Гипотезы о подлинности памятника письменности на примере «Слова о полку Игореве»

Почти 170 лет находится «Слово о полку Игореве» в поле зрения издателей, исследователей, переводчиков, поэтов, художников и просто читателей. Оно породило огромную исследовательскую литературу, вошло в русскую поэзию, в русскую художественную литературу, в русскую музыку, отразилось в живописи, во всех исследованиях древней русской культуры. Оно само стало явлением культуры не только древней, но и новой.

Дискуссия между сторонниками и противниками подлинности «Слова» возникла уже вскоре после публикации памятника и не угасает до сих пор. К сожалению, в этой дискуссии немалую роль играли и играют не собственно научные аргументы, а страсти и пристрастия.

Литературоведческие и историко-культурные аргументы, выдвигавшиеся с обеих сторон в этой дискуссии, всё же не обеспечивают строгого и однозначного решения проблемы. Больше шансов здесь у лингвистики, поскольку она позволяет достичь более высокой степени строгости, чем в других гуманитарных дисциплинах.

Сомнения в подлинности «Слова о полку Игореве», как памятника древней русской письменности, высказанные скептиками первой половины XIX в. и повторенные во всеоружии новых аргументов в сороковых годах нашего столетия, в настоящее время надо считать окончательно рассеянными. Органическая принадлежность «Слова о полку Игореве» литературе русского средневековья убедительно доказана крупнейшими отечественными и зарубежными специалистами, приведшими в его защиту множество серьезных доводов и данных самого разнообразного характера. Широкий диапазон их критически выверенной аргументации, неоспоримые литературные и языковые факты парализовали возражения скептиков и опровергли все домысли и построения, тенденциозно направленные своим острием в сторону «Слова». Авторитет «Слова о полку Игореве» как оригинального произведения древнерусской литературы объективно утвержден [Дылевский 1962. с. 170].

Но все же существует точка зрения, что «Слово о полку Игореве» –подделка конца XVIII века, созданная незадолго до первой публикации этого произведения в 1800 году. Разрешение этой дилеммы чрезвычайно затруднено тем, что рукописный сборник, в составе которого было «Слово о полку Игореве», по сохранившимся сведениям (впрочем, не совсем чётким), погиб при нашествии Наполеона в великом московском пожаре 1812 года. Тем самым анализ почерка, бумаги, чернил в данном случае невозможен.

Лингвистический анализ «Слова о полку Игореве» даёт следующий результат: все основные характеристики (фонетические, орфографические, морфологические, синтаксические) здесь такие же, как в памятниках XI-XIVвеков, но дошедших в списках XV-XVI веков, когда сохранялась древнерусская грамматика, но писец уже произносил слова не по-древнему, а в соответствии с фонетикой своего времени и записывал по более поздней орфографии. Имеющиеся в тексте «Слова» ошибки — в точности такие же, какие характерны для писцов XV-XVI веков. Никаких языковых элементов, которые принадлежали бы языку XVIII века и не могли бы в то же время принадлежать языку переписчиков XV-XVI веков, в тексте «Слова» нет.

В «Слове» есть такие отклонения от фонетических, орфографических и морфологических норм, которые в рукописях ХV- XVI веков встречаются только у писцов великорусского Северо-Запада и северной Белоруссии и возникают в силу особенностей соответствующих диалектов, поэтому либо «Слово о полку Игореве» и есть древнее сочинение, дошедшее в списке XV-XVI веков, сделанном северо-западным писцом, – в тексте нет никаких элементов, которые исключали бы такую версию, либо все эти языковые характеристики искусственно воспроизвел умелый фальсификатор (или имитатор) XVIII века [Зализняк 2008].

В версии подлинности никаких дополнительных объяснений здесь не требуется. В версии поддельности необходимо выяснить, каким образом фальсификатор мог достичь такого результата. Разумеется, он непременно должен был быть знаком с каким-то числом подлинных древних рукописей. Для воспроизведения древнего языка у него было в принципе два пути: интуитивная имитация языка каких-то прочитанных им рукописей или познание всех необходимых языковых характеристик и умение их применить к сочинению текста [Зализняк 2008].

Лингвист, равный по потенциалу совокупности десятков и сотен своих более поздних коллег, — несомненно, безмерный гений. И столь же уникально и его поведение: будучи великим учёным, он не оставил потомкам ни слова обо всех своих открытиях, вместо этого пожелав для себя полной вечной безвестности. Таков итог анализа языка «Слова о полку Игореве». Подделка не является абсолютно невозможной, но её можно допустить только в том предположении, что её осуществил некий гений, причём пожелавший полностью скрыть от человечества свою гениальность [Зализняк 2008]. Не дают достаточно веских оснований считать «Слово» подлогом и так называемые «темные места», которые, напротив, свидетельствуют больше о его подлинности, чем о поддельности.

В настоящее время просто невозможно представить приемы и формы процесса нарочитого «затемнения» отдельных выражений «Слова» в целях имитации «под старину». Какая научная виртуозность и интуиция нужны были для того, чтобы «затемнить» их так, чтобы дать в то же время какие-то возможности представить их при издании в предельно вразумительном для чтения и понимания виде. Получается, что фальсификатор мистифицировал самого себя, умышленно «запутывая» ряд мест текста, которые в содружестве с учеными сотрудниками ему затем нужно было «распутывать» с видом невинности в течение целых пяти лет! Какая поистине сложная и изощренно задуманная творческая игра!

Но самое показательное во всем этом процессе, если допустить поддельность «темных мест», то, что большинство «темных» мест «Слова» оказалось «сделанными» так, что в течение позднейших десятилетий их удалось прояснить средствами подлинно научного лингвистического анализа. Притом главными инструментами этого анализа были такие исследовательские методы и фактические данные памятников, диалектов и живых славянских языков, которых не мог иметь в своем распоряжении предполагаемый фальсификатор. Наиболее объективным показателем естественности появления «темных» мест «Слова» и их словарных элементов остается, повторяем, возможность постепенной их расшифровки, что едва ли было бы осуществимо при условии их искусственного создания [Дылевский 1962. с. 17].

Первые комментарии и первые переводы «Слова» ясно показывают, что первоначально многие места «Слова», которые сейчас не вызывают у нас никаких сомнений, были трудны для понимания. «Слово» не было понято эпохой его открытия. Этого не могло бы случиться, если бы «Слово» было продуктом той же эпохи. Оно должно было бы в этом последнем случае нести отпечаток знаний своего времени, стоять никак не выше этих знаний.

Чтобы показать, насколько отличается наше понимание «Слова» от того, которое было у его первых исследователей, Д. С. Лихачев приводит несколько примеров. Примеры эти ясно показывают, насколько успешным было изучение «Слова», насколько прояснился текст «Слова» с момента его открытия, чего никак не могло бы случиться, если бы «Слово» было простой фальсификацией.

Глагол «помняшеть» 3-го лица единственного числа прошедшего времени несовершенного вида понят и в Екатерининском списке и в первом издании как 1-е лицо множественного числа настоящего времени: «Мы помним» (Екатерининский список) и «памятно нам» (первое издание) [Лихачев 1962. с. 9].

Из вполне ясного и обычного слова «къмети» в Екатерининской копии и в первом издании сделано два слова: «къ мети», и все выражение «сведоми къмети» переведено: «в цель стрелять довольно сведомы» (в Ек. сп.) и «в цель стрелять знающи» (в первом изд.). Характерно, что так же разделено это слово «къмети» и в мусин-пушкинском издании «Поучения». Ясно, что перед нами простое непонимание слова «къмети», отражавшее уровень тогдашней осведомленности в древнерусском языке, а не сознательная мистификация [Лихачев 1962. с. 10].