Часть I 9 страница

 

Девочка слизывала с травы росинки. Здена не взяла с собой воды, она сказала девочке, чтобы та сосала пальчик, «... а когда тебе захочется есть, можешь его пожевать». Девчушка смотрела на нее какое-то время, потом засунула в рот указа­тельный пальчик.

— Как тебя зовут, малышка?

— Беттина.

«Такое чистое имя, — подумала Здена, — у та­кой грязной девочки».

— И давно ты так сидишь здесь у дороги?

— Со вчерашнего дня,— прошептала малышка. Здена опустилась около нее на колени.

— Кто-то должен за тобой прийти?

Беттина кивнула.

Здена взяла у девочки сумочку и заметила, что ручка испачкана кровью. Она разжала девочке ладошку и увидела, что Беттина так сильно сжима­ла ручку сумки, что прорезала ладошку до крови.

До города надо было добираться шесть миль. Здена несла сложенную из квадратного куска тка­ни котомку с травами, которые добавляла в еду. Дома у нее была кость для супа, а травы должны были придать бульону аромат. Часть пути Здена несла девочку на руках, иногда та становилась но­гами на ботинки Здены, и так они вместе шли дальше.

Пока они шли, Беттина посасывала концы прядей волос, и они стали мокрыми. Все внима­ние девочка сосредоточила на волосах, глазеть по сторонам ей было некогда.

Вечером девчушка смотрела, как Здена ва­рит суп. Потом она макала в жидкий мясной бу­льон хлеб и запихивала сочащиеся влагой куски в рот, поднося губы как можно ближе к миске.

Их жизнь спокойно шла своей чередой. Бет-тине нравилось считать узоры на ткани платья Здены, она это делала, касаясь пальчиком центра каждого цветочного букетика. Здена телом чувствовала прикосновение маленького пальчика Беттины сквозь тонкую ткань пла­тья; это было как игра, где линиями надо соеди­нить точки. Здене такая игра доставляла удо­вольствие.

Девчушка сидела у нее на коленях и слушала рассказы. Здена чувствовала, как к ее сорокалет­ней груди и животу от веса девочки приливает кровь. «Горе, которое мы несем с собой, любое го­ре, — думала Здена, — весит столько же, сколько спящий ребенок».

Как-то в августе, во второй половине дня, когда на дороге, где раньше по колено стояла грязь, а теперь, после нескольких недель засуш­ливого лета, столбом стояла пыль, перед домом Здены остановился мужчина. Он где-то узнал, что она была дочкой сапожника (сыновей у отца Здены не было), а его ботинки прохудились.

Пока Здена чинила ему обувь, мужчина ждал на веранде в одних носках. В каждый каблук надо было вбить по пять маленьких гвоздиков. Беттина внимательно разглядывала незнакомца. Было очень жарко. Завершив работу, Здена вы­несла им по кружке воды.

Девочка зарыла лицо в юбке Здены, обхватив ручонками ее ноги. Трудно было понять, то ли она просит об утешении, то ли сама хочет уте­шить.

— Ока очень на вас похожа,— сказал мужчина.

Я приехал на Идру уяснить для себя некото­рые вопросы.

Вопросы, на которые нет ответов, надо зада­вать неторопливо. В первую зиму, проведенную на острове, я часто смотрел, как дождь наполняет мо­ре. Иногда завеса дождя не спадала с окон недели напролет. Каждый день перед ужином я ходил к утесу, обрывистый край которого тонул в море. Ел я, как и Атос, за рабочим столом, оставляя пустую тарелку на страницах раскрытой книги.

 

Хотя противоречия, порожденные войной, мо­гут показаться внезапными и единовременными, история готовит удар исподволь. К тому, что рань­ше только терпели, со временем начинают отно­ситься как к некоему благу.

Не надо мне так сильно жать на педаль при первом ритардандо...

В еврейской традиции о праотцах говорят «мы», а не «они». «Когда мы вышли из Египта...» Такое отношение к прошлому учит сопережива­нию и ответственности перед свершившимся, но важнее здесь то, что время при этом сжимается. Еврей вечно исходит из Египта. Хороший способ обучения этике. Если моральные категории неиз­менны, действия людей обретают огромное значе­ние независимо от того, насколько незначитель­ными они могут на первый взгляд показаться, ибо значимость их определяется не только тем, что случается в этой жизни.

В одной притче рассказывается, что уважае­мого раввина попросили выступить перед верую­щими соседнего местечка. Раввина в тех краях знали все — он славился житейской мудростью, и, где бы он ни появлялся, все просили его дать со­вет. Перед выступлением ему хотелось собраться с мыслями, и, чтобы никто не беспокоил его те не­сколько часов, которые он должен был провести в поезде, раввин решил переодеться в чужие обнос­ки и изменить облик, чтобы сойти за простого кре­стьянина. Он так хорошо сыграл роль, что многие состоятельные пассажиры, с которыми он вместе ехал, бросали на него укоризненные взгляды и да­же цедили сквозь зубы оскорбительные насмешки. Когда раввин сошел с поезда на своей остановке, его тепло и радушно встретили самые видные представители общины, выказав ему подобающие знаки уважения, при этом тактично делая вид, что внешность его не имеет для них никакого значения. Тогда те, кто пытался унизить его в поезде, поняли, кто с ними ехал, и, стремясь исправить ошибку, сразу же попросили у него прощения. Пожилой раввин ничего им не ответил. Несколько месяцев спустя те же евреи, считавшие себя людьми на­божными и благочестивыми, снова попросили у раввина извинения. Тот опять оставил их просьбу без ответа. В конце концов, спустя почти год, они вновь пришли к старцу в Судный день, когда, как сказано, каждый должен простить ближнего свое­го. Но даже тогда раввин продолжал хранить мол­чание. Выведенные из себя люди стали роптать: как может решиться святой человек на такой грех — не простить извинявшихся в этот великий день? Раввин улыбнулся, но выражение его лица оставалось серьезным.

— Все это время вы просите прощения не у то­го человека, который может вам его дать. Вам надо извиниться перед тем, кого вы обидели в поезде.

Он, конечно, имел в виду всех крестьян, у ко­торых следовало просить прощения. Но по сути позиция раввина еще более непреклонна: ничто не может искупить деяние, выходящее за рамки морали. Ни прощения за это не может быть, ни исповеди.

И даже если само действие простительно, ни­кто не вправе брать на себя ответственность за прощение от имени мертвых. Нет такого акта на­силия, последствия которого прошли бы бесслед­но. А когда тот, кто вправе простить, уже не может ничего сказать, остается лишь молчание.

История — как отравленный колодец, вода которого просачивается в почву. Мы обречены повторять не то прошлое, о котором ничего не знаем, а то прошлое, которое хорошо известно. Каждое зафиксированное событие — как кирпич в кладке некой возможности, — представляет со­бой своего рода прецедент, которым чревато гря­дущее. В итоге идея, заложенная в таком кирпи­че, стукнет кого-нибудь по затылку в будущем. В этом и заключается двуликость истории — записанная мысль возродится идеей. И взрастет она на плодородной почве, удобренной компос­том истории.

Разрушение не образует вакуум, оно лишь преобразует наличие в отсутствие. Расщеплен­ный атом создает отсутствие, осязаемое «исчез­новение» энергии. И в мире раввина, и во Вселен­ной Эйнштейна человек навсегда останется в том поезде, где познал унижение, но оно его не уни­зило потому, что на самом деле было предназна­чено не тому, в кого метило. Тот человек был рад, что в действительности не он был объектом напа­док; и одновременно печалился, потому что не мог никому сказать — да и к чему ему было это делать? — что он совсем не тот, за кого его при­нимали.

return false">ссылка скрыта

Поэтому он навсегда останется в поезде, как часы, нарисованные на вокзальной башне в Треблинке, стрелки которых всегда показывают три часа. Как плакат на платформе, жутким приви­дением из другого мира до сих пор колышущий­ся на ветру и командующий: «Направо, идите на­право». Связь памяти и истории возникает тогда, когда они делят единое пространство и время. Каждый миг состоит из двух мгновений. Эйн­штейн писал: «... все наши суждения, в которых речь идет о времени, всегда представляют собой суждения об одновременных процессах. Если, скажем, я говорю, что поезд прибывает сюда в семь часов, я имею в виду, что указание малень­кой стрелки моих часов на цифру семь и прибы­тие поезда — одновременные события... время события не имеет практического значения...» Событие обретает смысл лишь в том случае, если засвидетельствована связь пространства и вре­мени.

Засвидетельствована теми, кто жил неподале­ку от крематориев достаточно близко, чтобы чув­ствовать запах. Теми, кто жил за оградой лагеря или стоял у дверей камер. Теми, кто проходил не­сколько шагов направо по платформе. Теми, кто родился в следующем поколении.

Если вместо этого использовать средний па­лец, я буду готов к среднему голосу в следующем такте...

Двуликость истории иронична, как ножницы, как волшебная палочка, всегда указывающая в двух разных направлениях. Если нельзя искоре­нить зло, точно так же нельзя уничтожить добро. Но мерить историю надо такой же точной мерой, как и любой другой процесс в жизни общества: ка­ким должно быть самое малое из добрых дел, что­бы его можно было назвать героическим? Чтобы сохранить совесть в те дни, достаточно было лишь намека на действие, совсем ничтожного движения, измеряющегося микронами, — отвести в сторону взгляд или просто закрыть глаза, пока бегущий человек пересекал поле. А те, кто давал воду или хлеб! Они достигали высей, недоступных ангелам, лишь потому, что продолжали жить в мерзости человеческой.

Просто так люди не становятся соучастника­ми преступления, хотя само преступление свер­шается очень быстро.

Насилие утверждается, свершившись еди­ножды. А добро утверждается повторением.

Мне надо сохранять тот же темп, но в пиа­ниссимо...

 

На Идре я наконец почувствовал свой англий­ский достаточно емким, чтобы вместить в его рам­ки пережитое. Меня стали неотвязно преследовать почти неуловимые нюансы звучания слов. Созву­чия, в которых язык наконец покоряется тому, что с его помощью описывается: тончайшие оттенки света, тепла или печали. Я — каббалист лишь пото­му, что верю в силу магии заклинания. Действие поэзии подобно действию любви; размеренность стихотворного ритма меняет восприятие мира.

Жажда звучания почти так же сильна, как страсть, как будто словами можно воспеть каж­дый кусочек плоти и сохранить его этим от бега времени. В страсти слово как у себя дома. Никакое иное состояние души не может с такой силой обо­стрить ощущение одиночества, как страсть, кото­рая движет отравленным красотой миром, единст­венную неизменную данность которого составляет утрата. Обо всех стихах, которые я опубликовал до возвращения с Идры, у Мориса сложилось вполне определенное впечатление, которое он высказал с таким состраданием, будто мне не было дано по­нять в этой жизни что-то очень важное:

— То, что ты написал, — не стихотворения, это истории из жизни привидений.

На самом деле он еще имел в виду — только не хотел мне говорить — совсем другое: «До рожде­ния нашего сына Йоси я тоже думал, что верю в смерть. Но окончательно в этом убедился лишь став отцом».

Я прожил на Идре год, когда в конце лета меня приехали навестить Морис, Ирена и Йося, кото­рый тогда еще только начинал ходить.

Мы с Морисом провели много часов на после­обеденной жаре во дворике таверны госпожи Карузос, пока Ирена с Йосей отдыхали.

Как-то днем, когда мы сидели, по обычаю что-то обсуждая, Морис катал ладонью лимон по белой скатерти с голубым узором. Он сказал:

— Са...— Когда Морис хотел сказать что-то особенно важное, он всегда начинал со слов «c'est са», но, горя желанием высказать наболевшее, ос­тальные звуки в спешке глотал. — Значит, тебе не дают покоя лавры Зюксиса[99], мастера светотени, который так рисовал виноград, что птицам хоте­лось его клевать!

Я откинулся на спинку стула, так что его перед­ние ножки слегка поднялись над землей, и уперся затылком в каменную стену. Дворик опрокинулся вниз. Остались зеленые перекладины досок и чи­стое небо. Потом я бросил взгляд на раскраснев­шееся, совершенно круглое лицо Мориса. Они с Иреной были моими единственными друзьями на всей земле. Я не мог сдержать смех, вслед за мной рассмеялся и Морис. Лимон у него выскользнул, упал на землю и покатился по узенькой улочке к гавани.

Сначала я чувствовал себя как дома среди этих холмов с обветшалыми иконами, висящими у каждой пропасти, в каждой долине, как будто дух, обернувшись, глядит на тело. Голубые одежды их Господа тусклее цвета цветов, лик их Искупителя покоробила погода. Иконы вставлены в деревян­ные ящики размером меньше скворечников, с них струпьями сходит краска, дерево от солнца и дож­дя стало местами трухой. Я писал под монотонное жужжание в такую жару, от которой листья ста­новятся, как восковые, дома покрываются белым потом, красная черепица крыш плывет, поежива­ясь при взгляде.

Вместе с тем мне было ясно, что в Греции я на­всегда останусь чужим, сколько бы лет здесь ни прожил. Поэтому с годами я стал пытаться полнее вжиться в жизнь острова — свыкнуться с солнцем, выжигающим ночь с поверхности моря, с оливко­выми рощами под зимним дождем. С дружбой гос­пожи Карузос и ее сына, которые присматривали за мной на расстоянии.

Я пытался расписывать тьму вышитыми узо­рами, накладывая стежки со сверкавшими само­цветами памяти прочно и плотно, хороня их в тка­ни цвета мрака: интермеццо Беллы, карты Атоса, слова Алекс, Мориса и Ирену. Черным по черно­му до тех пор, пока рисунок не становится виден лишь тогда, когда всю ткань целиком подносишь к свету.

 

Когда завершился первый визит Мориса с Иреной ко мне на остров, я поднялся в гору к дому и, глядя на отплывающий вдаль кораблик, подумал о том, что не смогу долго оставаться на Идре в одиночестве. Но в ту вторую зиму, когда я завер­шал работу над «Трудами земли», они часто мне писали, и я постоянно чувствовал их присутствие, как несколько лет назад, когда один заканчивал готовить книгу Атоса к печати.

— Пиши ради собственного спасения, — гово­рил Атос, — тогда в один прекрасный день пой­мешь, что пишешь потому, что спасен.

— Тебе будет от этого очень стыдно. Пусть тогда смирение станет для тебя паче гордости.

Наши отношения с мертвыми продолжают ме­няться, потому что мы не перестаем их любить. В ту зиму, когда дни погружались в сумерки, я по­стоянно вел беседы с Атосом или с Беллой, иногда они мне отвечали, иногда — нет.

Я сидел в маленькой комнатке. Все вокруг бы­ло необычайно хрупким. Нельзя было сдвинуться с места, чтобы что-то не повредить. Все, к чему прикасалась рука, тут же растворялось.

Пианиссимо должно быть совершенным, слу­шатель должен уловить звук ухом до того, как он его услышит...

Политика нацистов не вписывается в рамки расизма, она даже в чем-то ему противостоит, по­тому что евреи вообще не считались людьми. Ста­рая уловка языка, которой так часто пользовались в ходе истории. О тех, кто не принадлежал к арий­ской расе, никогда не говорили как о людях, их всегда называли «figuren», «stücke» — «номера», «обрубки», «куклы», «топливо», «товар», «тряпье». Не людей в душегубках морили газом, там было всего лишь «тряпье», и потому этические нормы не нарушались. Никого нельзя винить в том, что он жжет мусор, сжигает старые обноски, сваленные в грязные мусорные кучи на самом дне общества. К тому же они и сами огнеопасны! Здесь нет выбо­ра — их необходимо сжечь до того, как сами они причинят тебе зло... Поэтому истребление евреев не может быть отнесено к числу тех или иных мо­ральных императивов, скорее здесь может идти речь об императиве более широкого свойства, сво­дящем на нет любые проблемы. В соответствии именно с такой постановкой вопроса нацисты при­меняли репрессивные меры к евреям, имевшим домашних животных; как может одно животное владеть другим? Как вообще насекомое или некий неодушевленный предмет может чем-то владеть? Нацисты издали закон, запрещавший евреям по­купать мыло, — зачем мыло паразитам?

Когда граждане, солдаты, эсэсовцы творили дела, не выразимые словами, их лица на фотогра­фиях не были искажены ужасом, даже на обыч­ных садистов они не были похожи, наоборот — многие из них смеялись. Из всех ужасающих про­тиворечий войны именно в этом заложен ключ к разгадке остальных. Именно здесь таится секрет самого циничного из всех положений нацистской идеологии. Если нацисты требовали, чтобы унич­тожению предшествовало унижение, значит, они признавали именно то, что так настойчиво пыта­лись скрыть: человеческую природу жертвы. Уни­зить — значит признать, что твоя жертва чувст­вует и думает, что она не только ощущает боль, но и понимает, что ее унижают. И потому что палач в момент прозрения отдавал себе отчет в том, что его жертва — не «кукла», а живой человек, и одно­временно осознавал, что должен продолжать свое страшное дело, до него внезапно доходил весь ме­ханизм нацистской лжи. Как узник, перетаскивав­ший камни, знал, что единственным шансом вы­жить было выполнение этой нелепой задачи так, как будто он и не подозревает о ее бессмысленнос­ти, палач принимал решение делать свою работу, как будто даже не догадывался, что она насквозь пропитана ложью. Фотографии вновь и вновь до­носят до нас леденящий кровь момент выбора: смех обреченных. Когда солдат осознавал, что лишь смерть может превратить «человека» в «но­мер», его проблема была решена. И оттого злость и садизм усиливались: злость на жертву за то, что она внезапно представала перед ним в облике че­ловека, настолько усиливала желание разрушить эту человеческую сущность, что его жестокость не имела границ.

Вот он — тот самый момент, где мы снимаем противоречие, момент выбора в пользу лжи, по ко­торой мы будем жить дальше. Самое для нас доро­гое часто бывает дороже истины.

Мало было таких, как Атос, тех, кто продол­жал творить добро ценой огромного личного риска; они никогда не путали людей с предметами, они всегда знали разницу между теми, кто присваива­ет имена, и теми, кто имена получает. Ибо тех, кто спасает людей, невозможно оболванить настолько, чтобы они перестали отличать живое от мертвого. Эти люди всегда одинаково объясняют причину своего героизма, задавая один и тот же вопрос: «Разве у нас был выбор?»

Мы ищем примеры высочайшей духовности в ситуациях величайших страданий. Именно там надлежит восстать новому Адаму, оттуда ему придется все начинать заново.

Я хочу быть рядом с Беллой. Я читаю. До дыр зачитываю исписанные черными значками алфа­вита документы, но они не дают мне ответа. Ночью за старым письменным столом Атоса я пристально вглядываюсь в выражения незнакомых лиц.

Брамс написал свои интермеццо для Клары, и она обожала их, потому что они были написа­ны для нее...

Я хочу быть рядом с Беллой. Ради этого я ко­щунствую в воображении своем.

По ночам деревянные нары впиваются ей в ко­жу. Ледяные ноги упираются Белле в затылок. Сейчас я начну интермеццо. Начинать его слиш­ком медленно нельзя. Места не хватает. Белла прикрывает себя руками. По ночам, когда еще ни­кто не спит, я не буду слушать плач. Я сыграю все произведение от начала до конца. На локтях и за ушами у нее расходится кожа. Не слишком жми на педаль, если слишком сильно жать на педаль, можно испортить все произведения Брамса, осо­бенно интермеццо, начало надо играть чисто — будто журчит вода. Не забыть бы, что в 62-м такте идет крещендо, сыграть это нелегко именно потому, что там он особенно влюблен­ный. Когда он играл ей интермеццо впервые, она слушала, зная, что оно написано для нее. Раны на голове Беллы болят. Она смыкает глаза. После ин­термеццо надо будет вспомнить этюды. К тому времени почти все в бараке уже заснут. От прикосновения мокрых ног к покрытой язвами коже головы холод пробирает до костей. Две ноты в на­чале адажио Бетховен добавил позже, уже когда оно было у издателя; ля и до-диез, те самые, ко­торые все меняют. Все нарывы на голове вскры­ваются от холода. Потом я снова его сыграю, только уже без двух нот.

Когда двери распахивали, тела всегда находи­ли в одном и том же положении. Прижатая к одной стене пирамида плоти. Все еще хранящая надеж­ду. Взобраться повыше, чтобы глотнуть воздуха, которого еще чуть-чуть осталось под самым по­толком. Ужасающая надежда клеток тела челове­ческого.

Обнаженная, независимая от разума вера тела.

Некоторые рожали, умирая в камере. Из ка­мер выволакивали матерей, из тел которых све­шивалась успевшая выйти наполовину новая жизнь. Простите меня, те, кто родился и умер бе­зымянным. Простите меня за кощунственную попытку философского осмысления зверства факта.

Мы знаем, что они кричали. Каждый рот, раз­верстый в вопле, рот Беллы, молил о чуде. Их кри­ки были слышны по другую сторону толстых стен. Представить себе эти звуки немыслимо.

Этот миг невыразимой смертной муки в пере­кошенном ужасом пространстве становился са­мым жутким проявлением благодати. Ибо кто мо­жет с уверенностью отличить вопль безысходного отчаяния от криков тех, кто отчаянно хочет ве­рить? В этот миг нашу веру в человека насильно и безжалостно заставляют стать верой в Бога.

Тихий дом наполняет лунный свет. Он гонит тьму прочь со всего, на что падает луч. Годы жизни ушли на то, чтобы это понять. Что бы со мной потом ни стало, я никогда больше не смогу ощутить веру такой чистоты.

Белла, моя сломленностъ хранила сломлен­ной тебя.

Не смея шевельнуть пальцем, я жду света дня. От росы мокнут ботинки. Я взбираюсь на гребень холма и ложусь на холодную траву. Солнце начинает припекать. Я вспоминаю банки, которые нам ставила мама, когда надо было снять жар. Небо — большая опрокинутая банка.

 

 

* * *

 

 

В ходе экспериментов по определению меха­низмов миграции ученые сажали певчих птиц в клетки и оставляли их в темных помещениях, от­куда не было видно небо. Птицы жили в постоян­ном полумраке, который сбивал их с толку. И тем не менее каждый октябрь они старались сбиться в стаю, волновались, их томила и будоражила то­ска. Магнитное поле волновало их кровь, отблеск звездного неба мутил их взгляд.

Когда ты потерян для тех, кого любишь, по­вернись лицом к юго-западу, как заключенная в клетку птица. В какое-то время дня тело твое за­полнит инстинкт, и чем большая часть тебя за­полнится, тем больше тебя вошло в них. Когда ты ляжешь, их руки и ноги тенями сольются с твои­ми в каждом изгибе тела, как алфавиты иврита и греческого, пересекающие страницу, чтобы встре­титься друг с другом в центре истории, согнув­шись под грузом утрат, грузом дальних портов, мощью камня, горем тех, чьи мессии заставили их так много оставить в прошлом...

В ранних сумерках зимних греческих вече­ров, в комнатах, где от окон веет холодом, я под­ношу к лицу руки и вдыхаю запах Алекс, остав­шийся на ладонях.

Я так хочу, чтобы память стала духом, но, боюсь, она осталась лишь на коже. Боюсь, что знание становится инстинктом только для того, чтобы исчезнуть вместе с телом. Потому что те­ло, которое их помнит, — мое, и хоть я все делал, чтобы вытравить из души память об Алекс, гнал родителей с Беллой прочь из снов, все было на­прасно, потому что тело мое постоянно меня пре­дает. Я так долго без них живу, но все равно, этот зимний день делает Беллу такой близкой, что я чувствую ее сильную руку на своей, ее нежные пальцы на спине, и госпожа Альперштейн от ме­ня так близко, что я вдыхаю запах ее лосьона, так близко отец и Атос, что я чувствую, как они гладят меня по голове, чувствую руки мамы, от­тягивающей мне куртку вниз, чтобы я не горбил­ся, руки Алекс, которая стоит у меня за спиной, обнимает меня и смотрит с раздраженным непо­ниманием, и этот ее взгляд я продолжаю на себе ощущать даже тогда, когда она перестает меня обнимать. Мне становится так страшно, что я резко оборачиваюсь и тупо смотрю в пустоту комнаты.

 

 

* * *

 

Остаться с мертвыми — значит оста­вить их.

Все эти годы мне казалось, что Белла, запол­нявшая мое существо своим отсутствием, о чем-то меня очень просит, но я ошибался. Я неправильно толковал ее сигналы. Как и другие призраки, она шепчет не о том, чтобы я был вместе с ней, а о том, чтобы я настолько к ней приблизился, чтобы она смогла меня вытолкнуть обратно в мир.

 

ДЛЯЩЕЕСЯ МГНОВЕНИЕ

 

Когда сыновья Мориса Залмана — Йося и Томас — были маленькими, они часто присылали мне по почте странные вещи: конверты с песком, рисунки только из одних кружочков или прямых линий, ку­сочки пластмассы или вообще неизвестно что. Я в ответ посылал им красивые камни и монеты.

Морис, Ирена и мальчики навещали меня на Идре, а я, приезжая в Торонто, всегда останавли­вался у них и устраивался в небольшом уютном ка­бинете. Продолжая работу в музее, Морис теперь читал два курса в университете, один из которых назывался: «Погода в древности: предсказание прошлого».

— Это почти так же трудно, — говорил он сту­дентам, — как дать прогноз погоды на завтра.

Потребность в переводах с греческого на ан­глийский постоянно росла, и я уже вполне сносно зарабатывал на жизнь. За несколько лет помимо собственных работ я подготовил к печати две книги очерков Атоса и перевел на греческий его «Лжесвидетельство». Иногда Дональд Таппер от имени географического факультета приглашал меня выступать с рассказами о работе Атоса.

Дома у Мориса с Иреной повсюду царил ра­бочий беспорядок. Когда все садились есть, до­клад о дневнике Левингстона, корявым почерком написанный маркером на больших листах бума­ги, уголки которых Ирена по просьбе Йоси опа­лила огнем, сдвигался на край обеденного стола. На полу гостиной раскинулась посыпанная пес­ком пластилиновая пустыня Гоби — всем прихо­дилось через нее перешагивать. Когда я сюда приехал после относительно одинокой жизни на острове, верный Морис обратился ко мне с при­ветствием:

— Значит, монах-затворник решил пере­браться к нам в цирк.

Я всегда слышал, как мальчики возвращались из школы. Йося внизу начинал играть на пианино. Потом сильно хлопала дверь — это Томас выходил играть во двор. Йося играл так старательно, что святого мог вывести из себя. Он так боялся сделать ошибку, что его медленная игра была сродни гео­логическим процессам.

Недолгими торонтскими сумерками — когда день уже прошел, а вечер еще не наступил, — я ло­жился на старый бордовый диван в полном книг кабинете Мориса, где мне все было так знакомо — и тени, и беспорядок, и слушал напряженные ак­корды Йосиного пианино, прекрасные, как свет.

Я люблю мальчиков Мориса и Ирены так же, как любил бы детей Беллы, мне часто хочется сно­ва и снова рассказывать им о днях моей юности, проведенных в речных заводях, о ярких полосах скупого осеннего солнца на толстых стеблях камы­ша, о покрытых зеленым мхом камнях на речном мелководье, о библейских городах, которые мы с Монсом воздвигали из глины и веточек. О замерз­шем береге, чуть зеленоватом небе, черных пти­цах, снеге. Когда Йося и Томас были совсем ма­ленькие, я приседал перед ними на корточки и клал руки на их хрупкие плечи с выпиравшими косточками, надеясь вспомнить руку отца на сво­ем плече.

Я смотрю, как мальчики льнут к Ирене, как порой им еще нужна ее ласка, как они прижима­ются к ней головками. Их любовь Ирена воспри­нимает вовсе не как нечто само собой разумею­щееся. Она была уже не первой молодости, когда родился Йося, и, казалось, до сих пор не верит, что Томас выжил после родов. У нее это на лице написано.

Я вслушивался в искренние попытки Йоси играть без ошибок, и, хотя у него это получалось, мелодия все равно не звучала — слишком много пространства оставалось между нотами.

 

Многие годы после того, как мы расстались с Алекс, Морис с Иреной делали вид, что завиду­ют моей свободе; но втайне они тешили себя на­деждой найти мне вторую жену. Во время моих наездов в Торонто они, как подростки, делали все, что могли, чтобы с кем-нибудь меня познако­мить. В ход шли все уловки романтического мин­ного поля сватовства — обеды, семейные приемы, званые ужины. И мины на этом поле закладывал Морис. Обычно он брал на себя процедуру пред­ставления и тут же куда-то сматывался. Я уже привык к его припеву:

— Вот, значит, Яков, я эту женщину знаю... — За этой фразой неумолимо следовало представление.

Но иногда случается так, что провидение сбрасывает с себя одежды, платье его соскальзывает с плеч, время замирает в преддверии чуда. Любая наша попытка рассеять тьму и разглядеть этот момент поближе обречена на провал, потому что провидение не привыкло отчитываться в ми­молетных желаниях своих наслать на нас катаст­рофу благодати.

На протяжении восемнадцати лет я каждый год приезжал в Торонто до того, как она вошла в кухню Мориса и Ирены.

Я не знал, на чем раньше остановить взгляд — на ее светло-каштановых волосах, темных карих глазах или маленькой руке, скрывшейся под платьем, чтобы поправить бретельку.

— Микаэла работает в музее администрато­ром, — успел сказать Морис, перед тем как рети­роваться.

Ума у нее палата. В истории ориентируется, как у себя дома, скорбит по сгоревшей Александ­рийской библиотеке, как будто пожар полыхал вчера. Говорит о влиянии торговых путей на раз­витие европейской архитектуры, разглядывая блики света на скатерти...

Мы были в кухне вдвоем. Всюду только рюмки и стопки грязной посуды. Гомон застолья остался в комнате. Микаэла уперла бедро в край кухонного стола. Ее эрудиция стала неотразимо соблазни­тельной.

Микаэла познакомилась с Иреной совсем не­давно и расспрашивает меня о ней.

Я рассказываю Микаэле истории двенадцати­летней давности о том, как родился Томас, о том, как мы общались с его душой, когда он только-только появился на свет.