысляет миф Аристофана, говоря о том, что в мифе речь идет не о простом поиске в любви своего другого, своей половины противоположного

пола в стремлении слияния с ним. Речь идет о поис­ках «безвозвратно утраченной частицы себя само­го- частицы, возникновением своим обязанному тому факту, что существо, став всего-навсего носи­телем пола, утрачивает бессмертие»¹⁹. И поначалу кажется, что Нанси продолжает ту же логику, нет предшествующего единства, которому мы пост­фактум приписываем первоначало, «так как целого не хватало раньше, чем его хватились». Но Нанси замечает, что именно здесь необходимо уточнение. Это уточнение очень важное и касается того, что именно он имеет ввиду, говоря о желании. С этим уточнением желание, схватываемое в текстах Нан­си, обнаруживается по ту сторону лакановского представления о желании. Он настаивает на том, что оно ближе не к фрейдовскому Wunsch (пожела­ние, чаяние), а к фрейдовскому Gier, Begierde, озна­чающим страсть, жадное, напряженное стремление, аффективное переживание, вызванное «присутст­вием чего-то такого, что настойчиво продолжает о себе заявлять». Это чрезвычайно важный поворот мысли (!), Меняются не просто акценты. Интерес представляет не столь то, за чем охотится субъект в поле своего желания в перспективе идеальных форм, которыми (или в которых) он конституиро­ван, а интерес представляет верность тому напря­жению, которое толкает на поиск. Верность напря­жению, забота о том, что сохраняет субъективное напряжение, верность страстному, аффективному.

Это забота не просто о том, чего не достает «. ..она состоит в заботе об этом удалении и в самом этом удалении»²⁰. Нанси отмечает, что в сексуальных отношениях речь не идет о желании объекта и это не желание вещи, «это отношение (внимание, тя­готение) к отношениям как таковым». Тяготение к отношениям (!). И вновь есть опасность помес­тить Нанси в гегелевско-кожевскую традицию, в ко­торой объектом желания может быть только другое желание или признание. Но в этом жадном устрем­лении проявляется иная фигура желания – Нанси ее называет ударом молнии. В этом нечто гораздо большее, чем представление о желании как нехват­ке. В уме неизбежно возникают отсылки к батаевскому пониманию, что бытие может быть даровано исключительно в порыве страсти, в молниеносной вспышке, в аффекте...

Еще один важнейший элемент мысли Нанси проявлен в понятии интимность. Нанси пользу­ется им в очень разных текстах, не уставая гово­рить о том, что речь идет о «превосходной степени внутреннего». Эта превосходная степень коренит­ся в максимальном различии. Мистерия единения в сексуальном акте, затрагивающая понятия интим­ность, близость, переворачивается идеей об абсо­лютном различии. «Всякое сущее соприкасается с другим сущим, но закон касания – это разделение и даже больше .- разнородность соприкасающих­ся поверхностей»²¹. В ритмическом движении тел,

в чувственном наслаждении, в прикосновении к ко­же другого (само прикосновение предстает грани­цей, говорящей об отсутствии единого тела) наибо­лее ярко проявлено различение тел, а не слияние в бесформенную хаотичную материю.

Это настаивание на разнородности дает воз­можность бесконечной комбинаторики, в которой Нанси идет до максимального разрушения любой однозначности. Например, никто не является «муж­чиной или женщиной без остатка», или без остатка гомо- или гетеросексуальным. И, опять, кажется, что нового здесь сказал Нанси? Эта мысль об отсутст­вии накрепко пригвожденного смысла мужского/ женского,- мысль почти банальная в психоанали­зе. Но Нанси продолжает, делая еще один смысло­вой ход, который все переворачивает! Все «дело даже не в разнице полов, а в различающемся в себе поле» (!). Нет разницы иолов как априорно данной сущности, ее нет до вступления в отношения, а есть всегда изначально – различающийся в себе пол. Нет пола до отношений, также как нет эрогенной зоны до этих отношений, нет закрепленной топографии тела. И здесь кроется еще одна чрезвычайно ориги­нальная мысль Нанси, производящая радикальный переворот в подходе к телу. Эрогенная зона консти­туируется не только именованием, она формирует­ся лаской, эрогенная зона конституируется в жесте прикосновения, который вновь и вновь очерчивает зону, рождает, воспламеняет ее. Эрогенные зоны не

закреплены, они и обнаруживают свою «подлинную интимность» – экстимность, прикосновение и рож­дает, конституирует эрогенную зону... Вновь, свое­го рода приближение к преисподней тела – между-местие тела и слова, в котором нет закрепленных эрогенных зон; эрогенная зона и есть отношения, те что прерываются, закрываются, вновь откры­ваются, «...поглощая и выбрасывая те или иные элементы – воздух, влагу, жидкости, тепло, ткани, напряжение». В этом смысле отношения, пребывая в поле между, в зазоре, в промежутке, и предстают самим условием смысла. И в этом – смелость Нан­си, жесты прикосновения которого сами произво­дят именование, схватывание, также как эрогенная зона в своей проявленности являет собой пустоту, надрез, край, остановку. И здесь обнаруживается еще один виртуозный поворот мысли Нанси.

Если пол проявлен там, где нет продукции, где есть незавершенность отношений, а примесь сексуальности в любых отношениях делает их не­завершенными, оставляя место этому «и потом», своего рода бесконечной возгонки, вовлеченности в вихре, захватывающем в процессе продвижения, быть может, стоит переосмыслить фрейдовскую сублимацию?! Поразительно, но проблема сублима­ции обретает интереснейший поворот сквозь мысль Нанси. «Говорить о сублимации, как бы мы это слово ни понимали, нельзя, пока мы не знаем, что, собственно, сублимируется и в чем эта операция

состоит: ведь не исключено, что структура или при­рода того, что, якобы, сублимируется, в процессе, именуемом сублимацией, сама активно задейство­вана». Это либидинальная примесь в захваченности этим миром, осеняющая самое невзрачное, самое пресное сосуществование с ним?! Удивительно, но сексуальное, в смысле Нанси, и оказывается чем-то таким, что дает возможность открыть некое новое по отношению как к вещам так и к значениям изме­рение, – измерение смысла или смыслового чутья, именно поэтому сексуальное оказывается прочиты­ваемо в модальности транс – модальности, запус­кающей движение смыслов. Это «и после» несет в себе возможность непредсказуемости, в которой и происходит подвешивание однозначных смыслов. «Любовный акт не имеет места как таковой, но всегда по-другому». Порнография вступает как то, где «и после» сексуальных отношений – всегда одно и тоже... Метонимическая тоска в поле механики сексуального акта, в котором нет места непредска­зуемости? Тогда мысль без претензии на скачок, на событие – порнографична?!...