ЖАНУ МАРНО

Водитель Равель СП4. ЦВП. Париж

25 мая 1916 г.

Мой дорогой друг,

Уж не воздействие ли это Ваших недобрых пожеланий? Од­нако не радуйтесь! руки и ноги у меня целы, но...

Сначала о грузовике: в моей бедной машине обнаружились повреждения еще более серьезные, чем я предполагал. Те, кто знают службу ремонтной бригады 75, этому не удивятся. Надо Вам сказать, что водители такого рода службы часто получают боевые награды, не имея ни одного ранения. Короче, в резуль­тате поломки я пробуду в тылу не менее полутора месяцев.

Но есть и кое-что похуже. С тех пор как я сюда прибыл — вот уже дней десять,— я чувствую страшную, ничем не объясни­мую усталость. Ведь в течение долгого пребывания там, в лесу, у меня было время для отдыха. Здесь, в ремонтном парке, рабо­та совсем не тяжелая-: утром наряд по живописи, днем наряд по музыке. Объяснюсь: благодаря моим артистическим наклонностям я как будто специально предназначен судьбой, чтобы накладывать на машины тонкие слои серой краски, что требует особо чуткого осязания и чувствительности. Таков 1-й наряд.

2-м нарядом я обязан вечеру, назначенному на 3 июня: меня просили принять в нем участие в качестве аккомпаниатора и даже композитора, но тут я скромно (или гордо) — как Вам больше нравится — уклонился, благодаря чему свободен с 13 ча­сов до следующего дня.

Итак, я возвращаюсь к себе в комнату; из моего окна пре­лестный вид: водопад, роща, малиновки, соловьи, трясогузки и т. д.— словом, не хватает только 130 австрийцев; я ложусь на кровать, читаю, пишу, даже ужинать не хожу в казарму. Оста­юсь дома в обществе хозяйки и ее 3 малышей, для которых делаю петушков из бумаги и уточек из хлебного мякиша. Играю в штатного, да... и вместе с тем чувствую ужасную усталость. Это не военная усталость, не та вялость, которая происходит от тоски по дому — это я тоже испытал,— тут что-то другое.

Теперь в скобках: Вам известны — ибо Вы боролись против них — мои планы относительно авиации, которые я лелеял с са­мого начала войны. Вы знаете также, каковы были результаты моих многократных попыток, и то, что один из друзей, на кото­рого я не могу за это сердиться, помешал мне подвергнуть себя слишком большому риску. Сразу после моего прибытия в парк, 3 месяца назад, я написал капитану Ле Р., что я на фронте, что не завишу больше от министерства и напоминаю ему о мо­ем желании служить летчиком-бомбардировщиком. Я не получил ответа, и — право — моя служба стала к тому времен достаточ­но интересной, чтобы отвлечь меня от этих достойных Икара замыслов.

И вот третьего дня я получаю известие, что командир эскад­рильи убит, а эскадрилья расформирована; капитан Ле Р. на­ходится где-то в нашем районе; он забыл мой адрес, но теперь скоро напишет.

Салангана сразу встрепенулась — я забываю усталость и про­шу разрешения подать рапорт.

Мне передали Ваше письмо, когда я выходил после освиде­тельствования. Врач решительно отсоветовал мне идти в авиацию. У меня расширение сердца. Правда, они говорят, что не очень сильное и что это не опасно. Я бы не удивился, если бы всю жизнь страдал, как большинство людей, легкими сердечными не­домоганиями. Но вот что странно: в конце прошлого года врачи меня серьезно осматривали и абсолютно ничего не нашли. Зна­чит, это явление недавнее, и я понимаю теперь причину моего отвратительного самочувствия; а моя теперешняя скитальческая жизнь мешает принять меры.

Что теперь делать? Если я обращусь к более серьезному вра­чу, меня объявят непригодным даже к автомобильной службе и загонят в канцелярию. Вы сами понимаете, что я предпочитаю оставить все как есть. Я не единственный, кого война превратит в развалину, и мне не приходится сожалеть о том, что я сде­лал. Хотя болезнь и обнаружилась лишь в последнее время, я-то

хорошо знаю, что она началась 3 августа 1914 года в 3 часа по­полудни.

Хотя это глупо, но я испытываю страх, сидя в маленьком спокойном городке, далеко от фронта, после того как прошел без особых потрясений сквозь несравненно большие опасности.

Так что — во всем виноваты Вы. Что за идея высказывать такие пожелания? Прощаю Вас, но пишите мне почаще. Пере­дайте г-же Марно мою благодарность за то, что она искупила Вашу забывчивость; почтительный привет ей и Вашей дочери. Примите уверения в привязанности Вашего

Мориса Равеля

Исполнительницы Трио — это, вероятно, 3 эвакуированные барышни. Скрипка и виолончель превосходны, а рояль — гм!

Благодарю Вас за вырезку. Не удивительно ли, что выду­манные и сухие произведения становятся через несколько лет вы­разительными и волнующими? Маме гораздо лучше. Я сужу об этом главным образом по почерку в ее письмах. Спасибо. Я не забываю, что этим обязан отчасти Вам.

Я ничего не писал маме ни о моем здоровье, ни о консуль­тации.

Мы признаемся, что нам неизвестно, что такое «салангана» ¹, и никто из близких Равеля не мог нам этого объяснить.