Франц Реймонд 11 страница
Как уже говорилось, члены Руководящего совета лучше, чем кто-либо, знали, что статьи из «Сторожевой башни», описывающие взаимоотношения Руководящего совета и корпораций, представляли картину, не соответствующую действительности. Точно так же члены Руководящего совета лучше, чем другие, знают, что описание заседаний Руководящего совета в предыдущем абзаце значительно отличается от происходящего на самом деле.
Я провел в Руководящем совете 9 лет. Если просмотреть протоколы одного заседания за другим, мы увидим, что самыми частыми, постоянными и занимающими наибольшее количество времени были дискуссии, сводящиеся к вопросу: «Нужно ли за это лишать человека общения»?
Я бы сравнил Руководящий совет (и мысленно часто сравнивал его) с кучкой стоящих спиной к стене людей, которые должны ловить постоянно летящие в них мячи и кидать их назад. Мячей чрезвычайно много и они летят очень часто. На самом деле, казалось, что каждое принятое и разосланное постановление только вызывало дополнительные вопросы, летящие к нам с разных сторон и не оставляющие времени для истинно позитивного, конструктивного размышления, изучения, обсуждения и действия.
За годы работы в Руководящем совете я присутствовал на множестве заседаний, где обсуждались вопросы, значительно влияющие на жизнь людей, но где Библия не появлялась в руках и не звучала из уст ни одного из присутствовавших. На это имелся ряд причин.
Многие члены Руководящего совета признавали, что были так заняты самыми разными делами, что у них оставалось мало времени для изучения Библии. Не будет преувеличением сказать, что обычный член Руководящего совета уделял такому изучению не больше, а иногда и меньше времени, чем многие так называемые «рядовые» Свидетели. Особенно этим отличались некоторые члены Издательского комитета (в состав которого входили служащие и директора корпорации Пенсильвании), поскольку к ним поступал невероятный объем бумаг, а они считали, что не могут и не должны перекладывать на чьи-либо плечи обязанность по их рассмотрению и представлению выводов или рекомендаций.
Те немногие выдвигавшиеся на обсуждение вопросы, которые касались исключительно Писания, заключались обычно в том, чтобы рассмотреть написанную кем-либо статью (или статьи) для «Сторожевой башни», по поводу которых имелись какие-либо возражения. И тогда постоянно происходило так: несмотря на то, что об этом вопросе всех предупреждали за одну-две недели, Милтон Хеншель, Грант Сьютер или какой-либо другой член этого комитета всегда чувствовали себя обязанными заявить: «Я был очень занят и смог только бегло это просмотреть».
Не было причины сомневаться в том, что они на самом деле были заняты. Однако возникал вопрос: как можно с чистой совестью голосовать по принятию материала, если они не имели возможности над ним подумать, исследовать Писание, чтобы этот материал проверить? После опубликования этот материал станет «истиной» для миллионов людей. Какая работа с бумагами может по важности сравниться с этим?
И это касалось не только отдельных братьев, поскольку сами обсуждения явно показывали, что подавляющее большинство членов Руководящего совета мало делало помимо прочтения подготовленного материала. Часто предмет статьи был продуктом замысла и рассуждений одного автора без согласования с Руководящим советом, хотя и представлял собой какое-нибудь «новое» понимание Писания; нередко автор развивал свои аргументы и приводил материал в законченную форму, ни с кем этого не обсуждая, не подвергая свои мысли проверке в разговоре хотя бы еще с одним человеком. (Даже при жизни Нейтана Норра это было обычной процедурой, которой придерживался главный автор Общества Фред Френц. Только после того, как материал приобретал свой окончательный вид, кто-то другой — и обычно только президент — имел возможность рассмотреть и обсудить изложенные идеи или истолкования.) Аргументы сплошь и рядом были такими сложными, что поверхностного чтения было недостаточно для надлежащего анализа и проверки их истинности, для того, чтобы определить, на самом деле они основаны на Писании или представляют собой образец «акробатической логики», искусного жонглирования словами, в результате чего искажался смысл текста и люди выносили из него совсем не то, о чем в нем шла речь на самом деле. Те, кто просто прочитывал материал, обычно голосовали «за»; у тех же, кто дополнительно исследовал Писание, вполне могли возникнуть серьезные вопросы.
Таким образом, после одного подобного обсуждения статьи, в которой говорилось, что «праздник Седмиц», или «праздник Жатвы» (согласно Библии проводившийся к концу сбора урожая), отражал некое обстоятельство из истории Свидетелей Иеговы в начале сбора их духовного урожая, за одобрение статьи проголосовало количество членов Руководящего совета, достаточное для ее принятия1. Лайман Суингл, в то время выполнявший обязанности координатора Писательского комитета, сказал: «Ну хорошо, если вы этого хотите, я отошлю ее в печать. Но это не значит, что я верю тому, что в ней написано. Это еще один камень на огромном памятнике свидетельства тому, что „Сторожевая башня“ не является непогрешимой».
Вторая причина того, что на заседаниях Библия по-настоящему обсуждалась мало, как мне кажется, несомненно следует за первой и заключается в том, что большинство членов Руководящего совета на самом деле не так уж хорошо знало Писание, поскольку их «занятость» началась довольно давно. Например, я сам до 1965 года крутился как белка в колесе, и поэтому у меня было мало времени для настоящего, серьезного изучения Библии. Но, как мне кажется, проблема здесь еще более глубокая. Я думаю, что в Руководящем совете преобладало мнение о том, что такое изучение и исследование Писания на самом деле не было необходимым, что политика и учения организации, сложившиеся за многие десятилетия, сами по себе являлись надежными руководителями, а значит, какое бы решение ни принимал Руководящий совет, если оно соответствовало такой традиционной политике, значит, все было в порядке.
Факты подтверждают такой вывод. Иногда долгое обсуждение по какому-нибудь «вопросу о лишении общения» вдруг разрешалось, потому что один из членов находил положение, относящееся к данному вопросу, в книге Общества «Организация» или, еще чаще, в книге «Помощь для ответов на письма в филиалах» [Aid to Answering Branch Office Correspondence, англ.], представлявшей собой сборник положений, размещенных в алфавитном порядке, по самым разным вопросам — прием на работу, брак, развод, политика, война, профсоюзы, переливание крови и многие другие. Когда находили такое положение, пусть даже Писание в поддержку этой конкретной точки зрения не цитировалось, большинству членов Руководящего совета этого было достаточно, и они обычно без сомнений голосовали за принятие любого решения, соответствовавшего напечатанному положению. Я несколько раз был этому свидетелем, и меня всегда поражало, как напечатанное положение влияло на такое внезапное преображение в процессе и результате обсуждения.
Последняя причина того, что Библия играла такую незначительную роль в обсуждениях, заключается в том, что очень часто вопрос касался того, о чем само Писание хранит молчание.
Например, можно было дискутировать о том, считать ли инъекцию плазмы эквивалентной переливанию крови или переливание лейкоцитарной массы таким же неприемлемым, как переливание эритроцитарной массы. Или обсуждение могло вращаться вокруг положения о том, что жена, совершившая однажды акт прелюбодеяния, должна была признаться в этом мужу (даже если он был известен как чрезвычайно жестокий человек), иначе ее раскаяние не являлось действительным и она подлежала лишению общения. Какие стихи Писания говорят об этом?
Вот еще один вопрос, который был вынесен на обсуждение Руководящего совета для принятия решения. В маршрут поставок одного Свидетеля, работавшего водителем в компании «Кока-кола», входила большая военная база, куда он часто доставлял напитки. Мог ли он это делать, оставаясь на хорошем счету в собрании, или он подлежал лишению общения (основной упор здесь делался на то, что дело касалось военной собственности и персонала)?
Опять же, какие стихи Писания рассматривают такие вопросы — так, чтобы это было понятно и очевидно всем, исключая необходимость рассуждения и толкования? Такие отрывки из Писания приведены не были, но, тем не менее, большинство членов Руководящего совета решило, что такая работа является неприемлемой и что этому водителю необходимо сменить маршрут для того, чтобы оставаться на хорошем счету в собрании. Подобный же случай касался Свидетеля-музыканта, игравшего в небольшом эстрадном ансамбле в офицерском клубе на военной базе. Большинство членов Руководящего совета признало это недопустимым. Поскольку Писание ничего об этом не говорило, ответ явился результатом человеческих рассуждений.
Обычно в таких случаях, если те, кто стремился осудить тот или иной проступок, все же обращались к Писанию, то цитировали очень общие высказывания, например, «вы не от мира» из Иоанна 15:19. Если какой-либо член Руководящего совета испытывал личную неприязнь к обсуждаемому поступку или поведению и не мог привести против него никакого другого аргумента, он ссылался на этот текст, расширяя его и применяя к любым обстоятельствам. Потребность в том, чтобы все остальное Писание определило значение этого широкого утверждения и его применение, часто считалась ненужной или неважной.
Основным фактором решений Руководящего совета было правило о большинстве в две трети. Иногда это порождало странные результаты.
Правило гласило, что большинство голосов активных членов в две трети необходимо для принятия решения. Я лично приветствовал появлявшуюся при этом возможность для любого члена «воздержаться» без того, чтобы чувствовать, что он пользуется «правом вето». По незначительным вопросам я (даже если не был полностью согласен) обычно голосовал вместе с большинством. Но, когда поднимались вопросы, по-настоящему задевавшие мою совесть, я часто оказывался в меньшинстве — редко один, но чаще только с одним, двумя или тремя членами, по велению совести возражавшими против того или иного решения, не голосуя за него2. Это случалось не так часто в течение первых двух лет после значительных изменений в структуре власти (официально введенных в действие 1 января 1976 года). Однако в последние два года моей работы в Руководящем совете сильный уклон к «жесткому» подходу побуждал меня воздерживаться намного чаще.
Но теперь представьте, что происходило, если Руководящий совет серьезно расходился во мнениях (это было не такой редкостью, как можно подумать).
Предположим, обсуждался вопрос, касавшийся проступка, за который в прошлом люди подвергались лишению общения, например, инъекция того или иного элемента крови для лечения очень тяжелого заболевания; или, возможно, вопрос о жене, чей супруг, не являвшийся Свидетелем, находился на военной службе и которая работала в комиссариате на военной базе мужа.
Время от времени мнения при подобных обсуждениях очень различались, иногда Руководящий совет разделялся точно на две половины, или образовывалось большинство, стремившееся вычеркнуть какой-то поступок, поведение или вид работы из разряда проступков, ведущих к лишению общения. Посмотрите, что могло случиться из-за правила о большинстве в две трети.
Если из четырнадцати присутствовавших членов девять голосовали за то, чтобы перестать считать тот или иной проступок причиной для лишения общения, и только пять человек желали сохранить прежнее положение, большинство было недостаточным для того, чтобы вывести этот поступок из разряда «причин для лишения общения». Будучи явным большинством, девять человек не являлись большинством в две трети (даже если десять человек голосовали за изменения, этого было недостаточно, потому что, хотя это и было большинством в две трети из всех четырнадцати присутствовавших, правило гласило, что это должно было быть большинство в две трети из всех активных членов, которых в то время было семнадцать или восемнадцать). Если предложение выдвигал кто-то из девяти, голосующих за снятие с того или иного поступка статуса «причины для лишения общения», оно неминуемо проваливалось, поскольку для его принятия было необходимо двенадцать голосов. Если противоположное предложение (о сохранении прежнего положения) выдвигал кто-то из тех пяти, кто возражал против снятия этого статуса, его, конечно, тоже не принимали. Но даже то, что предложение о сохранении за проступком прежнего статуса не проходило, не означало того, что этот статус будет снят. Почему? Потому что положение гласило: для изменения прежней политики необходимо принять какое-нибудь предложение. В одном из первых случаев, когда голоса подобным образом разделились, Милтон Хеншель высказал мнение о том, что, когда большинство в две трети не достигнуто, «должен приниматься статус-кво», т. е. все должно остаться без изменений. В подобных случаях редко кто-либо из членов менял свое решение по голосованию, поэтому обычно дело заходило в тупик.
Это значило, что Свидетель, поступающий определенным образом или выполняющий какую-то особенную работу, все равно подвергался лишению общения, даже если большинство членов Руководящего совета явно высказалось против этого!
Не единожды, когда значительное по размерам меньшинство или даже большинство (но не в две трети) считало, что за тот или иной проступок исключать не следует, я высказывал мнение о том, что такое положение вещей бессмысленно, даже непостижимо. Как можно оставлять все по-прежнему и продолжать лишать людей общения, когда в самом Руководящем совете несколько человек (иногда даже большинство) считают, что проступки этих людей не заслуживают такого сурового наказания? Что подумают братья и сестры, если узнают о том, что существует такая ситуация, а их все-таки исключили3?
Для наглядности, такой пример. Если пятеро старейшин собрания в составе «правового комитета» присутствуют на слушании дела и трое из них считают, что поступок или поведение человека не заслуживает исключения, неужели тот факт, что это было большинство только в три пятых, а не в две трети, превратит их решение в недействительное4? Неужели этого человека лишат общения? Конечно, нет! Как же тогда мы можем позволить, чтобы простое правило о голосовании оставляло в силе прежнее положение о проступке, заслуживающем исключения, когда большинство членов Руководящего совета думает по-другому? Разве не должны мы, по крайней мере, принять решение о том, что во всех вопросах о лишении общения, даже если набирается меньшинство значительных размеров (тем более, большинство, пусть и незначительное), считающее, что для исключения нет достаточных оснований, положение о лишении общения должно быть пересмотрено?
Эти вопросы, заданные Руководящему совету, не получили ответа, но снова и снова в подобных случаях в силе оставались установленные прежде, традиционные положения, и это происходило само собой, как нечто вполне обыкновенное. Влияние этого на человеческие судьбы почему-то было недостаточно веским аргументом для того, чтобы заставить членов Руководящего совета в таких случаях откладывать в сторону свою «стандартную» политику. Когда-то в прошлой истории организации были сформулированы положения о лишении общения (часто являвшиеся продуктом размышлений одного человека, который был чрезвычайно далек от конкретных рассматриваемых обстоятельств), и эти положения обрели силу; было принято правило, действующее до тех пор, пока его не отменяли большинством в две трети.
Во всех этих противоречивых случаях «поступок, ведущий к лишению общения», не являлся тем, что Писание ясно называет грехом. Все это было результатом политики организации. Будучи однажды опубликовано, то или иное положение закреплялось для того, чтобы его придерживалось мировое сообщество братьев вместе с его последствиями. Ошибусь ли я, если скажу, что о подобных обстоятельствах говорят слова Иисуса: «Они навязывают и возлагают на плечи людям бремя невыносимых обязанностей, а сами и пальцем не хотят шевельнуть, чтобы исполнить их»5? Пусть решит сам читатель. Я лишь знаю, что мне говорила совесть и какую позицию она побуждала меня занять.
Тем не менее, мне кажется, что во многих спорных вопросах, те члены Руководящего совета, которые выступали за лишение общения, искренне считали, что поступают правильно. Какое же мышление заставило их сохранить положение об исключении даже несмотря на возражения значительного меньшинства, а может быть, и более половины их коллег — членов Руководящего совета?
В одном случае, когда после долгого обсуждения можно было предвидеть подобную ситуацию, Тед Ярач высказал мнение, которое вполне отражает мышление других членов Руководящего совета. Будучи славянского происхождения (а именно, польского), как и Дэн Сидлик, Ярач отличался от него и внешне, и по темпераменту. В то время, как Сидлик часто действовал по велению «внутреннего» чувства, которое подсказывало ему правильность или неправильность решения, Тед Ярач был натурой более бесстрастной. На том заседании он признал, что «существующее положение в какой-то мере может быть тяжелым для некоторых людей в обсуждаемой нами ситуации», и сказал: «Не то, чтобы мы им не сочувствовали в этом деле, но нам всегда нужно помнить, что мы имеем дело не с двумя-тремя людьми; нам следует помнить о большой организации мирового масштаба и думать о влиянии наших решений на эту всемирную организацию»6.
Эта точка зрения — то, что хорошо для организации, хорошо для ее членов и интересами отдельного человека, в конечном счете, можно «поступиться», если этого требуют интересы всей организации, — по-видимому, принималась всерьез многими членами Руководящего совета.
К тому же некоторые высказывали соображения о том, что всякое смягчение политики может «открыть путь» волне беззакония. Если был известен один или несколько крайних случаев недостойного поведения, которые можно было соотнести с обсуждаемым делом, эти случаи преподносились как убедительное свидетельство потенциальной опасности. В тех случаях, когда было очевидно (даже до того, как выдвигалось предложение), что большинство Руководящего совета считало нужным внести изменения в политику организации, речь заходила о целом зловещем ряде таких опасностей. В одном таком случае Милтон Хеншель высказал серьезное предостережение, говоря, что, «если мы позволим братьям это делать, неизвестно, как далеко они зайдут».
Мне кажется, что и он, и другие, высказывавшие подобные мысли, без сомнения искренне считали, что нужно было твердо придерживаться определенных устоявшихся положений, чтобы «держать людей в руках», не выпускать их за защитную «ограду», дабы они не свернули с прямого пути.
Если бы защитная «ограда» этих положений была действительно ясно и четко обозначена в Слове Бога, мне пришлось бы с ней согласиться, что я сделал бы с великой радостью. Но часто этого не происходило, и об этом недвусмысленно говорил тот факт, что старейшины (часто члены комитетов филиалов), написавшие нам по тому или иному вопросу, ничего не разыскали об этом в Писании, а также то, что сами члены Руководящего совета ничего об этом не нашли. Таким образом, члены Руководящего совета навязывали собственные рассуждения во время этих продолжительных дебатов.
В упомянутом ранее случае вслед за замечанием Милтона Хеншеля я сказал, что, по-моему, не мы определяем, «позволять» ли братьям те или иные действия. Мне казалось, что только Бог «позволяет» им совершать определенные поступки либо потому, что его Слово их одобряет, либо потому, что Писание ничего об этом не говорит; и что только Он один может запрещать какой-то поступок, когда Слово его ясно осуждает это действие либо прямо, либо посредством четкого принципа. Мне казалось, что Бог не давал нам — несовершенным, склонным ошибаться людям — права судить, что разрешено или что не разрешено другим. Мой вопрос к Руководящему совету звучал так: «Когда вопрос четко не решается в Писании, почему мы пытаемся играть роль Бога? У нас это очень плохо получается. Почему в таких случаях не предоставить Ему самому быть Судьей людям»? Я повторял эту точку зрения еще не один раз, когда выдвигались похожие аргументы, но мне кажется, что большинство членов Руководящего совета не увидело дела в таком свете, и об этом свидетельствовали принимаемые ими решения.
Я считал, что, рисуя зловещую картину потенциального разгульного беззакония со стороны братьев, которое произойдет только потому, что мы, как Руководящий совет, уберем некое существующее положение, мы подозревали братьев в том, что у них не было истинной любви к праведности, что они внутренне хотели грешить и что их одерживали только дисциплинарные правила организации.
Я вспоминаю статью, опубликованную за несколько лет до того в журнале «Пробудитесь!», издаваемом Обществом. В ней рассказывалось о забастовке полиции в городе Монреаль в Канаде и говорилось, что отсутствие полицейских в течение одного дня (или около того) привело к самым различным незаконным действиям, совершенным обычно законопослушными гражданами.
В этой статье подчеркивалось, что истинным христианам не требуются строгие меры по поддержанию дисциплины и закона для того, чтобы вести себя достойно7.
Почему же тогда, недоумевал я, Руководящий совет считал, что убирать традиционные правила опасно, полагая, что этим «откроется путь» ко всеобщей безнравственности и недостойному поведению со стороны братьев? Как же тогда мы относились к этим братьям, насколько доверяли им? Чем же тогда, по нашему мнению, эти братья отличались от тех, кто нарушал законы во время забастовки полицейских в Монреале, насколько глубокой и истинной мы считали их любовь к праведности? Иногда казалось, что преобладающим настроением в Руководящем совете было: никому не доверяй, кроме себя. По-моему, это тоже не являлось похвальной скромностью.
Результаты таких решений, принимаемых в случае разделения голосов, ни в коей мере не оставались без последствий. Если кто-то нарушал однажды опубликованные и известные постановления Руководящего совета, его могли — да так оно и получалось — лишить общения, отделить от собрания, семьи и друзей. С другой стороны, подчинение этим постановлениям могло потребовать отказа от определенной работы в то время, когда найти работу было чрезвычайно трудно, а обеспечение семьи требовало огромных расходов. Это могло привести к тому, что один человек был вынужден идти наперекор желаниям своего супруга или супруги, что иногда приводило даже к разводу, разрушению брака, дома и семьи, к отлучению детей от отца или матери. Это могло потребовать отказа повиноваться тому или иному закону, что вело к аресту и тюремному заключению вдали от дома и семьи. Это могло означать даже потерю жизни или, что еще труднее пережить, смерть любимых и близких людей.
Чтобы яснее представить трудности, возникавшие даже когда изменение прежнего положения было принято, посмотрим на позицию организации по отношению к больным гемофилией и к использованию препаратов крови (а именно, Фактора VIII, способствующего свертыванию), для предотвращения кровотечения, которое могло привести к смерти.
В течение многих лет на вопросы больных гемофилией, поступавшие в главное управление организации (или в ее филиалы), существовал один ответ, что однократный прием этого элемента крови был разрешен и рассматривался как «прием лекарства». Но введение его в организм более одного раза уже означало постоянную поддержку организма, его «питание» этим элементом и, следовательно, считалось нарушением заповеди Писания «не ешьте крови»8.
Спустя годы это положение изменилось. Сотрудники главного управления, работавшие в отделе писем, знали, что в прошлом они иначе отвечали на этот вопрос, что больные гемофилией, уже получившие свою «однократную» инъекцию, до сих пор считали, что сделать это еще раз будет означать нарушение Писания. Придерживаясь этой позиции, они могли умереть от кровотечения.
Администрации не очень хотелось опубликовывать свою новую позицию; ее разъясняли только тем людям, которые об этом спрашивали. Для того, чтобы это напечатать, сначала нужно было объяснить, какова была прежняя политика, а потом — почему она устарела. Это, по всей видимости, было нежелательно. Поэтому сотрудники главного управления тщательно пересмотрели свои папки, пытаясь разыскать имена и адреса таких людей, и каждому из них было отправлено еще одно письмо, говорящее об изменениях. Сотрудники штаб-квартиры думали, что так будет лучше.
Потом они осознали, что множество подобных вопросов было задано по телефону, что записей телефонных разговоров у них не было, что совершенно невозможно было определить больных гемофилией, которые звонили, чтобы получить ответ на свой вопрос. Возможно, в течение времени между старым положением и новым кто-нибудь умер, — и это им было неизвестно. Возможно, кто-то из тех, с кем они не смогли связаться, еще умрет, подчиняясь старой политике, — и об этом они не имели понятия. Они знали только, что все время подчинялись указаниям, будучи преданными и послушными своим начальникам в организации.