Ниани: манса и «начальники рабов»

 

Ибн Баттута, к сожалению, не оставил нам описания столицы мансы Сулеймана. Больше того, на основании его путевых впечатлений не очень просто установить, где, собст­венно, эта столица находилась. 24 дня пути до нее от Валаты да переправа через реку, которую путешественник называет Сансара, — вот и все географические опорные данные. Так что споры на эту тему не вполне закончились еще и сейчас. Самое название «Ниани» кроме сказаний, передаваемых гриотами, впервые упоминается в «Истории искателя» — исторической хронике, законченной в Томбукту в середине 60-х годов XVII в.: «Город султана Мали, в котором была его столица, называется Дьериба, а другой называется Ниани». Дьериба, или Дьелиба, — это название реки Нигер на языках малинке и бамана. То есть с самого начала видна тесная связь Мали с важнейшим водным путем Западного Судана. А так как «История искателя» больше чем на столетие моложе захвата Ниани сонгайским войском в 1545 г., то название «Дьелиба» в ее тексте, по-видимому, обозначает новую столицу Мали, утратившего к тому времени следы былого величия, — нынешнее селение Кангаба, или Каба, лежащее на левом берегу Нигера против впадения в него реки Санкарани.

Ниани же располагался на левом берегу все той же Санкарани. Его местоположение, представляющееся сейчас самым вероятным[19], с 1965 г. исследовала польско-гвинейская археологическая экспедиция, которую возглавлял польский ученый Владислав Филиповяк. Археологи обнаружили, что поселение на месте городища Ниани-Каба существовало еще в VI в., так что Сундьята основывал новую столицу Мали не на пустом месте. В некотором удалении от главного городища был раскопан «промышленный» район со множеством следов металлургического и керамического производства. У Ниани была хорошая связь и с традиционным ядром державы — древним Мандингом; эта дорога на север так и называлась и называется в исторической традиции современных малинке — мандинг-сила. А на северо-восток, в области, населенные сонинке, и дальше, к выходам транс-сахарского караванного пути, вела сараколе-сила (сараколе — одно из названий народа сонинке).

Раскопки же центрального городища позволяют говорить о том, что город имел типичную для тогдашних западно-суданских крупных городов структуру: как бы два отдельных города — мусульманский и немусульманский. Однако в Ниани в отличие от Кумби резиденция правителя находилась уже в мусульманском городе. Почему это было так — речь впереди.

Город явно был и заметным торговым центром. Но такая роль могла сохраняться за ним, только пока он был столицей могущественной державы. Стоило начаться упадку военно-политических возможностей преемников мансы Сулеймана — а такой упадок наступил уже в третьей четверти XIV в. — и за ним, пожалуй, даже опережая его, началось падение роли Ниани как общесуданского рынка. Город лежал слишком в стороне от главных торговых артерий, и соперничать с треугольником Дженне — Томбукту — Гао в «нормальных» условиях торговли, т.е. без опоры на исключительное политическое положение, ему было не по силам. Вернее, ослабленной власти правителей города нечего было и думать состязаться с государями преемницы Мали — великой Сонгайской державы.

Впрочем, как локальный торгово-ремесленный центр Ниани сохранял свое значение еще в начале XVI в. Как раз во втором его десятилетии в городе побывал североафриканский путешественник ал-Хасан ибн Мухаммед ал-Ваззан аз-Зайяти; о нем нам еще предстоит поговорить подробнее (и, право же, он того заслуживает!). Так вот, побывав в Ниани, он оставил его описание. И это описание малийской столицы очень выразительно показывает, насколько упало могущество правителей из династии Кейта к тому времени, хотя хозяйство Мали все еще сохраняло достаточно высокий уровень развития. Вот это описание.

«В этой стране есть крупное поселение, где находится почти шесть тысяч очагов. И по этому селению Мелли названа остальная часть королевства. В том селении живут король и его двор.

Страна изобилует мясом и хлопком. В селении Мелли есть множество ремесленников и купцов, туземных и иноземных; но иноземцы гораздо более любезны королю. Жители богаты от торговли, которую они ведут, снабжая многими вещами Гвинею (т.е. Дженне. — Л.К.) и Томбутто. У них есть много храмов и священнослужителей, а также преподавателей, читающих в храмах, ибо коллегий они не имеют.

Именно эти люди — те, кто более всего культурен, более всего разумен и более всего прославлен из всех черных, тем более что они первыми примкнули к вере Махумета. С того времени они пребывали под владычеством великого государя... И власть оставалась у его потомков до времени Аскии, который их сделал данниками, так что ныне этому сеньору (имеется в виду „король Мелли". — Л.К.) нечем прокормить свое семейство из-за тягот, каковые на него возложены».

Ал-Хасан, известный в Европе под именем Льва Африкан­ского, был объективным и трезвым наблюдателем. Блеск победоносной Сонгайской державы и жалкое состояние, к ка­кому сведен был в эту пору авторитет государей Мали, не скрыли от него той роли, которую сыграли мандинги и родственные им народы в политической и культурной исто­рии Западной Африки.

Итак, даже в XVI в., в пору упадка, североафрикан­ские купцы сохраняли в Мали очень видное положение. Что же говорить о середине века четырнадцатого, когда власть мансы и его могущество находились в зените! Купцам принадлежали особые кварталы в главных городах страны, и в пределах этих кварталов пришельцы с севера пользова­лись полнейшим самоуправлением — старая традиция сохра­нялась. Вес купцов в общественной иерархии столицы дер­жавы был настолько велик, что манса Сулейман выдал свою племянницу замуж за одного из старейшин североафрикан­ской, арабо-берберской торговой колонии в Ниани.

И все же главной силой в Ниани были не мусульман­ские купцы, как ни велико было их влияние. Первое место среди окружения мансы Сулеймана занимали коман­диры гвардейских отрядов, набранных из рабов клана Кейта. Ибн Баттута называл всех этих «начальников рабов» (на языке малинке они обозначаются именно так — дьон-тиги-у. Дьон — «раб; невольник», тиго — «начальник; глава», v — показатель множественного числа) тем словом, которое ему было более привычно, — эмир.

И весь его рассказ подтверждает, насколько выросла сила этой новой аристократии. И мансе она причиняла немалое беспокойство.

Наши источники очень мало говорят нам о том, какова была структура управления средневековым Мали. Ибн Батту­та, правда, упоминает катибов и кадиев, т.е. писцов и мусуль­манских судей, при дворе Сулеймана. Но трудно что-то ска­зать о функциях и о месте в администрации этого, каза­лось бы, зачаточного канцелярского аппарата. Кроме того, поминает он и наместника Валаты (об этом доверенном цар­ском рабе, уличенном в вымогательстве, речь уже была). Вот, собственно, и все. «История Судана» добавляет сюда еще двух высших военачальников-наместников: «Один из них двоих — правитель Юга, называемый санфара-дьома; другой же был правителем Севера и назывался он фарана-сура. В распоряжении каждого из них находилось столько-то и столько-то военачальников и войска». В обоих титулах мы видим мандингское слово фаран — «правитель; началь­ник», — с которым нам не раз еще придется встретиться.

Местная же власть, как можно судить по текстам и «Исто­рии Судана», и «Истории искателя», целиком оставалась в руках прежних традиционных правителей, размеры владений которых иной раз не превосходили округи небольшого поселка, но могли также охватывать и весьма обширные области. В трех главных частях малийских владений в районе внутренней дельты до скалистого уступа Бандиагара к восто­ку от Нигера автор «Истории Судана» насчитал 36 таких правителей — по 12 в каждой. Вероятнее всего, их зави­симость от мансы в Ниани ограничивалась выплатой дани; так же обстояло дело и в Дженне, судя по рассказу исто­рика XVII в. Иначе говоря, практика полюдья на эти новые, так сказать, некоренные владения мандингов не рас­пространялась. И за такими местными правителями как будто даже признавалось право «советовать» мандингскому госу­дарю; для этого один из владетелей считался как бы их ста­рейшиной.

Но так обстояло дело на периферии державы мансы Сулей­мана. В столице же многое выглядело совсем по-другому.

Среди сановников малийского двора самой видной фигу­рой был человек, которого Ибн Баттута называет дуга; сам он объясняет, что это слово означает «переводчик». На самом же деле это был личный гриот мансы. Дело в том, что старин­ный обычай не позволял мансе непосредственно общаться с подданными. Тот, кто желал испросить у повелителя какую-нибудь милость или же подать ему жалобу, должен был обращаться к гриоту: только тот мог говорить с государем. И когда манса желал обратиться с речью к своим подданным, то гриот его выслушивал, а затем громким голосом повто­рял его слова присутствующим. Ибо, как поясняет сказание о Сундьяте, «манса не кричит, как глашатай». Высокое положение царского гриота было у мандингов твердо усто­явшейся традицией. В сказании о Сундьяте видное место зани­мает верный гриот героя, его наставник и советник Балла Фасеке. Не раз этот умный и проницательный певец выру­чал своего господина из беды. Это он возглавлял посоль­ство к Сумаоро и, сбежав от повелителя сосо, который было пожелал сделать его своим гриотом, неизменно сопровождал Сундьяту в его походах. А после окончательной победы Сундьята назначил Баллу руководителем всех обрядов при своем дворе, так сказать, начальником протокола.

Вот как раз в этой роли и видим мы «переводчика» при мансе Сулеймане. Только влияние его еще больше вырос­ло по сравнению с временами Сундьяты. И теперь уже манса должен был делать подношения своему гриоту. Ибн Баттута рассказывает, что в дни больших торжеств дуга оказывал­ся центральной фигурой. Он, правда, как истинный гриот, пел хвалебный гимн, превознося доблести мансы и его досто­славные деяния. Зато после этого получал от государя кошель с двумястами мискалей золота.

Но на этом поток милостей не кончался. На следующий же день после этого пожалования все высшие сановники обязаны были преподносить гриоту подарки — «в меру своих возмож­ностей», — уточняет Ибн Баттута. Другими словами, могу­щественного советника царя приходилось задабривать всем — сам манса тоже не избежал этой малоприятной обязанности. По всей видимости, ему приходилось задабривать не од­ного только своего гриота. Еще ал-Омари сообщал со слов своих собеседников, бывавших в Мали при Мусе I, что тот жаловал особо отличившихся военачальников золотыми браслетами или почетными одеяниями — чем выше была степень заслуг, тем шире должно было быть одеяние. А Ибн Баттута уже по собственным впечатлениям сообщает, что приближенные мансы Сулеймана попросту требовали от повелителя признания их заслуг и вознаграждения за них. Но полного спокойствия Сулейману уже не могли обеспе­чить даже щедрые подачки новой знати. Удовлетворить всех недовольных было невозможно, а угрозу они представляли немалую. Ибн Баттута оказался свидетелем довольно любо­пытного заговора, который попыталась организовать против мансы его жена и соправительница.

Такие соправительницы существовали во многих африкан­ских обществах до колониального раздела континента. С ними могли встретиться европейские ученые-этнологи еще в начале нашего столетия. Обычно считалось, что такая жена должна быть одновременно и сестрой царя; она считалась повели­тельницей всех женщин страны, имела свой собственный двор и располагала большой властью. В некоторых случаях ее власть не уступала власти мужа.

С такой вот соправительницей и оказался связан заговор, о котором нам поведал на страницах своих записок знаме­нитый путешественник. Вот его рассказ.

«Случилось так, что в дни моего пребывания в Мали государь разгневался на свою главную жену, дочь дяди своего по отцу, именуемую Каса („каса" означает у них „царица"). По обычаю черных, она — его соправительница в делах вер­ховной власти и имя ее упоминают в молитве вместе с име­нем царя... Каждый день Каса выезжала верхом со своими не­вольницами и рабами; головы их были посыпаны прахом. Она останавливалась перед помещением совета, а лицо ее было закрыто покрывалом и невидимо. Эмиры много говорили по ее поводу. Но государь собрал их в помещении совета, и дуга сказал им от имени государя: „Вот вы много говорите о деле Касы. Но ведь она совершила великий грех!" Затем привели одну из невольниц царицы со связанными ногами и с колодкой на шее и сказали ей: „Говори, что у тебя!" И невольница рассказала, что Каса посылала ее к Дьяте, сыну дяди государя по отцу, бежавшему от государя... что она призывала того свергнуть государя с престола и говорила ему: „Я и все войска покорны твоему приказу!"

Когда эмиры услышали это, они заявили: „Это великое преступление, и за него она заслуживает смерти!" Каса испу­галась и укрылась в доме хатиба[20]: обычай черных таков, что они ищут убежища в мечети, а если это невозможно, то в доме хатиба».

На этот раз Сулейману удалось заблаговременно раскрыть заговор и предотвратить покушение на свою власть. И однако же именно этот самый Дьята, о котором шла речь при допро­се, все-таки впоследствии сверг с престола сына Сулеймана и воцарился в 1361 г. под именем Мари Дьяты II.